Завтрашний царь. Том 2

– Поделом пустомелям, – летело вслед.

– Нешто обходом засекут? Неладно…

Верешко успел порадоваться тому, что вряд ли скоро теперь увидит подружек в «Баране и бочке», успел ужаснуться их будущности, но до Вяжихвостки с Ягармой уже никому не было дела. К вершине Кабриной ворги машистым шагом шла вдова Карасиха.

Она была рослая, властная и крикливая, потому что иные в воровском ряду не задерживались. Ей сказали о сыновьях, она не поверила. Шла багровая, гневная, отмахивала руками. Сейчас обличит вралей, сейчас разгону задаст!

Кокша лежал поперёк гребной скамьи, свесив одну ногу за борт. Менёк – под скамьёй, вытянувшись вдоль полоза. Сломанный хребет Кокши не бросался в глаза, только вывалился на щёку язык. У Менька чёрные потёки пролегли изо рта и ушей. Руку брата он так и не выпустил.

Мать замерла над ними на крутом берегу. Рогожные балахоны и оружие обизорников не имели значения, она видела только одно.

– Уби-и-и-или!.. – взмыл над Отоками раздирающий вопль.

Карасиха заходилась звериным рёвом, топала, плескала руками, рвала ворот и бусы, сдёрнула с головы намёт, словно он внезапно стал тесен. Слушать и смотреть на простоволосую было так страшно, что у ворги затихли прочие голоса. Карасиха же набрала воздуху для очередного безумного крика, стала из багровой чуть ли не синей, взмахнула длинными рукавами летника… умолкла, грянулась оземь.

– Жила в голове лопнула! – ахнули шегардайцы.

– Будто не ведала, чем сынки балуются?

– А то и ведала. Что ни торговый день, в воровском ряду посиживала.

– Слыханы речи, санник Вязила у ней своё выкупал.

– Баяла, тёмные люди к двери подкинули. Знаем теперь.

– И пожалеть бы, ударом потуканную, а не жалеется…

Верешко слышал от старших, как в Беду подавалась и стонала земля, раненная до самых глубин. Кажется, в мире снова что-то рвалось. Творилось небывалое. Отрицающее порядок вещей.

Прибежали ещё черёдники. На сплетённых руках примчали Другоню. Узнав о случившемся, юный жрец сам бросился было на Кабрину воргу, но мигом задохнулся: где ему, слабогрудому.

– Он Моранушки Справедливой доброе чадо. Ему суть вскроется.

– Тот раз, по молитве, истинно видел.

– А Люторад где? Постарше небось, и говорит красно.

– Люторад – уста обличающие. Иным занят.

Другонюшка запел хвалу Царице, властной открывать врата смертей и рождений. Верные подхватили. Верешко повторял слова, памятные с младенчества, но лишь устами, не сердцем. Что-то в нём противилось и боялось, он сам не понимал что.

– А ведь я Радиборову лодку видел в ночи, – проговорил стоявший рядом седобородый рыбак. – Сюда шла, на вёслах двое сидели.

– Дела чудовые! – Другой сосед Верешка даже петь перестал. – Ночью гребли, теперь безвидно лежат! Может, сама Правосудная злочинствами утомилась?

Рыбак передёрнул плечами:

– У Правосудной земных рук в достатке. Котляры же в город заглядывают?

– Что им не заглядывать, если сам державец дворцовый…

– Сокрыто, – летело из уст в уста сказанное Другонюшкой. – Перст Владычицы, стало быть, на возмездие обратился.

Один человек, усердней других тянувший хвалу, при этих словах вдруг закрыл рот и начал пятиться прочь. На него неволей оглядывались, он присел и бросился вон из толпы. Верешко узнал Комыню, схоронившего дурочку-дочь… и будто очнулся.

В мире творились великие и страшные чудеса, но не останавливались черпаки водоносов, и на кипунах у мирских трудников подводило тощие животы. Верешко обогнул вершину залива и во все ноги помчался привычным путём.

Никто не заметил, как от носового пня лодки отлипло маленькое чёрное пёрышко. Ветер подхватил его, понёс прочь по воде.

Находка в Кабриной ворге наполнила город слухами и пересудами и не отпускала до ночи. Чего только не наслушался Верешко, развозя на своей тележке, помимо съестного, пузатые баклажки рассола!

Якобы в сутолоке кого-то спихнули в воду и упавший орал, барахтаясь подальше от мертвецов, а люди облегчённо смеялись.

Потом явился с домочадцами младший Радиборович – Радята. Тогда вспомнили шегардайскую Правду. По разбойным делам старшака семье надлежал поток, двору – разграбление. Купца Радибора в городе не сильно любили, а двор у него был ох богатый!

– Тут-то, желанные, Радята шапчонку измял и бух на колени! Дозвольте, речёт, сперва брата честно похоронить! А потом уж, речёт, на всё твоя воля, Господин Шегардай!

– И чем кончилось?

– Там жрец был, чтоб на благо людям советовать. Он и приговорил: отдайте, мол, суд праведному царевичу.

– Вона как! Старцам-то донесли?

– Донесли. Старейшины недолго рассуживали – сказали, быть по сему.

Другие слухи пускали по хребту мороз, но как их отменишь?

Баба Опалёниха жила дальше всех, поэтому прибежала последней. Единственный сынок, наглядочек, зеночек, свет несказанный, сидел у весла, развернув голову, как у живых не бывает. Другоня сказал, что Хвалька заставили свалить в лодку тела, потом грести через плёс. А когда причалил – скрутили шею без жалости.

Опалёниха при виде мёртвого сына замерла столбом и начала меняться. Жутким-нажутко. Почернела, закатила глаза под лоб…

– И убийц прокляла? Правда, что ли?

– Правда святая. Материнским словом великим.

– Чтоб земля не носила, чтоб стрелы печень прошли, чтоб черви глаза выели. Вот!

– Сама прочь повернула. И сейчас по городу ходит, Хвалька зовёт.

– Встречных спрашивает: не ты ли сына обидел?

– Ох, страсти, желанные! Ох, дела небывалые…

Раб валяльщика весь день просидел дома. Не смел за калитку ступить, отвёрстывал вчерашнюю праздность. Его молодой хозяин вёл домой отца, впервые за долгое время не вздрагивая на шаги за спиной. Маячное пламя над морским храмом горело ровно и ярко.

Когда Верешко заглянул в ремесленную, Мгла покаянно, черенком вперёд, протянул маленький нож:

– Добрый… господин… этот раб…

Верешко неведомо почему вдруг качнулся над бездной. Исполнился мыслей и подозрений, непроизносимых, необлекаемых в слова. Стало страшно.

Он ведь ровно ничегошеньки не знал про своего кощея.

Тайные союзы невольников…

Чужое и чуждое колдовство…

Бесследные исчезновения, оставшиеся без разгадки…

Пироги Тёмушки. Туман над Ойдриговым Опином. Кулаки Малюты, не попадавшие в цель. «Мне от тебя прочь бежать? Или к тебе?»

– Этим ножичком хлеб резать можно ли? – спросил Верешко. Хотел пошутить, но голос странно сел, и шутки не вышло.

Раб смотрел с недоумением. Дескать, о чём ты, ласковый хозяин? О чём?..

Ну, насколько удавалось различить сквозь серый колтун…

…Осторожные сильные пальцы, обминавшие пясть…

Хоть ты смейся, хоть плачь! Верешко даже порадовался, когда вспрос, учинённый кощею, прервался стуком в калитку. Сын валяльщика уже знал, кто так стучит. Кого в подобный час вообще может занести на угол Третьих Кнутов.

– Ступай отопри, – кивнул он рабу. – Кувыки до твоего здоровья пожаловали.

Мгла послушно захромал через двор. Даже по стуку было понятно: друзья-игрецы принесли жгучие вести. Такие жгучие, что никак невозможно дотерпеть до утра. Четверо друзей аж приплясывали, не замечая реденького дождя.

– Ты, Мгла, без заботы живёшь, – весело начал Хшхерше. – Ничего-то не знаешь!

– Только разумеешь, когда день, когда ночь, – поддержал Клыпа.

– И не видал, и не слыхал, и о ту пору на свете не бывал, – засмеялся Бугорок.

Голосистый Некша ничего не стал говорить, просто издал ликующую трель, с толстого голоса на тонкий и взадь, эта попевка лишь недавно у него получилась.

Мгла молча ждал продолжения. Когда стало ясно, что речь не об утренней находке, – ступил с ноги на ногу.

– Сам Галуха нас обласкал! – расхвастался Хшхерше. – Слыхал? Господин Галуха! Старший над царским увеселением!

Хранить тайну больше не было сил, кувыки загомонили наперебой.

– Он Ломаным мостиком гулявши слово сказал. Чтобы мы к воротам явились. К тем новым, что в городке у дворца.

– Кому ворота препона, а он опять слово молвил, и стража нас пропустила. Дворами повёл, где сами праведные среди почёта будут ходить!

– В лодочный сарай, где соймочка дожидается. А в сарае, глядим, великий державец, боярин Инберн сидит! Пиво душистое пьёт, шегардайских игрецов слушает!

– И не скажешь, что воздержник моранский, гудьбу отвергающий.

– Воздержник или нет, да царский слуга, а царь всем людям владыка, не одному закону моранскому. Отпустит Владычица согрешение.

– Такой воздержник, что кафтан на брюхе трещит, – хихикнул дерзостный Хшхерше. И оглянулся – вдруг слышал кто, кабы не расползлась по Лобку лукавая сплетня. – А вагуды предивные по рундукам! А порты многоцветные!

– Что… приговорил? – с усилием встрял Мгла.

– Кто?

– Галуха…

– Мы потешки для торга пели сперва. Он ногой качал. Твои песни запели, вскочил аж, в черёд обнял, не погнушался!

– А боярин пиво пролил!

– Завтра же… то есть ныне, как рассветёт, ждут нас у драгоценных ворот. Галуха взаигры слаживать будет!

Мгла снова переступил.

– Про меня… сказали ему?

– Ещё чего! – прищурился хитрый Хшхерше. – Чтобы он побежал тебя выкупать, а нас прочь поторопил? Ты ж один всех нас стоишь, нешто не понимаем?

– Ты, Мгла, не серчай, – покаялся Клыпа. – Мы добро помним. Вот утвердимся в царских гудцах, тогда тебя и объявим.

– Довольно тебе от бражников тумаки принимать.

– Станешь почёт кугиклами тешить!

Кощей вдруг понурился, съёжился, сделался покорным и жалким.

– Если впрямь… дружество помните… меня забудьте… совсем.

Кувыки замолкли. Начали переглядываться. Зря ли сказано: чтоб новому родиться, старое отмирает. Подула в паруса поветерь, открылся вольный простор, а кто-то остался на берегу.

– Здесь… выкуплюсь, – прошептал Мгла. – Оттуда мне… не уйти.

Вечная шегардайская морось текла по шапчонкам, студила загривки.

– Смолчать смолчим, – хмуро пообещал Хшхерше. – А забыть не проси. Кто песни сложит, чтобы у боярина из рук кружка валилась?