Завтрашний царь. Том 2

«Лютый вышел!»

Когда-то Озарка была в «Баране и бочке» всего лишь ласковой девушкой. Сновала между печкой и погребом, стелила столешники, намывала полы… присаживалась на колени к щедрым и богатым гостям. Наконец поскопила деньжат и выкупила у прежнего хозяина долю. А когда тот, старея, наскучил делами – всё кружало к рукам прибрала.

– Да ну, разве ж сама она? – отмахивалась сплетница Вяжихвостка. – Истинно сказываю, желанные! С самого начала Темрююшка её руками платил! А у него, сокола нашего, денежки вестимо какие! Людской кровушкой капают…

Будто Темрюй всякий день городских богатеев к дыбе водил. Да не по первому разу.

– На Полуденную очей без срама не вынесешь, – вторила подружке Ягарма. – Непутки все мудрушки! Приодетые, как честным жёнкам не снилось! Охти-мнешеньки, бесславье…

– А доброго молодца обольстят, уж в собачнике рогожку больше не стелют. В некий дом выкупленный ведут! Там и гудьба, и пляс безуёмный, а пляс-то, молвить стыдобушка, всё четами…

– Да ну! Нешто правда четами?

– Взабыль говорю, подруженька. Чужих мужей за руки прилюдно берут! С ними пляшут многовертимо, ногами топочут!

– А верно ли, что одну любодейку матушкой величают?

– И это правда истинная. Сидит в доме том чисто боярыня! Всей ратью казотливой заправляет. Бают, пришлая, Чагой люди ругают…

– Охохонюшки, грехи непрощённые, – ужасалась Ягарма. И добавляла опасливым шёпотом, косясь за плечо: – А и наша-то хозяюшка, поглядеть, до сего дня старое выкланивает да замаливает…

Это они судили Озаркин обычай засылать гостинчики людям уважаемым, но сирым. Кувшинчик удачного пива, несколько пирогов, замазанный горшочек несравненной ухи… Чепуха, но человеку, оставшемуся на старости лет без семьи, всё за радость.

– К наследству рученьки тянет, – провожая очередного доверенного ночевщика с нарядной корзиной, шептались вздорные уличанки.

Верешку неизменно хотелось броситься в спор. Осрамить завистливых баб, постоять за Озарку. «А и постою. Вот во все лета войду… усы выращу… Я трус, наверно? Я трус?»

Некого спросить. Никто открыто не скажет, а в спину посмеются наверняка.

И Тёмушка водиться не станет…

Уж лучше промолчать, как всегда!

Сегодня путь-дорожка Верешку предстояла совсем недалёкая – на Лапотную, к Пёсьему Деду.

Колёса тарахтели по мостовой, выстукивая: «Так и надо тебе, так и надо тебе, так и надо…»

Ох, не любил Верешко в те ворота стучаться!

Пёсий Дед знал собачье тайное слово, с этим никто даже не спорил. Его выкормыши стерегли богатейшие дворы Шегардая. Серогривые мохнатые тени рыскали меж лабазами, и городские воры в ту сторону даже не глядели.

А вот человеческое слово Дед к своим девяноста годкам так и не удосужился выучить. Хоть и порно бы. Чем ещё объяснить, что примерно раз в две седмицы на Лапотной стоял крик? Это Дед взашей гнал очередного безделюгу-помощника… лишь для того, чтобы завтра взять другого такого же.

Впервые придя к Пёсьему Деду, Верешко лишь заступничеством Владычицы не дался в обиду.

Он уже катил пустую тележку к воротам, когда взрослый работник добродушно окликнул:

«Слышь, малой! Щенков посмотреть хочешь?»

Верешко сам в ту пору был мокроносым щенком. Верил в данное слово. В то, что завтра отец допьёт последнюю кружку, а послезавтра они пойдут к Мирану за шерстью.

«Благодарствую, дяденька! Правда можно?»

«Можно, коли труса не задашь…»

«Не задам!»

Двор Пёсьего Деда был очень своеобычен. Один такой на весь Шегардай. Ни утиного хлевка, ни лодочного сарая. Вдоль всего забора – решётчатые закутки для собак. Добротные, крытые, дорогой кузнечной работы. Сперва их ставили в один ряд, но собаки плодились. Закутки отходили от стен, выпячивались городками. Тут – бойцы-кобели, обученные, беспощадные стражи. Там – полугодовалые на продажу, выбирай, не обманешься. А вон туда, за плетень, совсем не ходи, не надо тебе туда. Там суки-детницы, ревнивые, свирепые, страсть!

«Ступай проходом, увидишь в конце», – напутствовал Верешка работник. И тот пошёл. Бочком, держась ровно посередине. Слева, справа – жаркие пасти, рёв прямо в уши, слюна брызгами! Одна надея на крепость кованых прутьев. Верешко заподозрил подвох только в глубине городка, когда сука, обитавшая в тупичке, ласково улыбнулась ему во все зубы. Были или нет с ней щенки, он так и не понял, а вот то, что вместо решётки впереди была утлая калитка, заметил сразу. И передние лапы, предвкушающе вскинутые на калитку. Когтистые пятерни побольше, чем у самого Верешка. Ещё шаг и…

Испугавшись, он попятился и, конечно, сразу споткнулся. Упал спиной на решётку. Съехал, чувствуя, как на плече смыкается жадная пасть. Рванулся, услышал треск ткани. Ища воздух для крика, обернулся туда, где видел работника…

«Мама, мамочка!»

Работника не было.

Вместо него в проходе, загораживая дорогу к спасению, стоял Лютый.

Лютый тогда уже был во дворе не просто вожак. Он был царь, отвечавший только Пёсьему Деду. Верешко этого не знал, лишь понял, что к Мирану за шерстью они с батюшкой не пойдут. Ни завтра, ни послезавтра, вообще никогда. Зато все будут знать, как не удался сын у Малюты. Влез в зубы собакам. Имя славное на себе оборвал…

И работника никто даже не пожурит. Эка важность, глупый мальчишка.

Верешко уже смотрел на привычный мир немного со стороны, когда Лютый что-то сказал.

На пёсьем языке, тёмном и чуждом.

Жёнам своим сказал, дочкам, внучкам.

Проворчал… грозно-ласково буркнул из необъятной груди…

Бешеный лай тут же смолк.

И оказалось, что сука, чьи клыки смяли плечо Верешку, всего лишь намерилась облизать ему ухо. А та, что лезла через калитку, вовсе даже не на него скалила зубы – грозила вздорной соседушке.

Маленький ночевщик выкатился из прохода на четвереньках. Мимо лапищ Лютого, мимо колючего косматого бока – шерстинка стальная, шерстинка серебряная! Схватил тележку, бросился за ворота… и только там залился слезами от пережитого страха.

А работники Пёсьего Деда сидели на крышах собачьего городка, в три голоса звали хозяина:

«Лютый вышел, Лютый сорвался…»

«Так и надо тебе, – выговаривали колёса. – Так и надо тебе, так и надо…»

Лакомый обед для одного старца – тяга невелика. Смешно равнять со снедью для ватаги водоносов. Верешко легко взбежал на горб мостика – и услышал лай.

Многоголосый и совсем не такой, как из-за забора Пёсьего Деда.

Сын валяльщика успел удивиться. Потом обратил внимание на мимоходов. Зеваки смотрели направо, указывали руками. Остановились посмотреть даже два витязя. Зелёные кафтаны, расшитые листьями папоротника, – воины были из свиты боярина Мадана, царского гонщика.

Один – совсем молодой, но с таким хищным взглядом, что Верешку сразу расхотелось на него и смотреть. У второго половина лица была некогда смята страшным ударом, затем выправлена, но впопыхах и неловко.

Верешко обоих уже встречал. Свитские Мадана гуляли то с нарагоничами, то сами. Люди сперва полагали их одного поля ягодами, но нет. Нарагоничи глядели нагло, молодцевали, хвастались силой. Витязи ходили скромно, говорили тихо, в кружалах шальным золотом не швырялись. Однако городские задиры, охочие переведаться с чужаками, аррантских парней Болта цепляли через два дня на третий. Этих же – никогда. Что такого знали смелые ухари, о чём не догадывался Верешко?

А справа был хорошо виден соседний мостик. Его облокотник недавно обрушился в воду. Как утверждали злые языки, из-за пьяниц, без конца справлявших здесь нужду. Камень заменили жердями, обломки балясин давали рассмотреть собачью свадьбу, катившуюся на тот берег.

Уличное зверьё в Шегардае миловали, потому что иначе город съели бы крысы. Подумаешь, стайка бежит, великое дело! Огрызающая, загнанная сука, полоумные кобели, шум-гам… Верешко стал смотреть больше для того, чтобы дать себе передышку.

Пёсья гоньба оказалась малость не такова, как он ожидал. Сука даже не думала удирать от назойливых женихов. Волчье-серая, очень крупная, она немного прихрамывала на бегу, но двигалась величаво, презрительно-равнодушная к гавканью преследователей… от которых её ещё и ограждали два кобеля – рыжий да пегий. Здоровенные, годные в коренники могучей упряжки, они следовали за гордой невестой, сами не посягая.

Верешко даже узнал псицу. Доводилось облегчённо переводить дух, разминувшись на тропке. Как говорили, она вела бродячую стаю, обосновавшуюся на краю Дикого Кута…

Народ разбегался с дороги, кто с руганью, кто со смехом.

И тут закричали:

– Держи вора!

Верешко оглянулся.

Крадун Карман, случившийся на мосту, не придумал ничего умней, чем потянуться к денежной мошне одного из маданичей. Эх!.. Не сметив силы, не вздымай на вилы! Вольные дружины, водившие Левобережьем купцов, нередко заглядывали в Шегардай. Уж будто ты, Карман, настоящих витязей не видал? В глаза волчьи не заглядывал?.. Что ж руку сунул прямо в капкан?

У витязя всегда одно ухо настороже, а тело пускается в пляс, не дожидаясь, пока всполошится медлительный разум. Помстилось прикосновение – и вот уже бьётся пойманной рыбкой старатель до чужого добра. Плещет по земле ногами и свободной рукой. Блажит на всю Ватру:

– Люди! Люди добры! За что-о-о…

На самом деле Кармана в Шегардае почти жалели. Числили полудурьем. Другого бы за бесконечные кражи давно лишили десницы и выгнали на бедовник, а этого, всыпав горячих, вновь отпускали.

– Такому что красть, что дышать, без одного и без другого помрёт. Зане болезнью скорбен… крадучей.

– На сына гляньте, желанные! От полудурья – полный дурак!

Заплатка, чадо Карманово, был тут как тут, куда ж без него. Увалень, застрявший в младенчестве, полз на коленях, пытался избавить родителя, разжать железные пальцы, свернувшие тому кисть… и тоже ныл, однозвучно, потерянно:

– За что-о-о…

Смотреть было жалко и страшно. Тем паче что Верешко неким краем узнавал в Заплатке себя, свои вечные потуги спасти отцовскую честь.

Витязи начали переглядываться, озираться. Народ кругом радовался дармовой потехе, шутил шуточки и, кажется, ждал, чтобы Карману отвесили по сусалам – да с тем и погнали прочь.

Было видно: маданичам, привыкшим к совсем иному закону, в новинку пришлось благодушное прощение горожан. Мятая Рожа уже собрался кулаком изготовить из Кармана своё подобие, потом кинуть в ерик… но тут скорым шагом набежали черёдники. Друзья Кийца. Неподкупные и очень злые на всех, кому в городе не живётся ладно и честно.

– Что за неустройство?

– Да Карман, вишь, у боярского воеводы мошну подрезать решил.

– Верно, что ли, уличане?

– Всё верно!

– За что-о-о…

– В съезжую, – распорядился старший дозора.

Взяли, повели, закалачив за спину руки.

Заплатка побежал следом, плача и недоумевая.

– Доворовался Карман, – слышалось на мосту.

– Коготок увяз – всей птичке пропасть.

– Кабы теперь обходом не засекли.

– Убивцы попрятались, осталось вора казнить…

– И сын, дурачок, пропадёт. Прибьют сироту.