Малиновский. Солдат Отчизны

23

С 1936 года слово «Испания» было знакомо каждому советскому человеку. Родион Малиновский, раскрывая свежие газеты, прежде всего искал в них новые сообщения об этой стране, воспетой в любимой им «Гренаде».

Однажды он заинтересовался одной из публикаций, которая сообщала о выступлении в Париже писателя Ильи Эренбурга.

Эренбург выступал на собрании интеллигенции, которое проходило в Париже, неподалёку от метро Сен-Лазар, в банкетном зале на втором этаже ресторана. Дотошный репортёр, взявшийся отобразить это событие на страницах газеты, уделил особое внимание подробностям и деталям. Он не преминул сообщить, что Эренбург расположился на эстраде и непрестанно курил трубку, выбивая пепел в стоявшую на круглом столе пепельницу. Далее он восхищался тем, как Эренбург владеет французским. Выступление писателя проходило весной, когда в Испании победил Народный фронт. Эренбург только что вернулся из поездки по этой привлёкшей к себе внимание всего мира стране. Фактически он был, пожалуй, первым советским писателем, побывавшим за Пиринеями ещё пять лет назад, когда там свергли монархию. Многие были уже знакомы с его книгой об Испании, и это обстоятельство, естественно, подогревало интерес к выступлению советского писателя.

Выступая, Эренбург процитировал собственное смелое высказывание из книги: «Испания — страна двадцати миллионов оборванных донкихотов». Смелым его можно было назвать прежде всего потому, что для испанцев, страстно любящих свою родину, оно могло показаться оскорбительным. Поэтому Эренбург подробно объяснил, почему он прибег к такому, мягко говоря, парадоксальному определению.

— В Испании совсем недавно начали проходить антифеодальные и антиклерикальные перемены, — начал Эренбург. — Это стало возможным после ликвидации королевской власти. Процесс идёт чрезвычайно медленно, ибо на пути революционных перемен стоят правые силы. Но народ устал ждать, и это видно на примере андалузских крестьян. В этом смысле Михаил Светлов со своей «Гренадой» оказался пророком. Впрочем, настоящие поэты довольно часто оказываются пророками. Да, Испания, это, в сущности, и есть «гренадская волость», — голос Эренбурга стал взволнованным. — Да — Испания — это, поверьте, вовсе не Франция! В Испании на десять жителей приходится одна сутана или монашеская ряса, а на каждые шесть солдат — генерал, и потому реакция здесь всесильна. Фалангистов пока не так уж много, но их активно подкармливают финансовые и промышленные магнаты. Как германский промышленник фон Тиссен подкармливал Гитлера, когда тот пребывал ещё в политических пелёнках, так в Испании миллиардер Хуан Марч, который перевозит беспошлинный табак на собственных подводных лодках, финансирует противников республиканского строя. В замках грандов, не примирившихся с падением монархии, и в мадридских аристократических салонах готовится заговор. Плетут этот заговор очень искусно. А вся армия — в руках генералов, которые спят и видят возрождение реакции.

— А как же правительство Народного фронта? — послышался голос из заднего ряда. — Почему оно бездействует?

— Правительство прекраснодушно, — ответил Эренбург. — Донкихоты. Оно, видите ли, боится посягнуть на основы демократии. Оно не думает о необходимости единения трудящихся, о их готовности с оружием в руках отстоять свободу. А между тем ядовитое жало фашистской кобры уже нацелено на Испанию. Не только к оливковым рощам Андалузии и виноградникам Кастилии, но, главное, к душам людей уже тянется паучья лапа фашистской свастики. Я беру на себя смелость утверждать, что республика в опасности.

Процитировав это высказывание Эренбурга, корреспондент газеты, однако, добавил, что в кулуарах собрания он не без удовлетворения услышал такой отзыв о выступлении писателя:

— Этот Эренбург — пессимист. И паникёр. Он сгущает краски! Да ещё с этаким большевистским сладострастием. Я неделю назад встречался с Полем Вайяном-Кутюрье и слышал от него совсем иные прогнозы. Поль пребывал в прекраснейшем расположении духа. А он, как-никак, — один из руководителей Коммунистической партии Франции!

Этими словами публикация и заканчивалась.

Настроение, схожее с настроением корреспондента этой французской газеты, появилось и у Малиновского. Он слышал о том, что Эренбург — человек беспартийный, почти безвыездно живёт во Франции и не устаёт восхвалять любезный его сердцу Париж. А значит, и оценки испанских событий, которые он даёт, не могут не быть субъективными.

Однако прошло совсем немного времени, и Малиновский прочёл в «Правде» тревожные сообщения из Испании: одно за другим были совершены покушения на политических деятелей левого толка, устроены террористические акты. Газета сообщала и о схватках между левыми и правыми. Явственно чувствовалось, что обстановка в стране накаляется с каждым днём. Выходит, Эренбург был прав?

Когда грянул гром и в Испании разразилась гражданская война, Малиновский уже не сомневался: Эренбург бил тревогу не случайно. Но он не мог и предположить, что вскоре сам окажется в Испании. А придёт время, и к нему, теперь уже командующему 2-м Украинским фронтом, в качестве корреспондента «Красной звезды» приедет этот самый Илья Эренбург и в ответ на восклицание Родиона Яковлевича: «Как быстро проходит время! Кажется, ещё совсем недавно мы были с вами в Испании!» — философски заметит:

— Время не проходит. Время стоит. Проходим мы.

И тут же пояснит:

— Так утверждает Талмуд.

— А знаете, Илья Григорьевич, — Малиновского вдруг потянуло к задушевной беседе, — я ведь храню вырезки из «Красной звезды» с вашими публикациями. В самые жестокие и трагические дни войны вы согревали наши души, — слова были из области высокого стиля, но Родион Яковлевич произнёс их настолько тепло и искренне, что патетика улетучилась. — Спасибо вам за это.

— Спасибо солдатам, спасибо офицерам, спасибо полководцам России, — будто все они могли слышать его, тихо проговорил Эренбург. — Сейчас говорить о тех днях и ночах легко, а тогда меня, признаюсь, охватило отчаяние. На всю жизнь запомню пометки из моей записной книжки той поры: 27 июня — Минск, 1 июля — Рига, 20 июля — Смоленск, 14 августа — Кривой Рог, 20 августа — Новгород, Гомель, Херсон, 26 августа — Днепропетровск, 20 сентября — Киев... Помните, «радиотарелка» сообщала, что отделение сержанта Васильева уничтожило три вражеских танка, что пленные говорят о моральном разложении немецкой армии и что мы все отходим, отходим, отходим... — Эренбург помолчал. — Я помню Первую мировую войну, Испанию, видел разгром Франции, мною не раз овладевало отчаяние. А каково было людям простым, поверившим в довоенные лозунги? В их головах накрепко засело: если враг посмеет сунуть своё свиное рыло в наш советский огород, то ему хана! А тут пришлось своими глазами увидеть, как фашисты почти без остановки прошли от Бреста до Смоленска, а потом и до самой Москвы. Чем это объяснить? Люди ломали головы, мысли путались, а объяснения не было. Были только недоумение, разочарование, горечь и тревога. — Эренбург снова умолк. — Впрочем, встречалось и смешное, — внезапно встрепенулся он. — Был у меня знакомый, некто Богатырев, учёный-славист. Однажды утром приходит он чрезвычайно весёлый и уверенно говорит: «Всё, немцам конец, ещё немного — и мы их разобьём». Люба, моя жена, спрашивает, откуда такая уверенность. Отвечает: «Когда ехал к вам, слышал в метро, как один военный сказал, что к Москве подходит армия Гудерьяна, у него много танков. Значит, скоро погоним немчуру». Мы засмеялись: Богатырев подумал, что Гудерьян — советский военачальник, армянин. Когда мы объяснили, как всё на самом деле, он помрачнел: «Но в таком случае здесь нет ничего смешного».

Малиновский весело улыбнулся:

— Да, Гудериан — это не Гудерьян!

— В эвакуации, когда Совинформбюро перевели в Куйбышев, — продолжал вспоминать Эренбург, — я тоже там оказался по требованию Щербакова. Потом довелось побывать и в Саратове. Там мхатовцы ставили чеховских «Трёх сестёр». Вершинин на сцене говорил: «Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной...» Все слушали и вздыхали. Вы знаете генерала Ортенберга? — вдруг спросил писатель.

— Конечно. Кто же не знает редактора «Красной звезды?»

— Газету он подписывает фамилией Вадимов. Так вот, было это ещё в июле сорок первого. Попросил он меня написать передовую статью. Я отмахнулся: передовицы никогда не писал. Но Ортенберг был неумолим: «На войне нужно всё уметь». Два часа спустя я принёс статью. Он прочитал и рассмеялся, хотя я очень редко слышал, чтобы он смеялся. «Какая же это передовица? С первой фразы видно, кто её написал...» Оказывается, для передовицы нужны штампы, а не личное восприятие событий и фактов. Ортенберг подписал под статьёй моё имя и высказал; «Пойдёт на третьей полосе» Вместо первой».

— А знаете, я думал, что привлекает людей в вашей публицистике, — сказал Малиновский. — Вам всегда удаётся выразить то, что думает народ, показать его душу. Мне врезались в память многие ваши мысли. К примеру, вот: «Мы не сдадимся. Мы перестали жить по минутной стрелке, от утренней сводки до вечерней. Мы перевели дыхание на другой счёт. Мы смело глядим вперёд: там горе и там победа». А знаете, почему я это так хорошо запомнил? Я вспоминал эти слова, когда мне приходилось говорить перед строем бойцов накануне важного сражения или когда присаживался к ним на привале в минуты затишья. Не будете меня обвинять в плагиате, Илья Григорьевич?

Эренбург лишь улыбнулся уголками тонких губ:

— У вас прекрасная память! Знаете, я очень рад, что мы с вами — однополчане, — вдруг резко сменил тему писатель.

— В каком смысле?

— Мы же оба были в Испании?

— Да-да, конечно. Испания многому научила. Кстати, я помню, как на позиции под Гвадалахарой вы привезли и показали бойцам фильм «Чапаев».

— Верно, верно, — оживился Эренбург, — было и такое!

— А у меня с тех пор сидит в голове вопрос: почему последнюю часть фильма не докрутили до конца? Показали, как Чапаев плывёт через реку Урал, беляки поливают его огнём из пулемёта, — и всё. Но фильм же кончается тем, что Чапаев тонет, потом лава красной конницы сметает беляков. Может, лента оказалась бракованной?

Эренбург слушал, хитровато посмеиваясь.

— А вы лукавите, Родион Яковлевич! — сказал он. — По глазам вижу, что сами догадались, но решили проверить. Я специально предупредил киномеханика — не показывать, что Чапаев утонул. Зачем расстраивать бойцов перед предстоящим боем? Пусть думают: Чапаев жив!

— И правильно поступили! — кивнул Малиновский.

— А помните Вишневского? — спросил Эренбург. — Всеволода?

— Ещё бы! Он всё рвался на передовую, требовал дать ему пулемёт. Испанцы относились к нему с большим уважением. Неуёмный характер, смельчак из смельчаков.

— Да, он прекрасно показал себя и в блокадном Ленинграде. Его, как и меня, нередко упрекают в том, что, мол, размениваемся на публицистику. А я всегда отвечаю: писатель должен уметь писать не только для веков, но и для минуты, если в эту минуту решается судьба его народа. Фашисты обворовали, изуродовали нашу жизнь... Годы всеобщего горя и ненависти. И знаете, мне кажется — нет, я в этом просто уверен, — что молодые поколения, которые придут после нас, вряд ли поймут, что нам пришлось пережить. Не потому, что они будут хуже нас. Просто потому, что пока всё не испытаешь сам, как ни рассказывай об этом, как ярко и вдохновенно ни описывай, по-настоящему не понять... — Эренбург горько улыбнулся. — А знаете, меня однажды обидел сам Гитлер. Знаете, что он сказал? «Сталинский придворный лакей Эренбург заявляет, что немецкий народ должен быть уничтожен».