Завтрашний царь. Том 2

Выпали копья и мечи.

– О! – сказал Хобот. – Доброе знаменье!

А как ещё толковать, ведь совня – разом меч и копьё.

Косой взял кости твёрдой рукой. Подкинул, бросил не глядя, легко и бестрепетно.

Кубики ещё катились, а к совне потянулось десять человек разом…

И не дотянулись, потому что на обеих кознах выпали гусли.

Крохотные резные значки до удивления напоминали Незамайкины Обидные, умолкшие под мёртвыми звёздами.

Будь Косой хоть немного трезвей, он бы заметил: людишки, толпившиеся у стола, смотрели на его выигрыш как на чудо. Коего – это они точно знали – быть просто не могло, но… было же…

Хобот, недовольно бормотнув, откинулся на скамье. Он-то думал уже нынче со свистом и гиканьем нестись прочь, на ходу прикидывая, где расторгуется, в Шегардае или в Вагаше. В городе выгодней, в Вагаше скорей.

Ворьё, напротив, обрадованно загудело. Раз уж кости столь странно себя повели, значит, вместо того чтобы утешать обобранного витязя, а то и мёртвую чашу ему подносить, предстояло ещё несколько дней развлечения. Будет переходить из рук в руки смертоносная совня, ставшая беспомощной игрушкой роковых сил. И безымянная девка будет бояться то одного, то другого… пока наконец к Хоботу не вернётся… как всё за этим столом всегда возвращалось.

Маяк поправил пояс под расстёгнутой шубой, показывая весомый кошель.

– Дашь ли отыграться, твоя почесть?

Умирая, мы прокляли род, воспитавший измену.
Нашей кровью чужой воевода омыл сапоги.
Так услышь меня, внук, из-за пропасти в сто поколений!
Бойся карего глаза, а чёрного глаза – беги!
А иначе, как мы в старину, слишком поздно поймёшь,
Что в болотных оконцах таится бездонная ложь…

Косой молча, бессмысленно глядел на свой клинок, едва не ставший чужим. Булатный узор переливался, лучась… как-то презрительно, что ли. Двоящиеся отсветы кололи зрачки. Силились выжечь морок, туманивший душу, сквернивший её, как нечистые следы рук – саму совню.

Вот отец-воевода, лучший из отцов, вручает её преклонившему колени мальчишке…

Косой смотрел и смотрел, и что-то медленно менялось в мутных глазах.

– Не за то отец сына бил, что играл, – выговорил он наконец. – За то, что отыгрывался.

Его даже не стали уговаривать попытать так нежданно привалившее счастье. Ибо заметили: язык у витязя хоть и заплетался, но не так сильно, как ожидали. Он встал, не нуждаясь в подмоге. Забрал выигрыш и ушёл в собачник, сопровождаемый поздравлениями, советами, смехом. Девчонка поплелась за новым хозяином. Она даже не плакала. Знала: слезами только доищется лишних тумаков. Расторопные блюдницы на ходу сунули ей узелок с походной одёжей. Хотя никто особо не сомневался: быть ей снова у Хобота. Вперёд совни или после – но быть.

Новый хозяин, похожий на чёрный клуб гнева и обречённости, пугал до смерти. Хобота рабыня тоже боялась, но маяк был понятен. И он… не только мордовал, он даже баловал её иногда. Мог пряничка дать, когда дела шли хорошо и он был доволен. Как станется теперь, девчонка боялась даже гадать. Вдохнула и выдохнула, за волосы не оттасканная, – уже хорошо.

В собачнике Косой сделал странное. Вновь снял нагалище с совни. «Зачем?!» Девку успело пробить морозом от затылка до пят, но витязь уколол себе руку, выпустил несколько капель на булатное лезвие… Опустился на колени. Понурил голову. Надолго притих.

Рабыня стояла у саночек, боялась шевелиться, боялась дышать, ибо неведом нрав господина. Не полететь бы, точно Клоп-воришка, о стену. А со стены – в зубы перепуганным псам. Лишь взгляд шарил кругом. С Хоботом на переходах она всегда бежала за нартой. У нового хозяина собак не было, но иные люди на лыжах всякую упряжку обгонят. Получится ли не отстать?..

А ну как развернётся сейчас, да, с колен не привстав, своим страшным клинком ей винную головушку отмахнёт?.. В чём винную, поди знай, но уж что-нибудь да найдётся… допрежь всегда находилось…

Витязь как услышал её. Шелохнулся. Начал поворачиваться… а бровь-то насуплена, недоволен…

Чёрные огнистые пятна поплыли перед глазами.

Когда девчонка вновь вошла в разум, она лежала во мху, подогнув колени. Новый хозяин предстал ей меж двух нелепых тряпичных холмов, натягивавших рубашку. Надо было вскочить, потому что никто не любит вялых рабынь… двинуться мешал страх. Она присмотрелась. Вместо безжалостной совни Косой держал в руках одеяло. Заметив, что девка очнулась, Косой молча бросил ей потрёпанный ком. Руки поймали мякоть, но вот что делать с ней? Не сказал…

Сам он готовил санки в путь. Укладывал, увязывал, притягивал кожаную полсть… Правду молвить, имущества в кузове было на донышке. Кто так в дорогу пускается? Без припаса, без собак, без…

Он вновь оглянулся. Огромный, страшный, рассерженный.

– Укройся, дура!

Какое укрываться, когда сейчас на мороз?.. Не смея перечить, девчонка накинула одеяло. Отвернулась, выпотрошила отданный непутками узелок, быстро натянула стёганые штанишки.

– Куда ещё собралась?

«Как – куда? Ты хозяин, а я… я за тобой…»

Косой досадливо дёрнул затяжной шнур.

– Ещё такого добра мне не хватало. Ступай, куда лихая сила несёт!

Не нужна. Она была ему не нужна. И он, кажется, её отпускал. То есть гнал. Как дома говорили, на все четыре ветра. Сейчас уйдёт… и Хобот снова намотает на кулак её косу, уже наполовину выдранную. Страх придал сил, она кинулась в ноги витязю с таким проворством, что он даже отшагнуть не успел:

– Дяденька!.. Добрый господин!..

Говорила, лепетала что-то ещё, жаловалась, обещала, молила… за сплошными слезами внятного слова не разберёшь.

Отодрать, отбросить было легко. Витязь даже руку занёс. Потом зарычал сквозь зубы:

– Завернись, дура! В санках поедешь.

«До первого зеленца, где сколько-нибудь пристойных людей высмотрю…»

Невольница торопливо утёрлась. До сих пор он её не прибил, но ждать беспредельных милостей было опасно. Сейчас призадумается, чем обузу непрошеную в дороге кормить.

– Дяденька… они тебя облапошили.

Он уже взялся за саночки – лёгкие, в одной руке унести, – но при этих словах застыл, не кончив движения. Вышло до того грозно, что девочка пожалела о сказанном. Только куда ж теперь денешься.

– У моего доброго… то есть прежнего… у хозяина… Хобота…

– Толком сказывай!

– Они кости меняли, господин! У них много… с виду точных… чтобы какой знак им нужен, тот бы и выпадал… а ты того и не ведал… вот потому ты кон забирал, потом отдавал…

Он смотрел не мигая, как на врагов в жестоком бою, и враги небось разбегались. Нагоняли жути глаза, чёрные под сросшимися бровями. Наконец спросил медленно, задумчиво:

– Я и ныне так выиграл? Ибо позволили?

– Ныне чудо было, дяденька… Мой добрый… он… Хобот… уже прочь с добычей ехать хотел…

Воины умеют принимать решения быстро. Кто долго колеблется, у того жизнь оказывается коротка. Косой бросил сквозь зубы:

– Утрись.

Подождал, пока она торопливо размазывала по рожице белила и выкидывала тряпьё, падавшее из-под сорочки.

– Меня держись… да помалкивай. Скажу «беги» – побежишь.

Даже не спросил, поняла ли. Подхватил совню – и с невольницей, прилипшей к ноге, пошёл обратно в кружало.

Там за столом, отданным игре, гудело веселье. Немного тише прежнего, когда в кону красовались то шлем, то латная рукавица. Ныне играли понемногу, лишь бы время занять. Вопрошали рок о лепёшке, о кружке пива… о лоскуте камыса на подошву для валенка. А ну как дверь распахнётся и новая удача войдёт?

Вернувшегося Косого встретили словно долгожданного родича.

– А мы уж гадали, скоро ли отыгрываться придёшь.

– Бываемо ли, чтобы такой воитель да счастье до конца не изведал!

– Всё бывает, – проворчал Косой, усаживаясь к столу. – Особенно небываемое…

От Хобота не укрылась совня, замкнутая в нагалище.

– Что поставить желаешь, твоя почесть? Небось хочешь за роскошный клинок всю справу выручить разом?

– Подождёт справа, – отмахнулся Косой. – Самому, поди, невсутерпь девку вернуть.

Ручища, привычная к оружию, сгребла костлявое плечико, толкнула рабыню вперёд.

– Не пришлась, – захохотал маяк.

«А я тебя дяденькой… – Слёзы всё же вскипели, грозя пролиться на щёки из-под зажмуренных век. – Я тебе всё про них… одеяло дал… поверила… думала…»

И всё-таки… рука на плече… было что-то? померещилось?..

«…И помалкивай», – отдалось эхо.

Хобот потянулся к лубяному кузову под ногами. Вытащил калиту, очень хорошо знакомую витязю, стал развязывать горловину.

– Девка грошовая, сам взял за три шегардайские утки, из них две передал…

Это была столь кромешная ложь, что зажмуренные глаза распахнулись, уставившись на Хобота со всей ненавистью, на какую способно человеческое существо. Будь возможно себя без остатка вложить в единственное желание, она бы не призадумалась. «Да чтоб тебя Темрюю под кнут… да без пощады…»

– Как против моей совни конаться, была не грошовая, – усмехнулся Косой. – Весь кошель клади, Хобот, не то спать уйду!

Воры уже с горячностью спорили, сколько на самом деле стоили в Шегардае такие девки-ершовки и, главное, что станется с денежным счислением Андархайны, когда Эрелис с родного стола шагнёт на Огненный Трон.

– Прежнее сохранит.

– Да ну. Шегардайское утвердит. Таймени, утки, караси…

– А что? Славный Коряжин у нас ныне город почёта, вроде столицы, так там давно уже всё на рыбу считают…

– Какой игрой потешимся? – спрашивал меж тем Хобот.

– Простым старшинством. Тот раз мне свезло.

И, продолжая усмехаться, покатил кости.

Никаких гуслей в этот раз ему не пришло. И мечей, на которые он столько раз ставил. Выпали лук и копьё. Стало быть, осени Хобота хоть средненькое везение, девка снова будет его.

– Ишь, копьё! – рассуждал маяк, бесконечно тряся кости в горстях, причём вялость десницы ничуть ему не мешала. – Уж не знак ли, что судьба тебе, твоя почесть, опять совней конаться?

И бросил. Только кости до стола не долетели, ибо теперь Косой знал, на что смотреть прищуренным глазом. Вот пальцы Хобота на миг нырнули в рукав… этого было довольно. Витязь выбросил руку с проворством, недоступным мирянину. Словно клинком отбивал стрелу, пущенную в упор. Выхватил воровские кости из воздуха.

И поднялся, нависнув над столом. Ладонь сомкнулась тисками, круша искусно высверленные скорлупки. Косой разжал руку – в голые доски стукнули кусочки свинца. Голос витязя прозвучал убийственным спокойствием:

– Вона как, значит, в роковых играх нонеча успевают.

Хобот сотворил глупость. Вместо того чтобы падать на пол, блея о незнании и безвинном страдании, потянулся к поясу с ножнами. Вправду на что-то надеялся или привычка толкнула?.. Совня, вырванная из нагалища, со свистом взрезала воздух. Охнул стол, когдатошняя Божья ладонь, доведённая людской жадностью до непотребства. Тяжёлое лезо врубилось в доску у самых пальцев маяка, на волос укоротив ногти.

Воры тоже умеют быстрые решения принимать.

Особенно когда становится ясно: одно неверное слово – и в стену полетит уже не Клоп. А там и стена, чего доброго, не устоит.

Самый старший разгладил белую бороду. Горько вздохнул: