Империй. Люструм. Диктатор

Через десять дней донесение Лепида о бедственном повороте событий достигло сената, хотя панические слухи опередили гонца. Корнут зачитал письмо вслух в храме Конкордии: «Богов и людей, отцы-сенаторы, привожу я в свидетели того, каких мыслей и намерений я держался по отношению к государству, и того, что я признавал самым важным всеобщее спасение и свободу; я вскоре доказал бы вам это, если бы судьба не вырвала у меня моего собственного замысла, ибо все войско, подняв восстание, оказалось верным своему обычаю сохранять жизнь гражданам и всеобщий мир и, сказать правду, заставило меня взять на себя дело спасения и невредимости столь многочисленных римских граждан. При этих обстоятельствах молю и заклинаю вас, отцы-сенаторы, — отбросив личные обиды, заботьтесь о высшем благе государства и милосердие мое и моего войска во время гражданских раздоров не считайте преступлением»[163].

Когда городской претор закончил читать, раздался всеобщий громкий вздох — почти стон, словно все задержали дыхание, в надежде, что слухи окажутся ложными.

Корнут жестом предложил Цицерону начать прения. В последовавшей затем тишине, когда Цицерон встал, можно было ощутить почти детскую жажду утешения. Но у оратора не было слов, которые могли бы утешить собравшихся.

— Вести из Галлии, которых мы давно ждали и страшились, не удивляют нас, граждане, — произнес он. — Нас потрясает лишь дерзость Лепида, который принимает нас всех за глупцов. Он умоляет нас, он заклинает нас, он просит нас — эта тварь! Нет, даже не тварь — мерзкое, жалкое отребье из высокого рода, принявшее форму человеческого существа! Он умоляет нас не считать его предательство преступлением. Что за трусость! Я больше уважал бы его, если бы он просто вышел и сказал правду: что он увидел возможность удовлетворить свое чудовищное честолюбие и взял в сообщники такого же разбойника. Я предлагаю немедленно объявить его врагом отечества и изъять всю его собственность и имения, чтобы мы могли заплатить новым легионам, набранным вместо тех, которые он похитил у государства.

Раздались громкие рукоплескания.

— Но набор войска требует времени, а наше общее положение между тем крайне опасно. Если огонь мятежа в Галлии распространится на четыре легиона Планка — а я боюсь, что мы должны приготовиться к этому, — против нас может выступить большая часть этих шестидесяти тысяч человек.

Цицерон заранее решил не скрывать размаха бедствия, и после его слов тишина уступила место встревоженному гулу.

— Мы не должны отчаиваться, — продолжал он, — хотя бы потому, что у нас есть солдаты, набранные благородными и доблестными Брутом и Кассием, — но они в Македонии, они в Сирии, они в Греции, а не в Италии. Еще у нас есть один легион из новобранцев в Лации и два африканских легиона, которые сейчас плывут домой, чтобы защищать столицу. Имеются силы Децима и Цезаря, хотя войско первого ослаблено, а солдаты второго ведут себя вызывающе. Другими словами, у нас есть надежды на успех. Но нет лишнего времени. Я предлагаю сенату приказать Бруту и Кассию немедленно послать в Италию достаточно войск, чтобы мы могли защищать Рим, увеличить налоги для набора новых легионов и ввести чрезвычайный налог на имущество в размере одного процента, дабы вооружать и снаряжать солдат. Если мы все это сделаем, черпая силу в храбрости наших предков и справедливости нашего дела, моя вера в то, что свобода в конце концов восторжествует, останется неизменной.

Цицерон произнес последние слова с обычной силой и мощью, но, когда он сел, рукоплескания были скудными. В воздухе словно висел ужасающий запах близкого поражения — едкий, как вонь горящей смолы.

Поднялся Исаврик. До той минуты высокомерный и честолюбивый патриций был самым ярым противником самонадеянного Октавиана в сенате. Он осуждал его назначение пропретором и даже пытался отказать ему в овации — относительно умеренных почестях. Но теперь он произнес такую похвалу молодому Цезарю, что удивил всех:

— Если Рим следует защищать от притязаний Антония, ныне подкрепленных войском Лепида, я начинаю верить, что Цезарь — тот человек, на которого следует положиться в наибольшей мере. Только его имя может породить войска словно из ничего и заставить их шагать и сражаться. Только его изобретательность может принести нам мир. Должен сказать, граждане, что недавно, в знак веры в него, я предложил ему руку своей дочери и с удовольствием сообщаю, что он согласился.

Цицерон внезапно дернулся, будто его поймали на невидимый крючок. Но Исаврик еще не закончил.

— Чтобы еще крепче связать этого превосходного юношу с нашим делом и побудить его людей сражаться против Марка Антония, я предлагаю следующее: имея в виду тревожный оборот, который приняли военные действия из-за предательства Лепида, и помня об услугах, которые Октавиан оказал республике, изменить законы, с тем чтобы Гаю Юлию Цезарю Октавиану было дозволено вступить в должность консула заочно.

Впоследствии Цицерон проклинал себя за то, что не увидел, как это надвигается. Стоило лишь задуматься, и стало бы очевидно: раз Октавиан не смог уговорить Цицерона стать его соконсулом, он попросит об этом другого. Но подчас даже самые проницательные государственные деятели не замечают очевидного, и Цицерон оказался в трудном положении. Следовало предположить, что Октавиан уже заключил сделку с этим его будущим тестем. Следует ли благосклонно принять ее или же воспротивиться ей? Времени на раздумья не оставалось. Вокруг него стоял гул: сенаторы делились предположениями. Исаврик сидел со скрещенными руками, явно очень довольный тем, как подействовали его слова, а Корнут вызвал Цицерона, чтобы тот дал ответ на предложение.

Цицерон медленно встал, поправил тогу, огляделся по сторонам и откашлялся — всегдашние проволочки, дававшие время подумать.

— Могу я сперва поздравить благородного Исаврика с установлением таких удачных родственных связей, о чем он только что объявил? — начал он наконец. — Я знаю этого юношу как храброго, умеренного, скромного, рассудительного, отечестволюбивого, отважного в бою и обладающего спокойным, трезвым рассудком, — словом, у него есть все, что должно быть у зятя. Нет у него в сенате более ярого защитника, чем я. Он непременно достигнет высших должностей. Не сомневаюсь, что он станет консулом. Но станет ли он консулом, когда ему нет еще и двадцати и только потому, что у него есть войско? Это другое дело. Граждане, мы начали эту войну с Антонием, отстаивая правило, согласно которому ни один человек — каким бы одаренным, могущественным и честолюбивым он ни был — не должен стоять выше закона. Всякий раз, когда за тридцать лет моего служения государству мы поддавались искушению обойти закон — тогда часто казалось, что это делается по веским причинам, — мы оказывались еще ближе к краю пропасти. Я помог принять особый закон, даровавший Помпею неслыханную власть для войны с пиратами. Война закончилась большим успехом. Но самым длительным последствием принятия закона стало не поражение пиратов. Опираясь на этот закон, Цезарь смог править Галлией почти десятилетие и сделался чересчур могущественным, чтобы государство могло его сдержать. Я не говорю, что младший Цезарь подобен старшему. Но я говорю: если мы сделаем его консулом и, по сути, отдадим под его начало все наши войска, то изменим тем самым правилам, ради которых сражаемся, ради которых я вернулся в Рим, когда был уже готов отплыть в Грецию. Это разделение властей, ежегодные свободные выборы всех магистратов, суды и присяжные, равновесие между сенатом и народом, свобода слова и мысли — все то, благодаря чему Римская республика стала самым возвышенным творением человечества. И я лучше умру в луже собственной крови, нежели предам то, на чем все это основано, а это в первую очередь и всегда — равенство перед законом.

Его слова были встречены горячими рукоплесканиями и полностью определили ход дальнейших прений — настолько, что позднее Исаврик, говоря ледяным голосом и бросая на Цицерона убийственные взгляды, отозвал свое предложение и больше его не вносил.

Я спросил Цицерона, не собирается ли тот написать Октавиану, чтобы объяснить свой взгляд на вещи, но он покачал головой:

— Мои доводы изложены в произнесенной мной речи, и она очень скоро попадет в его руки — мои враги позаботятся об этом.

В последующие дни Цицерон был занят как никогда — написал Бруту и Кассию, чтобы побудить их прийти на помощь гибнущей республике («Государство находится в величайшей опасности; это произошло вследствие преступления и безумия Марка Лепида»[164]), присматривал за сборщиками податей, когда те начали выжимать больше денег из граждан, обходил кузницы, уговаривая их владельцев делать больше оружия, осматривал вместе с Корнутом недавно набранный легион, предназначавшийся для защиты Рима. Однако он знал, что дело республики безнадежно, особенно когда увидел, что Фульвию несут в открытых носилках через форум в сопровождении большой свиты.

— Я думал, мы наконец избавились от этой мегеры, — пожаловался он за обедом, — и вот пожалуйста — она здесь, все еще в Риме, и рисуется напоказ, хотя ее мужа объявили врагом общества. Стоит ли удивляться, что мы в таком отчаянном положении? Как такое возможно, если все ее имущество вроде бы отобрано в казну?

Наступила пауза, а потом Аттик тихо сказал:

— Я одолжил ей кое-какие деньги.

— Ты?! — Цицерон перегнулся через стол и вгляделся в него, точно в какого-то загадочного незнакомца. — Почему, во имя неба, ты так поступил?

— Мне стало ее жалко.

— Нет, не стало! Ты захотел, чтобы Антоний был тебе обязан. Это — мера предосторожности. Ты думаешь, что мы проиграем.

Аттик этого не отрицал, и Цицерон ушел из-за стола.

В конце того несчастного месяца «июля» в сенат поступили сообщения о том, что войско Октавиана свернуло свой лагерь в Ближней Галлии, перешло через Рубикон и идет на Рим. Хотя Цицерон ожидал этого, удар все же оказался сокрушительным. Он дал слово римскому народу, что если «богоданный мальчик» получит империй, тот будет образцовым гражданином. «Какого только зла, по твоему мнению, нет в этой войне! — плакался он Бруту. — Когда я писал это, я испытывал величайшую скорбь оттого, что, после того как государство приняло мое поручительство за юношу и почти мальчика, я, казалось, едва мог исполнить то, что я обещал»[165].

Именно тогда он спросил, не считаю ли я, что он должен покончить с собой ради сохранения чести, и впервые я увидел, что это говорится не ради красного словца. Я ответил, что, по-моему, дело еще не дошло до этого.

— Может, и нет, но я должен быть готов, — заявил Цицерон. — Я не хочу, чтобы ветераны Цезаря запытали меня до смерти, как Требония. Вопрос в том, как это сделать. Сомневаюсь, что смогу не испугаться клинка… Как думаешь, не уроню ли я себя в глазах потомства, если вместо клинка, по примеру Сократа, приму цикуту?

— Уверен, что не уронишь.

Цицерон попросил меня приобрести для него яд, и я в тот же день отправился к врачу, который дал мне маленький кувшинчик. Врач не спросил, зачем он мне нужен; полагаю, он и так все понимал. Несмотря на восковую печать, из кувшинчика шел удушливый запах вроде того, что исходит от мышиного помета.