Завтрашний царь. Том 2

Особое покаяние

Когда-то дорогу к Чёрной Пятери чистили после каждого снегопада. Затихала метель, и новые ложки бежали с лопатами огоивать последние вёрсты. Обретали телесную крепость, нагромождая сугробы. А путник, завидевший над лесом Наклонную башню, вскоре спускался в этакий жёлоб с нечастыми боковыми проранами. И ехать легко, и двухсаженные стены являют мощь воинского пути. Это знал Ветер, это знал Лихарь. Правда, последние годы снег стало всё трудней побеждать. Жёлоб мелел. Укороченный, ныне виднелся лишь до тропки на боевой городок.

«Отсель не сойдём, – упёрся новый учитель. – Не то решат простецы – оскудело тайное воинство!»

На самом деле с гибелью Ветра иные вправду стали так думать.

Сегодня шепотники могли убедиться, сколь ошибались. Дорога лежала ровная. Выглаженная великим общим усилием. Возчик аж бородой повёл, как увидел. Мерно шагавшие оботуры взбодрились, ожидая стойла и корма. Задолго до знакомой тропинки встречь поезду стали выходить уноты воинского пути. Подбегали на лыжах, оружные, ладные, гордые. Братски здоровались с межеумками, сыновски кланялись стеню. Новые ложки притихли вконец. Вчерашние сироты, никчёмки, деревенские забитыши переглядывались: «Неужто и мы будем такими?»

Это они ещё не видали славы.

Одолев плавный поворот, поезд споткнулся.

Умолкли все голоса.

Впереди на дороге стоял всего один человек.

Очень легко и просто одетый, даже без шапки. Волосы бледного андархского золота трепал ветер.

– Источник… – позёмкой пролетело над поездом.

Ждали приветных слов, приказаний… Меж отвесных белых стен вспорхнуло пение дудочки. Идя в поезде, новые ложки учили хвалы, но таких прекрасных не слыхивали. Возносящих, зовущих, крылья дарующих… А когда показалось, что восхищение достигло предела, через край жёлоба хлынули молодые слаженные голоса:

Он любил мальчишкам повторять:
«Не забывайте Мать
Почитать,
Прославлять,
Защищать…»

Хотён подошёл прямой, торжественный. Скрестил с Лихарем локотницы. Преклонил колено. Лихарь его поднял за плечи, как отец сына после разлуки. Повернулся, повёл в крепость.

У лихих людей он забирал
И в сердце принимал,
Обучал,
Наставлял,
Распрямлял…

Поезд, конечно, встречали не одни котляры. Ротозеи сбежались со всей круговины, из повинных Чёрной Пятери затонов и острожков. Любопытные парни, даже своевольницы-девки. Иные, как водится, сорвались без родительского благословения. Этим не миновать хворостины, когда вернутся домой. Но можно ли удержаться? Пропустить случай, коего не будет ещё семь годков, а может, и десять?

Девки лупили глаза на Хотёна, на Беримёда с Бухаркой. Сила и удаль, идущие широким плечом!

– Я сопливыми их видал, – долетело хвастовство усатого гнездаря. – Ныне, глянь, кто державец, кто ажно стень!

Дома сидели, кажется, лишь Недобоичи, но о них ли тужить.

– Дурни мы с тобой, – тихо сказал Гойчин.

– С чего ещё?

– А с того, что сестрёнку в крепость ведём.

Ирша померк, задумался. На орудье они исполнились дерзости. Уверовали в себя. В то, что Цыпля за ними надёжна. А вот Лихарь встал на дороге… и вся их защита явилась утлой ветошкой, ветром колеблемой.

Ох, дурни.

– Верных молодцев сыскать, – озирался Гойчин. – К бобылке чтоб увезли…

– А не примет омёха? Ну как гнев не иссяк?

– Тогда…

К Лыкашу на поварню – и врать, мол, Шерёшка прислала. Державец бобылку не позабыл, да и тень Ветра ещё ограждает бывшую узницу. К тёте Надейке в Дозорную, в клетушку на третьем жилье. Служить, краски тереть. Лихарь тётю Надейку держит нетуго, она ему гораздые картины источит…

Так себе броня, но где лучшую взять?

Острожане, достойные позаботиться о Цыпле, всё не попадались на глаза воронятам. Вот по правую руку открылось устье тропинки к воинскому городку… Ирша метнул взглядом. Ух ты, кто приехал! Знакомая гнутая сошка, надвинутый вдовий плат, клокастая нагольная шуба! А за спиной – те самые лучшие лыжники. Успели, стало быть, обернуться. И мудро навестили шабровку.

– Вышло чудо из печуры, – только произнёс Ирша.

– От стервоядцев приняла, – благоговейно выдохнул Гойчин.

Заметила их Шерёшка? Даже не посмотрела. Все глаза у неё были для прилежно шагавшего коренника, для рыжего росомашьего кожушка на заиндевелом хребте. Вот шагнула вперёд. Ещё шагнула, ещё. Оступилась, выронила клюку. Цыпля сиганула с высокой спины, минуя оглоблю. Кинулась. Шерёшка ничего не сказала, лишь обняла.

– Тот раз отступника вешали. Страсть великая, – с важностью вспоминал усатый мирянин. – Будут ли ныне ради Владычицы святую казнь вершить? Вот знать бы!

Скажи кому, что прежде сквозь туман зеленца, хоть и смутно, виднелась вся крепость! Теперь на белом берегу лежал белый клуб, плотный, непроницаемый. Длинный хвост завивался, истаивал в вышине. Наклонная башня торчала воздетым пальцем в серебряном тяжёлом перстне. Сегодня ветер был не с той стороны, но скоро новые ложки услышат, как она воет.

С Дозорной закричал рог.

В пелене, таившей ворота, Гойчину помстился Шагала. Мелькнул и пропал. Гойчин исполнился невнятной тревоги…

И тут сани окончательно встали. Возчик тщетно слал вперёд оботуров. Упрямые тягачи рыли копытами снег, не двигаясь с места. Потом взялись надсадно реветь.

Есть запах, который тонко чувствуют оботуры. Которого боятся. На который даже под кнутом не сразу идут.

Запах крови…

Гойчин вспомнил «особое покаяние», назначенное Пороше. Сразу стало холодно в животе.

Порошу воронята никогда не любили, но… неужто казнят за оплошку на шегардайском орудье? Новым ложкам в страшное назидание?

Всё сущее отдалилось, из тумана вышли призраки, чтобы обступить воронят.

Смерть Ивеня мерещилась всей крепости, но их при том не было.

И дядя Ворон без них умирал. Не спасённый. Не ждущий в далёком и зыбком Нетребкином острожке.

И что ж… ещё Пороша теперь? Матерь Всехсиротская, делать-то что? И можно ли сделать?..

Явь надвигалась неумолимо.

Жаловался под валенками снег. Скрип-скрип… скрип-скрип…

Лихарь шага не замедлил. Скрылся в тумане.

Выбежали робуши, схватили за носы оботуров, повели прочь.

Гойчин оглянулся на храброго Иршу, тот сквозь кожух стиснул его руку и ничего не сказал.

Новые ложки спешили мимо, втягиваясь во мглу. В крепости их ждал учитель, грозный, могущественный, пока непонятный. Там батюшка стень, суровый, вроде незлой. Там поют чудесные песни. Туда, говорят, входишь сопляком, а становишься…

Вот поредела завеса. Взгляды метнулись к дереву казней. Ирша медленно выдохнул, за ним Гойчин.

Под деревом было пусто.

Не корчилось кровавое тело, не леденела от ужаса малолетняя стайка. И Лихарь не поднимал заряженный самострел.

Ропот и пение неслись со двора. Правда, волшебная голосница, встретившая поезд, так в лесу и осталась. Усердные глотки блажили старую обращённицу. Знакомую, безыскусно-простую.

Жил он распутно, с воинской добычи
Девок дурных в кружале угощал.
Шёлк и парча бывали за обычай,
Только не стало и рваного плаща…

Дядя Ворон называл обращённицы безразличными. Это оттого, что от песни к песне различий вправду было немного. Горстка слов про негодную жизнь, потом чудо прозрения – и длинная хвала Справедливой. Поговаривали, юнцом дядя Ворон смешно перелаживал те хвалы…

Сегодня пели об искуплении тщеславного воина. Воронята переглянулись и следом за новыми ложками пошли во двор, где властвовал столб.

Вот оно, особое покаяние!

Вдоль стены двумя крыльями стоял весь воинский путь. А у столба, прижавшись спиной, торчал голый Пороша. Качающийся, с заплывшими глазами, весь в желваках и красных потёках. Ослабевший, но с горем пополам держащийся на ногах.

Перепуганную мелюзгу ловили в воротах, силком тащили вперёд, выталкивали поближе. Не позволяли прятаться друг за дружку, отворачивать лица. Межеумки ходили с палками. Били за ослушание.

Лихарь не спешил. А что за нужда спешить?

Когда стало тихо, он встал подле Пороши, взял его за плечо.

– Этот столб свят, – возвестил Лихарь. – Здесь принимают наказание и покидают либо свою вину, либо свою честь.

Пороша не видел и не слышал его. Он дрожал, пытался дышать, искал в себе силы держаться. Он только знал: ещё не всё минуло. Наказание должно быть завершено.

– Оплевавшему материнский подол нет лёгкого прощения, – сказал Лихарь. И вдруг крикнул во всю грудь, мощным голосом: – Дети Владычицы!.. Вручите палки новоприёмышам! Пора нам узреть, что добыл мой стень для воинского пути – годьё или говно!

Межеумки сцапали первого попавшегося мальчонку лет десяти, сунули дубину, подтолкнули вперёд. Несчастный гнездарёнок заметался, но межеумки подались ближе… и он бросился с отчаянным визгом, огрел Порошу по ноге.

Пошло дело!

Одни выбегали сами, других взашей выкидывали под столб. Кто-то бил с рвением, кто-то для вида, кто-то – просто ошалев с перепугу. Пороша сглатывал и клонился. Лихарь молча смотрел. Наверно, за мгновения видел больше, чем воронята разглядели за несколько дней.

А они-то жалели, что с поездом сюда не вошли…

Лихарь пообещал:

– Кто свалит виновного, награжу.

Не обозначил, чем взыщет. И будет ли это в самом деле награда. Испытывал. Дал хорошей напужки, теперь являл искушение.

Пороша ронял голову, съезжал спиной по столбу. Выправлялся. Слабел. Лихарь знал его лучше, чем он сам себя знал. Нельзя падать. Нельзя…

Иные, содеяв удар, отваливали в сторонку. Иные подходили во второй раз и в третий.

Воронята наблюдали безмолвно. Раньше у столба всегда воздавал сам источник. Недосягаемо-искусно, безжалостно… и не калеча. А это что? Скудеет воинский путь?

В стайке новых ложек и межеумков затеялась какая-то возня. Потом сущая драка. Воронята вытянули шеи, но ничего не увидели. Лихарь вскинул руку – ученики расступились.

– Ох же ты, – втянул воздух Ирша. На убитом снегу собирал руки-ноги тот паренёк, плясун, как бишь его? Свард. Измятый, растерзанный, потерявший гордое удальство.

Лихарь подошёл. Остановился. Весь двор смотрел. Даже стряпная дружина, вышедшая за Лыкашом из поварни. Нет одиночества хуже, чем среди толпы, невнятной, чужой. Когда пялят глаза в готовности броситься. Ждут, что ты скажешь, что сделаешь…

Только весь воинский путь не равнялся одному Лихарю.

Каково стоять перед ним, воронята очень хорошо знали…

Свард поднялся. Нос разбит, шапчонка насовсем потерялась. Кулаки сжаты. Межеумок сунул ему палку, он бросил.

– Большой руки затрусок, – удивился великий котляр. – Где тебе подсунули этого сына рабов, стень?

– Воля твоя, учитель… – глухо отозвался Хотён. – Обетованный он. Из Деруги пришёл.

– Обманули тебя, стень. Или спросим инако! Что ж там за рабы, если обетованные от кровавой мазки бледнеют?

– Мазку не бить стать!.. – сорвался мальчишеский голос. – С тылу не бьём!.. Увечье не бьём!..

Гойчина повело, как от зубной боли. «Чего этот малый наслушался о котле?..»

Ученики тянули хвалу. Стройности в голосах было всё меньше.

– А мы бьём, – сказал Лихарь. – Мы не ведаем чести опричь той, что Предвечной Матери надлежит.