Малиновский. Солдат Отчизны

29

Пауль Йозеф Геббельс, министр пропаганды нацистской Германии (подобного министерства не было ни в одном другом государстве мира), предпочитал не выезжать на передовую линию фронта даже тогда, когда одна победа немцев следовала за другой. Теперь же, весной сорок пятого, когда военные сводки были ошеломляющими или даже паническими, а линия фронта стремительно приближалась к самому Берлину, посещение отступающих частей и соединений тем более не предвещало ничего хорошего. Куда лучше было сидеть в своём уютном, комфортабельном доме, сочиняя очередную речь, истерически зовущую немецкий народ к самопожертвованию во имя рейха, или же помногу часов беседовать с фюрером в имперской канцелярии.

Однако отсиживание в тылу (хотя понятие тыла теперь стало весьма условным — Берлин каждую ночь подвергался массированным бомбёжкам американской и английской авиации) становилось, можно сказать, неприличным. К тому же до Геббельса дошли слухи о том, что его «заклятый друг» Геринг в присутствии своих подчинённых высмеивает его, Геббельса, почём зря, напирая на то, что министр пропаганды «работает» и «сражается» лишь своим длинным языком. И это произносит тот самый Геринг, который развалил военно-воздушные силы вермахта и который даже теперь устраивает пышные банкеты и опереточные выезды на охоту, в специальном поезде мчится из Берлина в Оберзальцберг лишь для того, чтобы навестить свою жену, кстати, оказывающую на него самое неблагоприятное влияние. А недавно этот самовлюблённый павлин и вовсе выкинул чёрт знает что! В газете «Иоахимсталер цайтунг» Геббельс наткнулся на сообщение о том, что Геринг на охоте подстрелил зубра и приказал передать его в распоряжение беженцев. Эта комедия напомнила Геббельсу историю о принцессе, которая, завидев толпы, штурмующие дворец с криками «Хлеба!», наивно поинтересовалась у своей свиты: «Если у них нет хлеба, то почему же они не едят пирожные?»

Да, большей обиды чем та, какую нанёс Геринг, высмеивая его, Геббельса, язык, трудно было придумать. Видно, придётся послать фюреру главу из Томаса Карлейля[11], в которой рассказывается, как поступил Фридрих Великий с принцем прусским Августом-Вильгельмом, когда тот подпортил ему одно важное дело. И это несмотря на то, что Август-Вильгельм доводится ему племянником! Август-Вильгельм, обидевшись, пригрозил королю, что уедет в Дрезден; вскоре он получил монаршее послание. Фридрих Великий предупредил, что если племянничек отважится на такой поступок, не испросив разрешения у дяди, то тут же будет арестован. «Вот так следовало бы действовать и нам, чтобы разделаться с Герингом и ему подобными бездельниками, неспособными выполнять свой долг в партии, в государственной сфере или же в рядах вермахта! Неужели фюрер не понимает, что именно геринги «привели нацию к тяжелейшим бедам»?!

Размышляя об этом и обдумывая свои ответные действия, Геббельс немного успокоился. Однако спал он на редкость плохо. Так бывало всегда, когда накануне требовалось соблюдать ритуал прохождения перед строем почётного караула. Колченогий от рождения, Геббельс при ходьбе сильно волочил левую ногу. Он понимал, что все, кто смотрит на него, в душе издеваются над ним и мысленно злословят. Для него не было ничего мучительнее и страшнее, чем тот момент, когда его физический недостаток выставлялся «напоказ».

Была середина мартовского дня, когда Геббельс в сопровождении своей свиты выехал в Гёрлиц. Весна запаздывала, день был ясный, солнечный, но морозный. Казалось, шла борьба старухи зимы, не желающей сдавать своих позиций, и юной весны, которая призвана сокрушить зиму.

«Вот так бы и нам, немцам, уподобиться весне, чтобы обратить вспять вражеские армии, олицетворяющие собой зиму», — словно сочиняя очередную речь, подумал Геббельс, радуясь солнцу и в то же время ругая его: солнце ярко озаряло страшные развалины берлинских домов, напоминая о грядущих катастрофах. Геббельс облегчённо вздохнул лишь тогда, когда машина вырвалась из уродливого нагромождения руин и понеслась мимо целёхоньких коттеджей, которых, казалось, совсем не коснулась война. Воздух здесь был чист и свеж, не чувствовался страшный, омерзительный запах гари и смрада.

На сельские населённые пункты, встречавшиеся по пути, смотреть было ещё отраднее. Здешние жители, казалось, не почувствовали огненного дыхания войны. Острая зависть к этим людям кольнула сердце Геббельса. Каким счастьем было бы остаться сейчас в одном из этих домов. Но машина мчалась всё дальше и дальше, пока развалины Дрездена вновь не напомнили ему, что война сокрушает один немецкий город за другим. Смягчил душу лишь Баутцен, который каким-то чудом остался цел.

Неподалёку от Гёрлица Геббельс приказал сделать остановку. Едва он вышел из машины, как к нему из ближайшего фермерского домика подбежали несколько взволнованных женщин. Они узнали своего министра пропаганды и шумными возгласами приветствовали его. Геббельса это чрезвычайно тронуло. Будто с трибуны, он громко заявил, что фюрер делает всё для того, чтобы отбить яростные атаки большевиков и, в конечном счёте, одержать победу. По лицам женщин трудно было понять, верят ли они своему министру или нет, но всё же эта встреча порадовала Геббельса.

«Нет, — подумал он, — мы ещё имеем в народе большой запас доверия и авторитета. Надо только уметь использовать их. Если бы национал-социализм являлся перед народом как чистая идея, освобождённая от всей наносной грязи, то он сегодня был бы единственной великой идеей нашего столетия».

Геббельс внезапно подумал, что встреча с небольшой группой женщин вряд ли представляет собой прочное основание для глубоких обобщающих выводов, но успокоил себя тем, что такой же приём был бы оказан ему во всех населённых пунктах Германии, появись он в них.

Часы показывали два часа пополудни, когда Геббельс наконец добрался до Гёрлица. Почти обезлюдевший город поразил его, на улицах не встретилось ни одной женщины.

— Что здесь произошло? — удивлённо спросил Геббельс встречавшего его крейслейтера Малица. — Гёрлиц — это город мужчин?

Тот угодливо и поспешно ответил, что все женщины и дети уже давно эвакуированы в тыл.

— Вы уверены, что сегодня в Германии хоть где-то существует тыл? — Геббельс горько усмехнулся.

Между тем доложили о прибытии генерал-полковника Шёрнера, который проделал немалый путь из своей ставки, чтобы принять участие в поездке министра пропаганды. Шёрнера сопровождала группа его офицеров — рослых, аристократически породистых и, что сразу бросалось в глаза, отлично вымуштрованных.

— О, у вас прекрасные офицеры! — воскликнул Геббельс, преувеличенно крепко пожимая всем руки.

Слово «прекрасные» прозвучало сейчас совершенно искренно в устах министра пропаганды: по внешнему виду и выражению лиц офицеров нельзя было даже подумать, что они заражены пораженческими настроениями.

Не задерживаясь в Гёрлице, Геббельс вместе с Шёрнером выехали в Лаубаи. Геббельс был рад своему спутнику: он всегда высоко ценил Шёрнера, считая его одним из лучших военачальников вермахта. Более того, Шёрнер был кумиром Геббельса. Он очень сожалел, что ещё в июле прошлого года фюрер заменил Шёрнера, командовавшего тогда группой «Южная Украина», генералом Фриснером. То, что русским удалось окружить немецкие армии в районе Кишинёва и Ясс, Геббельс объяснял именно этой перетасовкой генералов, считая её серьёзнейшей ошибкой фюрера. Геббельс не раз убеждался, что Шёрнер имеет несомненный полководческий талант, светлую голову и, кроме того, обладает ещё и поразительной интуицией.

Геббельс, конечно же, не мог знать, какие мысли роятся сейчас в голове обожаемого им Шёрнера. А генерал думал, что политики третьего рейха, в том числе и сидящий сейчас рядом Геббельс, — ничтожные люди, совершенно не способные предвидеть, в какой исторический тупик они ведут нацию и государство. Геббельс же был особенно неприятен Шёрнеру из-за своего физического уродства. Ему припомнилась сейчас нижнесаксонская поговорка: «Берегись уродством отмеченного!» На намять приходили характерные факты истории. Хромой и горбатый король Ричард III английский приказал убить в Тауэре обоих своих племянников и задушить жену во время родов. Придворный шут Франциска I французского, известный гнусностью и злословием, был хромым. Талейран, прославившийся подлостью и коварством, был, как и Геббельс, колченогим.

— Я полагаю, — заговорил Геббельс, — было бы хорошо, если бы вы проинформировали меня, пока мы едем, о положении дел в вашей группе армий.

— Мы осуществили локальное наступление на Лаубан, — начал докладывать Шёрнер. — Моей целью было вынудить врага к перегруппировке сил, и этого удалось добиться. Во время операции мы разгромили большую часть танкового корпуса противника и при этом не понесли ощутимых потерь. Я убеждён, что если хорошо организовать наступление, то можно громить большевиков при любых обстоятельствах. Их пехота безнадёжна, и они выигрывают лишь благодаря своему численному превосходству, особенно в танках.

— Каковы ваши дальнейшие планы? — Рассуждения генерала понравились Геббельсу.

— Моя цель — освободить Бреслау.

— И как скоро?

— Думаю, через несколько недель. Я рассчитывал провести эту операцию одновременно с наступлением на Лаубан, однако был вынужден по приказу Генштаба часть своих дивизий передать для обороны в Померании.

— А как обстоят дела в районе Моравска—Остравы? Ведь этот промышленный район особенно важен.

— Здесь я ожидаю крупного удара русских. Рано утром я отдал приказ о новом наступлении из района Ратибора. Мы должны постоянно атаковать врага, создавать для него максимальные трудности и заставлять всё время проводить перегруппировки. Только этим можно расшатать крепость его фронта.

— Шёрнер, вы — истинный полководец! — не смог сдержать эмоций Геббельс. — Отрадно, в высшей степени отрадно, что вы действуете новыми, современными методами, исходя из складывающейся ситуации. Мне хорошо известно, что вы не сидите за письменным столом, а всё время в полевых частях!

— Благодарю вас.

— Эта оценка справедлива. Если бы вермахт имел много таких военачальников, как вы, нам не пришлось бы испытывать позора небывалого отступления. Кстати, как вам удаётся поддерживать образцовую дисциплину в войсках и бороться с паникёрами и дезертирами?

— Мы сурово расправляемся с ними, — охотно ответил Шёрнер: это было предметом его особой гордости. — Есть немало солдат и даже офицеров, которые в сложной ситуации всегда стремятся отстать от своих частей и под каким-нибудь благовидным предлогом исчезнуть в тылу. Я приказал вешать их на ближайшем дереве, прикрепляя щит с надписью: «Я дезертир, отказавшийся защищать германских женщин и детей». Это служит хорошим уроком для других.

— Прекрасный метод для поднятия морального духа! — восхитился Геббельс. — Кстати, я хочу поделиться с вами некоторыми своими мыслями о роли полководцев. Не так давно Генеральный штаб представил мне для просмотра книгу о советских маршалах и генералах. Я изучил её самым тщательным образом, и у меня создалось твёрдое впечатление, что мы вообще не в состоянии конкурировать с советскими военными руководителями. Наши генералы в своём большинстве слишком стары, они изжили себя. Разумеется, вас, Шёрнер, я исключаю. Особенно прискорбно, что значительная часть наших генералов не стремится к победе национал-социализма. Советские же маршалы и генералы не только фанатично верят в коммунизм, но и так же фанатично борются за его победу, защищают его. Это говорит о колоссальном превосходстве советского генералитета. Фюрер полностью согласен с моим мнением.