Малиновский. Солдат Отчизны

13

Однажды, накануне выходного дня, Малиновскому позвонил Василевский:

— Родион Яковлевич, приветствую сердечно. Давненько мы с вами не перезванивались. Как думаете провести предстоящее воскресенье?

— Рад вас слышать, Александр Михайлович! Да у меня этих самых воскресений почти не бывает. А сейчас выкроил было окошко, хотел на рыбалку махнуть, да видите, какая отвратная погодка на дворе.

— Выходит, эта самая погодка как раз на моей стороне, — засмеялся Василевский. — Очень хотелось бы повстречаться, Родион Яковлевич. Может, приедете ко мне на дачу, хоть ненадолго? Я бы и сам к вам приехал, если бы пригласили, да что-то ноги меня подводить стали.

— А что? С удовольствием приеду.

— Вот и замечательно. Может, в шахматы сыграем. Я ведь о вас наслышан как о сильном шахматисте. Заодно и о делах поговорим. Меня последнее время часто бессонница одолевает. Какой-нибудь «ТУ-104» над крышей пролетит, а я с постели вскакиваю, будто это «юнкерс» над головой.

— Понимаю вас, Александр Михайлович. Тут наши ощущения схожи. Это уж, видно, навсегда...

— А тут ещё иные военачальники войну забыть не дают, — пожаловался Василевский. — Хорошее это дело — мемуары писать, для истории полезно. Да только не переношу я, когда кое-кто из наших мемуаристов правду искажает, то ли по забывчивости, то ли с какой-то подспудной целью.

— Имеете в виду кого-либо конкретно? — поинтересовался Малиновский.

— Угадали. Вы, надеюсь, уже читали книгу Ерёменко «Сталинград»?

— Как же, читал.

— А обратили внимание на страницы, где он пишет об оперативной обстановке на Сталинградском фронте во второй половине декабря тысяча девятьсот сорок второго года?

— Обратил, разумеется. Что-то он здесь напутал.

— Вот-вот. Мне и хотелось затронуть эту тему. Годы идут, иных уж нет, а те далече. Не хотелось бы, чтобы история нашей войны была искажена. Кстати, Родион Яковлевич, жду вас непременно с милейшей Раисой Яковлевной.

— Спасибо, Александр Михайлович. К сожалению, Раиса Яковлевна моя сейчас в Ленинграде. А сам я непременно буду. К какому времени лучше?

— Если вас устроит, то к обеду, часикам к четырнадцати.

— Прекрасно. Буду к этому времени.

Как и обещали синоптики, воскресенье выдалось таким же дождливым, как и суббота. Казалось, на всё Подмосковье обрушился водопад. В окрестных лесах низкие тучи едва не задевали верхушки деревьев.

До дачи Василевского Малиновский добрался на удивление быстро. Дом, в котором жил Александр Михайлович, спрятался в лесу. По крышам без устали барабанил дождь, в водосточных трубах звенела вода. Хотелось поскорее попасть в дом, очутиться поближе к камину, в котором весело трещат поленья.

Василевский встретил старого знакомого на пороге. Они крепко, как фронтовые побратимы, обнялись и немного постояли обнявшись, будто все эти годы искали друг друга и вот наконец нашли.

В гостиной был уже накрыт стол.

— Ну как, вспомнили Сталинград? — после того, как обсудили другие темы, спросил Василевский. — Перечитали страницы, о которых я упоминал?

— Перечитал. Правда, отвлекали меня этой ночью. В Приволжском округе у нас ЧП, вот и пришлось разбираться.

— Что-нибудь серьёзное?

— Вертолёт разбился, пять человек погибло.

— Грустно. Техника или человеческий фактор, как теперь принято говорить?

— Пожалуй, и то и другое. Разбираемся.

Василевский помолчал. Хоть и привык он на войне ко всяким ЧП, но и тогда, и теперь гибель людей воспринимал болезненно.

— Так вот, о «Сталинграде». Ерёменко пишет, что в декабре сорок второго года немцы нацелили свой удар из района Котельниково с целью вызволить из «котла» окружённую армию Паулюса. Прорвать блокаду Гитлер приказал к двадцать пятому декабря, то есть к Рождеству. Вначале немцы планировали осуществить прорыв двенадцатого-двадцатого декабря, но этот замысел провалился. В результате было выиграно время для сосредоточения вашей, Родион Яковлевич, 2-й гвардейской армии. Всё это верно. А вот дальше он утверждает, что двадцать второго декабря от представителя Ставки Верховного Главнокомандования Василевского ему, Ерёменко, был доставлен план операции 2-й гвардейской армии, графически изображённый на карте. И якобы он, Ерёменко, изучая план, пришёл к заключению, что тот, к сожалению, не соответствовал оперативной обстановке момента и ни в какой степени не увязывался со временем, которое предоставлялось нашим войскам этой обстановкой.

— Да, я тоже обратил внимание на этот непонятный пассаж, — согласился Малиновский. — Он пишет, что моя армия должна была нанести главный удар в направлении Абганерово — Аксай — Дарганов и далее на Котельниково и что такое направление удара вело к сложной перегруппировке войск, которую мы должны были произвести перед фронтом противника. К тому же в соответствии с таким планом механизированные части при своём передвижении должны были описать дугу, чтобы выйти к слабому флангу противника.

— Вот видите! И пытается доказать, что при этом оставлялось выгодное направление для удара тоже по уязвимому и притом близкому левому флангу противника и что в значительной степени нарушалось сосредоточение группировки, нацеленной для удара с рубежа Черноморов — Громославка в общем направлении на Котельниково.

— Интересные, даже забавные мысли он высказывает, — Малиновский усмехнулся.

— А чем дальше, тем забавнее! Мол, в этих условиях для перегруппировки войск вашей, Родион Яковлевич, армии потребовалось бы дополнительно двое-трое суток, и мы бы не смогли нанести своевременный удар по Манштейну. Кроме того, мол, рокировка армии влево привела бы к перемешиванию её войск с 61-й армией, что стеснило бы действия. — Василевский помолчал, поправил очки. — Далее Ерёменко пишет, что все эти соображения он изложил Василевскому по прибытии в район сосредоточения 2-й гвардейской армии. И якобы Василевский воспринял его критику, как подобает коммунисту, отказался от своего ошибочного предложения и одобрил его, Ерёменко, план. А после этого Василевский пригласил Малиновского, командиров корпусов и других руководящих лиц армии и поставил задачу в соответствии с принятым им решением, назначив наступление на двадцать четвёртое декабря, вопреки предложению командования 2-й гвардейской армии начать его двадцать пятого декабря. Как вам это нравится, Родион Яковлевич? Удивительные, мягко говоря, утверждения, не так ли?

— Можно выразиться и покрепче, Александр Михайлович. Не подозревал у Ерёменко задатки писателя-фантаста. А хотите знать, какую пометку я сделал на этой его странице, на полях?

— Ну-ка, ну-ка.

— «И горазд же ты врать, братец!»

— В самую точку попали, Родион Яковлевич! — закивал Василевский. — Я просто теряюсь в догадках, чем руководствовался Ерёменко, приписывая мне некий мифический план операции, противопоставляя ему столь же мифический свой. Вы же знаете, что никаких документов со своими соображениями об использовании вашей армии против Манштейна я командующему Сталинградским фронтом не посылал. Помните, план действий вашей армии мы разрабатывали с вами совместно, после чего я восемнадцатого декабря доложил его Верховному, который и утвердил этот план.

— Помню очень хорошо, — подтвердил Малиновский. — И знаю, что план операции, который вы представили в Ставку, ничего общего не имеет с тем, что приписывается вам в этих мемуарах. Ерёменко явно передёргивает! То ли память ему изменила, то ли ещё что...

— Вот такие происходят метаморфозы. — Василевский вздохнул. — Кстати, Родион Яковлевич, я и поныне уверен, что ваши и мои предложения об использовании в этой операции мощных 2-й гвардейской армии и 6-го механизированного корпуса были правильны. Мы предлагали их направить к началу операции в район Аксай — Перегрузный для удара против слабых румынских войск в юго-западном направлении и в тыл танковой группировке противника. Это могло бы поставить в тяжёлое положение 57-й танковый корпус немцев.

— Безусловно, — подтвердил Родион Яковлевич. — Более того, сомневаюсь, чтобы этот корпус мог бы при отступлении проскочить через Котельниково...

Так, вспоминая пережитое, просидели старые полководцы за столом до самого вечера. Потом вышли на террасу. Дождь утих, пахло липовым цветом, дышалось легко и привольно. Заговорили о жизни, о прочитанных книгах.

— Недавно наткнулся на интересную мысль Честертона[13], — сказал Малиновский. — Я знаю, Александр Михайлович, вы большой его поклонник. Помните, наверное: «Истории нет. Есть историки. Рассказать о событиях просто и прямо много труднее, чем исказить их».

— Как раз к теме нашего разговора, — оживился Василевский. — Честертон, как всегда, прав.

По дороге домой Родион Яковлевич размышлял о былом и всё время ловил себя на мысли о том, что ему, Малиновскому, повезло. Повезло в том смысле, что представителем Ставки на его фронте был именно Василевский. Ведь представители эти бывали самые разные — по своей компетентности и военным знаниям, характеру и амбициям. Были и такие, кто старался подменить командующих фронтами, лезть в те дела, которые составляли прерогативу командующего. Иные страсть как любили «качать» права, где надо и не надо напоминая во всеуслышание, что они не просто представители, а представители самого товарища Сталина. Они путались под ногами, мешали командующим фронтами и соединениями, требовали «вперёд, на Запад!», не считаясь ни с реальными возможностями наступающих армий, ни с оперативными замыслами военачальников. Малиновский — да и не только он — был хорошо наслышан, к примеру, о Льве Захаровиче Мехлисе: о его «чудачестве» и вечном стремлении нагонять страх знали на всех фронтах.

Что же касается Василевского, то он был человек высокого интеллекта и культуры. Одинаково ровно, с пониманием относился он к тем, кто находился в его подчинении, и к тем, кто стоял выше на служебной лестнице. Он никогда не опускался до унижения подчинённых, даже если те совершали какие-то ошибки или промахи. Александр Михайлович обладал редким даром выслушивать мнения других и брать на вооружение те, которые он считал полезными для общего дела победы.

Да, не случайно он, Малиновский, сдружился с Василевским, пройдя с тем рука об руку по многим полям сражений Великой Отечественной. Вспомнились знакомые строки поэта Михаила Светлова:

Я не знаю, где граница между севером и югом, Я не знаю, где граница меж товарищем и другом...