Завтрашний царь. Том 2

Материнское проклятие

Верешко, как и предвидел, к вечеру праздника стоптал ноги, что называется, по колено. Озаркина стряпня славилась на весь Шегардай. Многие желали украсить столы её несравненными пирогами и ухой, повторить которую не брались даже рыбацкие жёнки с Оток. Так поступали не в укоризну хозяйкам, а по славному обычаю делиться едой, дружеством и доверием. Чтобы потом ещё долго чувствовать себя причастниками, малыми искрами большого славного очага, звавшегося Шегардаем.

Оттого-то с рассвета сбивали ноги посыльные. И Верешко, и ещё десяток других. Нагрузив тележку, крепко запоминай, кому что, да не ошибись!

Верешко на память не жаловался. И город знал, кажется, до последнего закоулка и тупичка. Поди, не хуже посовестных с их ловкими подручными, малыми ворами.

Бегая туда и обратно, он любовался нарядными лодками в проливах. Была некогда такая и у отца. Они выезжали семьёй, а работники, Рощинка и Жёлудь, садились грести…

Что теперь вспоминать.

Богато разубранные судёнышки красовались, двигались неторопливо. Иные на вёслах, иные в поводу бурлацких ватажек. Парни и мужики Шегардая брали черёд водоносами, а честные бабы и вдовы, припёртые нуждой, тянули чалки вдоль берегов. Уличные непутки над труженицами посмеивались. Бурлачки дразнились в ответ. Бабоньки в ватажках были на подбор, крепкие, громкие, языкастые.

Ещё Верешко весь день привычно высматривал Мглу. Ну надо же, думал по первости, что тот и в доме не приживётся. Вернуть Угрюму хотел… Ан привык – и ныне боялся, кабы Малюта не вздумал кощея продать. Или пропить. Каково дальше без него жить-то, а?..

По счастью, Малюта пребывал разумом в отдалённом минувшем, дни близкие в его памяти не держались. Примерно раз в две седмицы он заново обнаруживал невольника: «Это кто?..» – «Это, батюшка, ты раба прикупил, чтоб в ремесленной помогал». – «А-а, вот видишь, сынок… Нынче же с Мираном по рукам ударим о шерсти…»

Отцовские обещания давно стали рябью на ворге. Верешко покорно кивал – и как мог присматривал за рабом. Калека же. Самому себе не заступник. Опять во что-нибудь встрянет, силёнок не рассчитав. Как тогда на Ойдриговом Опине. Им посчастливилось, злодеев кто-то спугнул, но раз на раз не приходится.

Сегодня нигде не было видно тощего пугала, согбенного, в старой гуньке. Подспудно накатывало беспокойство.

«Я ж сам его в Дикий Кут отпустил, – спохватывался Верешко. – И праздника посмотреть…»

Рабу валяльщика определённо довелось увидеть больше, чем сыну. Созвездием лодочных огоньков Верешко любовался урывками, когда за крышами и заборами ненадолго открывался Воркун. Он и к «Зелёному пыжу» за Малютой собрался позже обычного. Водоносы с Лапотного устраивали пирушку. И яства братскому столу надлежали, конечно, тоже Озаркины.

Верешко шёл Клешебойкой, ноги жаловались и гудели. Сегодня никто не тащился следом, не шаркал костыликом, не лез помогать. Вот же! Сколько гонял его… а отбежал от запяток, сделалось пусто.

Час был кромешный. Уже из кружал расползались самые отчаянные гуляки, и только в «Пыже» дым по-прежнему стоял коромыслом.

– Чё рожу воротишь? – Косматый мочеморда взялся отталкивать Верешка от Малюты. Валяльщик храпел, лёжа головой на залитой пивом, голой столешнице. – Добрые люди домой спешат, когда стол в доме – престол! А у тебя что к празднику для батюшки приготовлено?

Сам он был опухший и страшный, весь сизый от ядовитого пойла.

– Дома радостно, когда у семьян головы с поклонами, уста с приговорами! – слышались голоса. – А у нас, горемычных?

– А у нас хлеба ни куска, стол – доска…

– Всей-то радости нам что кружало да кружка! Как снесут «Пыжа»…

– Оставь, сказано, брата нашего Малюту, щеня!

Верешко было попятился, но потом вдруг упёрся. Да и рука, пихавшая в грудь, показалась не особенно сильной. Он толкнул синемордого. Тот, не ждавши отпора, в изумлении сел.

– Не дам отика моего обижать! – рявкнул Верешко.

Закинул себе на плечо руку отца, вздёрнул, вялого, со скамьи и со злым отчаянием потащил вон. Может, раб подоспел и ждёт у крыльца, готовый помочь?..

На улице никого не было.

«Я что, насовсем бездельника отпустил? Придёт, накажу!»

Всё же Верешку повезло. У Ойдригова Опина их догнали черёдники. Парни отдали копья предутренней страже, сделавшись просто весёлыми горожанами, кузнецами и угольщиками, спешащими к домашнему угощению. Они с шутками и прибаутками подхватили Малюту, помчали к Ломаному мосту.

По дороге заметили быструю лодку, выскочившую из Веретейной ворги. На просторе плёса над лодкой одним рывком взвился парус – узкое судёнышко полетело в сторону Ватры, чуть не прыгая с волны на волну.

– Кийца нашего лодка, – присмотрелся старший дозора. – Путиньюшку повезли.

– Эк спешит…

– Молодёнке его срок, знать, пришёл.

– А что не за Грибанихой послали?

– Куда ей, самой удачи не стало.

– Догада, сказывают, к ворожее бегала дитя просить, вот и…

– Цыц! – оборвал старшина. – Лучше помолимся, дурни, о счастливом разрешении!

На угол Полуденной и Третьих Кнутов дошагали скоро. Верешко сам отпер калитку, сам отвёл Малюту в дом, уложил. В деревянной клетке стоял немного остывший жбан с кипятком. Верешко заглянул в ремесленную. Раба не было.

«А если сбежал?.. Да ну. Не пригнетал я его…»

Уморившись за день, Верешко всегда засыпал тотчас и крепко, без памяти ронял голову на махальчатую подушку… Не в этот раз! Может, оттого, что подушку опять-таки сделал кощей, натаскавший из Дикого Кута камышового пуха. «И дом выметен, вымыт… и жбаны… забавки в торговый день с руками рвут… кувыки приходят ремесленную нанимать…»

Верешко то погружался в неверную дрёму, то опять выныривал к тревоге и страху. «Калека же… Вдруг да на обизорников наскочил?!»

…А потом он услышал пение дудочки. Очень тихое, ласковое и грустное. Колыбельная попевка обняла Верешка, укрыла, как одеялом: спи, всё хорошо. Он улыбнулся и уплыл в тёплую тьму.

Утром хозяйский сын выполз во двор, как старый старик. После вчерашней гоньбы ныла каждая жилка, но куда денешься? Красный праздничный день настал и отстал, а грево людям подавай без задержек. А значит, вези, тележка ночевщика, мирским трудникам перекус! И на Лапотный кипун, и на Гремячий, и куда там ещё!

Он знал, что разойдётся, воспрянет, но пока было тяжко.

В ремесленной пахло свежими травами, развешенными для сушки. На верстаке дожидались толстые куговые стебли. Часть уже обратилась свистульками и дудками на продажу. Кадочка с глиной, деревянные рамки и чеканы для плашек – остроугольные, звёздчатые, прямые…

Виноватый раб, стоя на коленях, подал кружку взвара, горячего, горького и противного. Верешко сел и стал медленно пить, чувствуя, как в тело возвращается жизнь. Ерепенить кощея расхотелось.

«Ну и что теперь? Допросить, где болтался? А толку?»

– Добрый… господин…

– Чего тебе?

– Позволь… к белой рученьке… прикоснуться…

– Зачем ещё?

Раб замялся. Знать, ответ был слишком долог для безголосого.

Верешко поколебался немного. Протянул левую руку.

Мгла живо завернул нарукавники. Он повивал пясти тряпичными полосами, пряча уродство. Уцелевшие персты были мозолистыми, длинными. Они взяли руку Верешка и стали мять большой палец. От этого по хребту разбежались тёплые токи, захотелось выпрямиться, приосаниться. Мгла перешёл к безымянному пальцу и шишу, и ноги постепенно обрели лёгкость. Не то чтобы прямо потянуло плясать, просто Озаркино кружало перестало казаться недостижимым. Клешни Мглы осторожно примяли плоть возле большого пальца.

– Кугиклы новые скоро ли уставишь? – спросил Верешко. – Я бы послушал.

Мгла отнял руки. Согнулся на полу, низко свесил серую голову.

«Ну сделает, – вздохнул про себя Верешко. – А отик тут же снова пропьёт…»

Из калитки Верешко вышел бодрым, но судьбе было угодно, чтобы до «Барана и бочки» он добрался не скоро. Вместо привычного утреннего безлюдья по тёмной улице тёк, набирая силу, торопливый людской ручей. Кто-то быстро шёл, кто-то вовсе бежал.

– Кабрина ворга, – слышались голоса.

– Угомонились досадники.

– Да кто ж их угомонил-то?

Верешко даже не стал пускаться в расспросы, просто побежал вместе со всеми, одержимый дурнотным предчувствием. Он ещё не очень понял, что там произошло. Было лишь ощущение большой и общей беды. Чего-то непоправимого и такого, что многим судьбам проложит новое русло.

Кабрину воргу поминали недаром. В её вершине, точно в том месте, где когда-то нашли деревянное перо, стояла длинная, богато отделанная, красивая и приметная лодка. Люди теснились по берегам и на ближнем мосту, рассматривая судёнышко. Оно тихонько покачивалось на мелкой волне, дёргало привязь, но волосяное ужище держало надёжно.

В лодке лежало четверо мертвецов.

Все в рогожных плащиках с колпачками, в таких же портах, скрывающих нарядные сапоги. Только личины валялись на поликах, снятые с лиц. И там же – дубинки с боевыми ножами, какие добрым людям не потребны на праздничных поясах.

– Вона кто у нас, оказывается, обизорничал, – шептали в толпе.

– Ой ли, желанные?

– А ну как загубленных обрядили?

– Да полно. Ты глянь, как одёжки рогозинные ловко сидят. Не с чужого плеча.

Радослав косо привалился у болочка, ветер шевелил русые кудри. Плащик, балахон и штаны – всё залубенело от крови.

– Охти-горюшко… В людях срам непомерный!

– Востры были топорики, да и сук зубаст.

– Кто ж лихих молодцев залобанил?..

– Поди, с маданичами не сладили.

– Нет, желанные. Обизорнички сдуру не нападали.

– Искали, кто ответа не даст.

– Да и витязи содеянное объявили бы сразу. Того их честь требует.

– Вот же дело неладное, – ругнулся подошедший черёдник. – Злых убийц одолев, зачем в съезжую связанных не оттащили? Для казни-то!.. Не придумаешь лучше!

– Ну да. Откупились бы и ушли в иных местах озоровать.

Черёдник нахмурился:

– Ты, мил человек, тяжкими речами бросаться остерегись. Обиду возьмём, не рад будешь.

– А может, их камышнички покарали? Парнишка тот, как бишь его, из плавней на челпанке приходил…

– Скажешь тоже. В плавнях свой суд – «в куль да в воду», мы бы и тел не нашли.

– Надо жреца Владычицы звать! Они жизнь и смерть знающие.

– А ещё слыхали, желанные? Кийцева молодёнка инно четвернёй мужа порадовала.

– Да ну? Это кузнецу за обет его славный, за кровь пролитую награда!

– Четверо убыло, четверо прибыло. Уж не знак ли?

Верешку повезло оказаться среди людей рассудительных и спокойных, но на другом берегу появились неразлучные подруженьки, Ягарма с Вяжихвосткой. Уличанские сплетницы припоздали на бедень, зато решили первыми её истолковать.

– Охти, знамение дурное к стрете царевича!

– Скверна страшная, да прям наследнику под ноги…

– Тут пойми, доброе ли задастся правление.

Голоса были визгливые, ноские, слышные. Кликушество никому не понравилось, люди, ругаясь, подались прочь.

– Эка притка вас принесла, дуры-бабы!

Черёдники, навыкшие пускать речи злорадниц мимо ушей, кукования об Эдарговиче не стерпели. Надвинулись, ухватили под локти, скорым шагом повлекли прочь. Бабы кричали, рвались… какое.