Империй. Люструм. Диктатор

— Мой дорогой брат, это безнадежно. Я не знаю, почему разрешил тебе притащить меня сюда, — разве лишь потому, что всю жизнь делал, как ты мне велел. Посмотри на нас! Старики со слабеющим здоровьем. Погода скверная. У нас нет денег. Было бы лучше, если бы мы последовали примеру Аттика.

Я тут же спросил, где Аттик.

— Отправился в одно тайное место в Риме, — сказал Цицерон и заплакал, не делая никаких попыток скрыть свои слезы. Но потом так же быстро взял себя в руки и продолжал говорить, будто ничего не произошло. — Нет, прости, Квинт, я не могу жить на чьем-то чердаке, вздрагивая всякий раз, когда раздается стук в дверь. Замысел Тирона не хуже любого другого. Давай поглядим, как далеко мы сможем забраться.

— Тогда, боюсь, мы должны расстаться, — сказал младший брат, — и я буду молиться о том, чтобы встретиться с тобой вновь — если не в этой жизни, то в следующей.

Они крепко обнялись. Потом Квинт отодвинулся и прижал меня к себе. Никто из наблюдавших за этим не смог сдержать слез. Меня охватила великая печаль. Квинт снова забрался в свои носилки, и его понесли обратно по тропе, за деревья.

Было уже слишком поздно, чтобы отправляться в путь, поэтому мы поплыли в лодке на остров. Обсушившись у очага, Цицерон объяснил, что он два дня медлил в Тускуле, будучи не в силах поверить в предательство Октавиана, уверенный, что произошла какая-то ошибка. И вот что он узнал: Октавиан встретился с Антонием и Лепидом в Бононии, на острове посреди реки. Они были втроем, с парой письмоводителей, оставив телохранителей на берегу. Обыскав друг друга, они проверили, нет ли при ком-нибудь спрятанного оружия, и следующие три дня, трудясь с рассвета до сумерек, разделили между собой труп республики, а чтобы заплатить своим солдатам, составили список смертников из двух тысяч богачей, включавший двести сенаторов, чью собственность следовало изъять.

— Мне рассказал Аттик, который слышал это от консула Педия, что от каждого из этих троих преступников в знак доброй воли требовалось обречь на смерть кого-нибудь из самых дорогих ему людей. Антоний сдал своего дядю, Луция Цезаря, хоть тот и выступал перед сенаторами в его защиту, Лепид — своего брата, Эмилия Павла, а Октавиан — меня. На этом настоял Антоний, хотя Педий утверждает, что мальчик поначалу не хотел давать согласие.

— Ты в это веришь? — спросил я.

— Не особо. Я слишком часто смотрел в эти бледно-серые бездушные глаза. Смерть человека трогает его не больше смерти мухи.

Цицерон испустил вздох, от которого, казалось, содрогнулось все его тело.

— О, Тирон, я так устал! Подумать только, что не кого-то, а меня перехитрил юноша, который едва начал бриться! У тебя есть яд, который я просил тебя раздобыть?

— Он в Тускуле.

— Что ж, тогда остается молить бессмертных богов, чтобы они дали мне умереть сегодня ночью во сне.

Но Цицерон не умер. Он проснулся в подавленном настроении, а наутро, когда мы стояли на маленьком причале в ожидании моряков, которые должны были забрать нас, внезапно объявил, что вообще никуда не поедет. Потом, когда судно приблизилось на расстояние слышимости, один из моряков прокричал, что совсем недавно видел отряд легионеров на дороге, ведущей из Анция, — по его словам, они двигались в нашу сторону, возглавляемые военным трибуном. Вялость мгновенно покинула Цицерона. Он протянул руку, и моряки помогли ему сойти в лодку.

В этом путешествии вскоре стало повторяться то, что происходило во время нашего первого изгнания. Мать Италия словно не могла отпустить любимого сына. Мы проделали мили три, держась ближе к берегу; серое небо начало заполняться громадными черными тучами, накатывающими с горизонта. Усилившийся ветер вздымал крутые волны, и наше маленькое суденышко чуть ли не вставало на корму, чтобы затем рухнуть носом вперед, окатив нас соленой водой. Пожалуй, было даже хуже, чем во время прошлого бегства, — на сей раз мы не могли нигде укрыться.

Мы с Цицероном сидели, съежившись, в плащах с капюшонами, в то время как моряки пытались грести поперек набегающих волн. Лодка начала наполняться водой, угрожающе садясь в воду — все ниже и ниже. Всем, даже Цицерону, пришлось вычерпывать ледяную воду, отчаянно загребая ее руками и вышвыривая за борт, чтобы не утонуть. У нас онемели лица, руки, ноги. Дождь ослеплял нас, мы глотали соленые брызги. Моряки храбро гребли много часов, но в конце концов измучились и сказали, что им нужно отдохнуть. Мы обогнули скалистый мыс, двинулись к пещере и подошли как можно ближе к берегу, прежде чем всем пришлось выпрыгнуть и вброд идти на сушу. Цицерон погрузился в воду почти по пояс, и четыре моряка вынесли его на землю, положили и вернулись, чтобы помочь своим товарищам с лодкой. Моряки полностью вытащили ее на берег, опрокинули на бок и подперли ветками, срезанными с ближайших миртовых деревьев, а из паруса и мачты наскоро соорудили убежище. Они даже ухитрились разжечь костер, хотя древесина была сырой и ветер нес дым то туда, то сюда, отчего мы задыхались и у нас щипало глаза.

Вскоре наступила темнота, и Цицерон, за все время плавания ни разу не пожаловавшийся, похоже, заснул. Так закончился пятый день декабря.

Я проснулся на рассвете после беспокойного сна и обнаружил, что небеса прояснились. У меня ныли кости, а одежда сделалась жесткой от соли и песка. Я с трудом встал и огляделся. Все еще спали, кроме Цицерона. Он исчез.

Я осмотрел берег, вгляделся в море, потом повернулся и окинул взглядом деревья. Между ними виднелась небольшая брешь, которая, как оказалось, вела к тропе, и я зашагал по ней, зовя Цицерона. Тропа вывела меня на дорогу, и я увидел, что Цицерон, пошатываясь, идет по ней. Я снова окликнул его, но он не обратил на меня внимания, медленно и нетвердо бредя в ту сторону, откуда мы явились. Я догнал его, пошел рядом и заговорил со спокойствием, которого на самом деле не ощущал:

— Нужно вернуться к лодке. Рабы в доме могли рассказать легионерам, куда мы направились. Может, те ненамного отстали от нас… Куда ты?

— В Рим. — Он даже не взглянул на меня, продолжая идти.

— Что ты будешь там делать?

— Покончу с собой на пороге дома Октавиана. Он умрет от стыда.

— Не умрет, — сказал я, схватив его за руку, — потому что у него нет совести. И солдаты замучают тебя до смерти, как сделали это с Требонием.

Цицерон взглянул на меня и остановился:

— Ты так думаешь?

— Я это знаю.

Я взял его за руку и осторожно потянул назад. Он не сопротивлялся и, понурив голову, позволил повести себя, как ребенка, обратно — между деревьев, на берег.

Как печально заново переживать все это! Но у меня нет выбора, поскольку я должен выполнить данное Цицерону обещание и рассказать историю его жизни.

Мы снова посадили его в лодку и спустили ее на волны. День был серым, а водный простор — огромным, как на заре времен. Мы гребли много часов, ветер помогал нам, наполняя парус, и к концу дня мы, по моим расчетам, сделали больше двадцати пяти миль или около того. Мы прошли мимо знаменитого храма Аполлона, возвышавшегося над морем на Кайетском мысу. Цицерон, который сидел, сутулясь и безучастно глядя на берег, внезапно узнал святилище, выпрямился и сказал:

— Мы рядом с Формиями. Здесь у меня есть дом.

— Я знаю.

— Давай остановимся тут на ночь.

— Это слишком опасно. Всем хорошо известно, что у тебя есть вилла в Формиях.

— Мне безразлично, — ответил он с проблеском прежней твердости. — Я хочу поспать в собственной постели.

Итак, мы погребли к берегу и причалили к пристани, устроенной недалеко от виллы. Когда мы пришвартовались, на деревьях неподалеку раскаркалась огромная стая ворон, словно желавших предупредить нас, и я попросил Цицерона, прежде чем он высадится, хотя бы разрешить мне убедиться, что враги не залегли поблизости в ожидании его. Он согласился, и я вместе с двумя моряками двинулся по знакомой тропе между деревьями. Тропа привела нас к Аппиевой дороге. Уже надвигались сумерки, и на ней никого не было. Я прошел шагов пятьдесят до того места, где за двустворчатыми железными воротами стояла вилла Цицерона, прошагал по подъездной дорожке и крепко постучал в дубовую дверь. Спустя некоторое время раздался оглушительный шум отодвигаемых засовов и появился привратник. Увидев меня, он сильно удивился. Я посмотрел через его плечо и спросил, не появлялись ли какие-нибудь незнакомцы, искавшие хозяина. Он заверил, что нет. Этот слуга был добросердечным, простым парнем. Я знал его много лет и поверил ему.

— В таком случае, — сказал я, — пошли четырех рабов с носилками к причалу, чтобы забрать хозяина и принести его на виллу. А пока его будут нести, позаботься о том, чтобы для него налили горячую ванну и приготовили чистую одежду и еду, потому что он очень плох.

Еще я послал двух других рабов на быстрых конях высматривать на Аппиевой дороге загадочный и зловещий отряд легионеров, который, похоже, шел за нами по пятам.

Цицерона принесли на виллу и заперли за ним ворота и дверь дома.

После этого я почти не видел его. Приняв ванну, он немного поел и выпил вина в своей комнате, а потом ушел спать.

Я и сам уснул — очень крепко, несмотря на свои тревоги, до того я вымотался, — а наутро меня грубо разбудил один из рабов, поставленных мной на Аппиевой дороге, запыхавшийся и испуганный. Тридцать пеших легионеров с центурионом и трибуном, ехавшими верхом, двигались к дому с северо-запада. Они были меньше чем в получасе от виллы.

Я помчался будить Цицерона. Он укрылся до подбородка и отказывался пошевелиться, но я все равно сорвал с него одеяла.

— Они идут за тобой, — сказал я, нагнувшись над ним. — Они почти уже здесь! Мы должны уходить.

Цицерон улыбнулся и приложил руку к моей щеке:

— Пусть придут, старый друг. Я не боюсь.

Я принялся умолять его:

— Если не ради себя, то ради меня… Ради твоих друзей и ради Марка — пожалуйста, уходи!

Видимо, упоминание о сыне подействовало. Цицерон вздохнул.

— Что ж, хорошо. Но это совершенно бесполезно.

Я вышел, чтобы дать ему одеться, и побежал по дому, отдавая приказания — чтобы немедленно подали носилки, приготовили к отплытию лодку с моряками на веслах и заперли ворота и двери в тот самый миг, как мы покинем виллу, и чтобы домашние рабы ушли из дома и спрятались, кто где сможет.

Мысленно я уже слышал размеренный топот легионерских сапог — все более и более громкий…

Через какое-то время — слишком долгое! — появился Цицерон, выглядевший так безупречно, будто он держал путь в сенат, чтобы сказать речь. Он прошел по вилле, прощаясь с домочадцами. Все были в слезах. Цицерон огляделся напоследок, словно говорил «прощай!» дому и своим любимым вещам, а потом забрался в носилки, задернул занавески, чтобы никто не мог видеть его лица, и мы вышли за ворота. Однако рабы, вместо того чтобы удирать со всех ног, принялись хватать любое оружие, какое могли найти, — грабли, метлы, кочерги, кухонные ножи — и настояли на том, чтобы отправиться с нами, окружив носилки неуклюже построенной фалангой. Мы немного прошли по дороге и свернули на тропу, что вела в лес. Между деревьями виднелось море, сиявшее на утреннем солнце. Казалось, спасение уже близко, но в конце тропы, там, где она выходила на берег, появилась дюжина легионеров.