Завтрашний царь. Том 2

Роковая игра

На самом деле сыскать родную дружину в обширном Левобережье совсем не столь невозможно, как полагают люди со стороны. Витязь, отлежавшийся у добрых людей, не мечется наобум, взывая к удаче. Всякий воевода измеряет Шегардайскую губу натоптанными путями. Может уйти в сторону, потянувшись за наймом, но непременно вернётся. Надо же убедиться, всё ли в порядке в дружеских зеленцах, где любушки по воинам сохнут!

Если выйти к таким зеленцам, рано или поздно встретишь своих.

А ещё есть места вроде Устья, выскирегской окраины или Пролётища, где дружины сходятся вместе. Судят, рядят, вести передают… ну и молодечество сравнивают порой, уж как без того. Сядь на крупном купилище, и подойдут если не напрямую свои, то друзья, а с ними и до своих сто вёрст не крюк.

В перепутном кружале витал густой дух горелого сала, мокрых валенок, сохнущих кожухов, немытого тела. Дыра-обериха, где беглый холоп точит нож на перекупщика краденого, захожие разбойники подают лепёшку жрецу, распоясанному за корысть, а дебелые блюдницы внаглую, напоказ плетут по две косы – и дерутся, как злобные кошки, из-за щедрого гостя. И льётся горькое пиво, отдающее тиной, и катятся по столам, утратившим достоинство Божьих ладоней, лукавые игральные кости…

Нечего делать в подобной дыре приличному людину. Лучше уж лишнюю ночь скоротать у саней, в нехитром снежном укрывище!

Одинокого путника в кружале сразу ощупает полусотня пытливых глаз. Ухорезы, гораздые щипнуть простака, высмотрят спрятанное оружие. Распутные девки непостижимым образом догадаются, какими увёртками завлечь гостя в собачник. А продувной зерновщик или метатель костей подмигнёт особому человеку, наученному изображать ротозея… сам же изготовится заменить обычные козны на почти такие же, да не совсем.

…Чёрного как жук незнакомца, шагнувшего через порог, быстренько прозвали Косым за странную привычку жмурить то один глаз, то другой. А вот то, что он был настоящим витязем из дружины, смекнули далеко не сразу.

У Хозяйки Судеб в правом оке – лазоревый яхонт:
Золочёные зыбки в богатых домах замечать.
На заботы и нужды, на порчи, тревоги и страхи
Налагает Хозяйка святого запрета печать…

Бродячий гудила, сидевший наискосок от печи, был одет с дерзкой воровской роскошью. Штаны, рубаха, кафтан, хорошие сапоги – всё нарядное и добротное, но разномастное. На руках золотились жёлтой медью перстни. Тоже наверняка из разбойной добычи. А гудебная снасть у него была, какую редко встретишь в Левобережье. Он играл на ней длинным лучком, как на гудке, но сама вагуда больше напоминала окончатые гусли. Оттого и называли певца гусляром. И ещё скитуном, поскольку таких, как он, ветром носит. То честной люд радуют на купилище, то ворьё в оберихе.

У Хозяйки Судеб в левом оке – булыжник суровый:
Нас, рождённых в соломе, и видеть не хочет она.
За себя и за тех, кто растёт и живёт на готовом,
Чашу горьких лишений весь век испиваем до дна…

В первый же вечер Косой спустил порядочно серебра, притом с видимым равнодушием. Лил в горло гадкое, но крепкое пиво, метал кости, ставил только на мечи, и, конечно, чем дольше играл, тем реже они ему выпадали. Он молча вытаскивал очередной сребреник… лишь в глазах густели красные жилки.

– Не кручинься, добрый человек, – сказали ему воры. – Серебро твоё на благое дело пойдёт. На грев и прокорм родному брату нашему Коверьке, в шегардайскую блошницу без вины брошенному.

Косой кивнул, усмехнулся. Знаем, мол, вашу чистоту белокрылую.

На ночёвку в собачник игроки отвели его под руки, как лучшего друга. Было отмечено, что чунки у него простые, но ладные, лёгкие, быстрые. И по виду особой поклажей не обременены.

Люди охотно верят в желанное. Если Косой так легко упускал из рук серебро, может, в саночках у него, в потрёпанной мякоти, ларец с сокровищем притаён?

Один воришка, болтавшийся у кружальных столов, решился попытать счастья. Звали его Клоп.

Был он плюгавый, никчёмный, но жадный. Как раз таких всегда вперёд высылают.

Потом сказывали, он едва успел прикоснуться к кожаной полсти, какое там подрезать ремни. Гость, пьяно храпевший по ту сторону чунок, взметнулся, как люди не могут. Вся воровская юркость не помогла!.. Косой за что попало сгрёб посягателя и отшвырнул так, что плюгавец ухнул прямо на спящих собак. Визг, рык, лай!.. Пока злополучный крадун, вереща, выпутывался из привязей и хватких зубов, набежал народишко.

Косой стоял у саней с кинжалом в руке, медленно просыпаясь.

Тут стало понятно, кто он на самом деле таков.

Клопа побили. Больше для виду. Ему без того крепко досталось. Пёсья челюсть смяла правую руку, ту самую, бесценно-ловкую, невесомую.

– Выправится, сгодится полы мести, – смеялись старшие воры.

Мы брели по тропе, утопавшей в болотистой чаще,
Где лишь серые совы беззвучно шныряли вокруг.
С нами был следопыт – право слово, нисколько не старше,
Чем сегодняшний ты, мой далёкий, неведомый внук.
Всем хорош – и речист, и улыбчив, и поступь легка…
Лишь глаза непроглядны, как чёрные два омутка.
Он в охотку нас вёл через мхи, по затопленным гатям,
Скорым ходом туда, где на плоском речном берегу
Мы хотели ударить в тылы наступающим ратям,
На рассвете у брода поджилки подрезать врагу.
Молодой проводник находил нам дорогу во тьме.
И с чего мне казалось – парнишка себе на уме?

Гусляр-скитун пел не умолкая. Хозяин кружала весь день подносил Косому дармовое пиво, отвёрстывая обиду. Витязь молчал, усмехался… понемногу проигрывал серебро.

Когда мошна иссякла – начал ставить в кон доспех. Помалу. Безжалостно. Поножи, наручни, латные рукавицы… Всё – без прикрас, но такого уклада, что и позолоты не надо. Проигрывал, возвращал, ставил снова… Когда на столе оказался шелом, промятый, но не пробитый жутким ударом, воры забеспокоились. Витязь, кажется, намеренно рушил всё, что крепит в земной жизни воинского человека. Худого не удумал бы, как всё проиграет!

– Ты что творишь, твоя почесть? – подступили к Косому люди посовестные. – Не богопротивное ли замыслил? Твои придут, с нас будут спрашивать! Что велишь отвечать?

– Не придут, – сказал воин. – Не спросят. В том моё вам крепкое слово. А что я задумал, то между мной и Богом Грозы, а вам дела нету.

И метнул кости.

Роковые кубики покатились и застучали, являя то гусли, то щиты, то луки со стрелами…

Шлем в этот день трижды уплывал от него и трижды возвращался, словно умоляя не отдавать: «Я тебе жизнь спас, а ты?..»

Витязь исступлённо выталкивал его, захватанный чужими руками, обратно в кон. «Не надобен. И жизнь эта клятая не нужна…»

И в конце концов шлем, как вся прочая справа, осел в коробах у жуликоватого маяка, даже в тёплом кружале редко вылезавшего из полуторной шубы. По всему оплечью свисали пышные собачьи хвосты, за что шибаю дано было прозвище: Хобот.

Он, верно, уже предвкушал, как придёт на купилище, как гордо разложит товар в добычном ряду… Может, с того вновь двинутся в гору изрядно пошатнувшиеся дела!

– И латы продавал, и щиты, и рубахи железные… а вот пояса воинского до сих пор не бывало. Слышь, твоя почесть? На пояс будешь играть?

Ох, зря он это сказал… Налитые кровью глаза из просто чёрных стали двумя дырами. Хобота смело со скамьи, только валенки блеснули гладкими камысовыми подмётками.

– Косоглазый косорукого победил! – обрадовались посовестные.

Упавшего подняли со смехом, он и сам посмеялся. Обидчивому маяку барышей не подсчитывать. Особенно если на правой руке, некогда покалеченной, едва шевелятся пальцы.

А как позже выли под плёткой его псы и тощая девчонка-рабыня, того никто не слыхал.

Косой же требовал пива, пока не уронил смоляную голову в убогую кучку сребреников, принесённых игрой. Даже не воспротивился, когда его под руки отвели в собачник, а деньги, обёрнутые тряпочкой, положили на санки.

Он в последнюю ночь подпевал нашей общей молитве,
Боевые труды вместе с нами хотел поднимать.
Мы прогнали мальца, чтоб держался подальше от битвы,
Чтоб своим возвращеньем порадовал бедную мать.
Он прощался и плакал, от нас уходить не спешил…
Только в чёрных глазах не прочтёшь обнажённой души.

Отоспавшись, Косой вынес в кружало кольчугу.

Очень дорогую.

Тяжеленную, длинную, воронёную, с блестящими рубцами ударов.

Витязю с такой расстаться – что кожу с себя живого содрать.

Он и содрал. Когда кольчуга уплыла уже безвозвратно, Косого в собачник не проводили – снесли.

Хозяин со стряпками и блюдницами-непутками сбивались с ног. Гости, обрадованные дармовым развлечением, не спешили долой со двора. Воры уже конались между собой, загадывая, много ли у Косого осталось добра. И что он всё-таки сотворит, когда проиграется в прах. Удавится на том самом поясе?

А наутро, у брода, нас встретила вражья засада
С топорами, мечами и тучами жалящих стрел.
И ещё я заметил едва ли не с первого взгляда —
Возле их полководца стоял наш весёлый пострел.
Тот, чья к братскому хлебу исправно тянулась рука,
Но скрывали неправду чернильные два омутка.

Когда на игральный стол легла совня, самые хладнокровные воры не сдержали восхищённого вздоха. Вот это было всем сокровищам сокровище. Длинная, широкая, узорчатого булата! Тот же меч, изогнутый, обоюдоострый. Только ещё и на прочном черене в полратовья.

Страшное оружие.

И человек страшен, которому оно привычнее ложки.

– Удалая ставка, – сказал кто-то.

Чем ответить, чтобы не сорвался, не выплеснул гнев свой и боль этой совней да по слишком хитрым головушкам?

Посмотрели на хозяина кружала. Тот взгляд отвёл.

Посмотрели на Хобота. Тот задумался. Мигнул хозяину, вышел.

Хозяин быстренько принёс угощение и, конечно, пузатый жбан пива. Сам принёс, потому что блюдницы побежали за Хоботом, но это заметили только те, кому надо, прочие лишь узрели знак уважения.

Жбан опустел едва наполовину, когда Хобот вернулся. За руку вывел ответный заклад: душу-девицу-загляденье. Свободным локтем малявка прикрывала лицо, но с Хоботом, даже косоруким, шутки были плохи. Девчонка трепыхнулась пойманной птахой, всхлипнула, замерла, выставленная на погляд.

– В грех великий вгоняешь, твоя почесть витяжеская! Любимицу от груди отрываю!

Ага, любимицу. Кто сравнится с непутками в умении выдавать говно за годьё? Они, за неимением краски свекольной, бледное личико разрумянят скорыми оплеухами. Следы вчерашних побоев замажут белилами. Заставят серые губы процвесть пунцовыми маками. Натолкают под одежду тряпья, даруя тощему телу приятные для мужского глаза округлости. И жиденькие волосы развратно переплетут надвое, добавив мочала, чтоб косы толще цыплячьей шеи казались.

Витязь на заёмную красу если и глянул, то с отвращением. Лишь кивнул, хотя против его совни ставка была ничтожная.

Ему было всё равно.

– Каково играть желаешь, твоя почесть? Опять на мечи загадаешь?

– Нет. Кому старшие знаки придут, тому и кон забирать.

По узору булата стекали отсветы жирников. Клинок плакал, предвидя неминучую разлуку с хозяином.

Хобот долго тряс кости в кулаке, трогал обереги, заводил глаза к подволоку. Наконец метнул.