Завтрашний царь. Том 2

Тоненькая, застенчивая… Пушистые ресницы… Одинокая кудряшка в углу чистого лба…

– Признаться, – сказал он, – я немного задумался, глядя на эти крыши. О чём шла речь, бояре?

– О том, – поклонился Инберн, – что шегардайские старцы для бесед с важными гостями избирают тишину и приличие «Ружного двора». Но те, кто ищет лакомой снеди, предпочитают, как ни удивительно, менее почтенное кружало – «Барана и бочку».

Эрелис сразу вспомнил «Сорочье гнездо». Цепир, Харлан, дядя Машкара…

– Менее почтенное? Почему?

– Не хочется оскорблять твоё ухо, мой государь. Поговаривают, там заставали городских воров, именуемых здесь посовестными. Хозяйствует в кружале бывшая непутка, а вечерами, по слухам, захаживает палач.

– Вот как.

«Сестре расскажу. Её позабавит…»

Внизу прокричал рог. Толпа на торгу заволновалась пуще, черёдники теснили народ, освобождая проезд. Первым явил себя красный боярин Болт Нарагон – в боевых латах, на верховом оботуре, сопровождаемый оружными «паробками». Выехав на площадь, боярин встал в стременах и приветствовал царевича взмахом меча. Следом, влекомая четвёркой быков, выдвинулась одрина. Длинная, широкая, медлительная в тесных городских стогнах. Темрюй стоял у колодок, опираясь рукой. Посреди настила на рогоже сидел смертник. Когда выехали на площадь, он встал. Жертва и палач разом отдали большой обычай, кланяясь престолу.

– Больно тощ, – забеспокоился Мадан, глядя, как полощется на ветру саван. – Выдержит ли обход?

Инберн возразил:

– Прости, царский гонщик, но такие чаще показывают стойкость, чем обильные плотью.

Позади одрины шёл Галуха с гудилами. Людской гомон почти заглушал голосницы, гульбища достигали обрывки. За игрецами, скрипя, катилась вторая телега. Вор на кобыле, две сплетницы в хомуте. В них летела всякая дрянь, заготовленная горожанами. Карман молча заслонялся руками. Сплетницы, лишённые возможности защититься, визгливо поносили метателей.

Толпа сразу смыкалась, заполоняя проезд, шла вихрями, круговоротами. В нестройном потоке выделялась маленькая дружина, упорно спешившая за повозками. Двое подростков, коротышка, кто-то ещё…

– Видел я прилюдные казни в Выскиреге, – сказал Эрелис. – Всюду чтут повинного смерти. Это достойно.

Инберн отмолвил:

– Нынешний обречённик умрёт по долгу раба, заменив хозяйского сына. Люди радуются, усматривая добрый знак в этой притче. Каждый здесь готов точно так же принять смерть за тебя, государь!

Когда-то давно в языке Левобережья слово «позор» означало просто зрелище. То были дни, когда Ойдриговичи посылали своих воевод преклонять Коновой Вен и ждали их обратно с победой. Ждали настолько уверенно, что ради праздника загодя выстроили торжественные ворота. Кто ж знал, что из-за Светыни так огрызнутся, что славные воеводы прибегут назад без штанов? Обветшалые ворота со временем разобрали, а «позор» стал… позором.

«Почему я дразнилку не сложил? Пока мог…»

Люди гроздьями висели на обгрызенных веками каменных пнях, устоях некогда прекрасных ворот. Ещё будут вторые и третьи кнуты, но они не так важны и значительны. Вот начало и особенно конец казни узреть – это да!

Телеги остановились.

Боярин Болт слез с оботура, взошёл по ступеням к важному креслу и сел.

– Да начнётся малая казнь!

Это касалось Кармана и сплетниц. Дурам-бабам показали плеть, они ударились в рёв, откупаясь слезами. Карман, как всегда, начал клясться, что ни разу не порот. На торговых казнях его отречение смешило народ, здесь почему-то стали кидать грязь и камни. Делать нечего, вор улёгся, обнял кобылу…

– За что-о-о? – недоумевал Заплатка, которому тоже досталось.

Темрюй поднял плеть. Карман сперва честно крепился, потом засучил ногами, завыл.

– И этот срам обходом везти? – поморщился Болт. – Людям омерзение, Богам Хранителям скверна!

Ягарма с Вяжихвосткой задрали головы, насколько позволил хомут, и громко, до седьмого колена сочли Кармановых матерей. Прилюдную славу через него упустить, ещё не хватало!

Темрюй вернулся на одрину. Тронул Мглу за плечо:

– Пора, малый.

Мгла приподнял руки. Палач стащил с него саван.

Бросил в толпу.

Подхваченная ветром, белёная рубаха вспорхнула сорванным парусом. Утратила опору на воздух, упала и мгновенно исчезла. Десятки рук растащили по ниточке, по клочку. Не такой сильный оберег, как верёвка казнённого, но тоже от несчастья заслон!

У телеги возник Хшхерше. Хромой да горбатый, конечно, отстали, и с ними слепой, но морянин приспел.

– Ты вот что, – сказал он Мгле. – Клыпе с Бугорком весь обход не осилить, я их к Последним сразу послал. Встретим там… ты крепись уж.

Мгла хотел поблагодарить, но голос напрочь замкнуло. Как уже было, когда его подвели к мукам: «Нет! Не порадую…»

Темрюю подали ушат воды и суконку. Он спросил, исполняя великий обряд:

– Под кнутом бывал ли когда?

Громко спросил, чтоб слышали все. Мгла мотнул головой, но тот же обряд возбранял верить. Темрюй намочил ветошку и крепко растёр широкую напряжённую спину. С тем, чтобы утаённые рубцы прежних порок белыми полосами прочертили кожу, разгоревшуюся под жёсткой суконкой.

Неслышимо прозвучало давнее, строгое, обращённое к другому: «В мыльню с чужими не соблазняйся!..»

Рубцов от кнута не нашлось. Только два и так видимых, втянутых, рваными звёздами – от стрел.

– Жалко мне тебя, парень… – Темрюй наклонился вплотную, как бы затем, чтобы пристальнее всмотреться, а на самом деле чтобы тихо сказать: – Ты, кощеюшко, вот что знай. Твои ближники мздой меня искушали. Кувыки с Кийцем спасённым серебро в ладонь сыпали. Баба Грибаниха, погорелица, и Верешко, сын безотний, вечной службой обязывались. Тайно молили, чтобы я тебя без лишней муки убил.

«Сын безотний?..» Мгла никогда уже не узнает причины. Темрюй продолжал:

– Знай, палач мзды не приемлет. Должен я кругом всего города тебя провести, иначе никак. У Последних с трёх ударов убью, это обещаю. А до тех пор, парень, терпи.

Поднял Мглу на ноги, подвёл к колодкам, со скрипом раздвинул деревянные челюсти. Всё очень неспешно, чтобы позоряне не пропустили ни мгновения казни.

– Ко вторым-то кнутам, на Отоки, как повезут? – спрашивали в толпе. – Плёсом или стеной?

– Хотели стеной, – был ответ. – Горой одрине способнее. Намедни черёдники разведом пошли, а из Дикого Кута, эва, стрела!

– Охти! Не поранила?

– Уберёг Хозяин Морской. На стенной ход к ногам их упала.

– Не пустили, значит, камышнички.

– Так он, желанные, бают, с ними водился…

Мгла стоял на коленях, зажатый в колодки. Больше не выпрямится, даже головы не повернёт. Только холодный северный ветер шевелил волосы.

– Да начнётся казнь без пощады! – провозгласил Болт.

Галуха дал знак примолкшим гудилам. Завыла шувыра, привычная вести в смертный бой и на свадебное веселье. Слаженно подхватили андархские уды, заржали гудки. Довольный Галуха выводил попевки, взятые из шегардайских песен и славословий. Недоставало звонких кувык, но и так получились взаигры, прежде в городе небывалые. Воистину получились! Болт, благоволивший Галухе, поглядывал с одобрением. И сам царевич с гульбища заметил гудцов…

Темрюй проверил кнут. Особенно сменный хвост, длинную полосу сухой жёсткой кожи, согнутую углом и подвешенную к медному кольцу на столбце кнута. Их было немало припасено в деревянной коробке. Осмотрев снасть, Темрюй стал медленно отступать вдоль длинной одрины, волоча кнут. Потом начал размах. Совокупным движением тела, мощным, люто красивым, идущим от средоточия…

Кнут ожил. Взвился упругой змеёй.

Мелькнул хвост, рванул воздух, падая на беззащитную спину – от правого плеча к левому боку.

И отскочил прежде, чем разрубленная плоть процвела хлынувшей кровью. Мгла страшно напрягся и смолчал.

Темрюй коротко, резко двинул рукой. Хвост подпрыгнул, чтобы без промаха лечь ему на ладонь. Удовлетворившись осмотром, палач опять стал отходить по настилу.

Заливались дудки, вызванивали струны, вечевым билом гудел большой бубен.

Новый размах и кровавая полоса накрест первой.

Судорожно сжатые кулаки, упрятанные в пёстрые варежки.

И ещё размах.

И ещё…

Ревели, чуя кровь, упряжные быки, возчики их унимали.

Народ, вслух считавший удары, постепенно замолк. Кто-то вытер глаза. Кто-то начал молиться.

Когда в поганое ведро слетел третий хвост, размякший от крови, Темрюй окатил водой повисшее тело. Болт Нарагон, скучавший среди расшитых подушек, пересел в седло и велел трогаться.

Одрина переваливалась и толкалась, разворачиваясь назад в город. Её ждал путь улицами до берега и надёжный подчалок, возивший ещё камни для насыпей после Беды.

– А говорят, кощеи все трусы.

– Вона как смерётушку принимает, не срамно.

– Кармана плёточкой погладили, с бережением, а визгу…

На полдороге к причалу Мгла выплыл из тьмы, где под ним тряслись и прыгали санки, а он еле дышал и не мог достать руками лица. Рядом жалко всхлипнули. «Избава?..»

Глаза кое-как приоткрылись. Ни снега, ни нарты – комель толстого дышла и хвосты оботуров. Явь вернулась, он увидел мальчика и девочку, шедших возле одрины.

«Песню новую… рассказать…»

Передать хотя бы слова, а голосницу кто-нибудь сочинит.

«Страхи… пусти по ветру прахом…»

Без толку. Они не слышали, не понимали.