Малиновский. Солдат Отчизны

— Болтун и лгун, — откликнулся Малиновский. — Каждый понимает, что речь идёт не о немецком народе, а о варварах нашего века — фашистах.

— И всё же немцы считают меня исчадием ада. — Эренбург ещё более ссутулился. — За мои статьи в «Красной звезде».

Малиновский встал, достал из шкафчика бутылку трофейного коньяка, разлил по рюмкам. Эренбург повеселел и стал необычайно разговорчивым. Теперь его потянуло к поэзии.

— Вам, конечно, не знакомо такое имя: Семён Гудзенко? — заявил он, не ожидая ответа Малиновского. — Я и сам лишь недавно узнал о нём. Нет, не узнал, а открыл. Истинный талант, фронтовик, хотя совсем ещё юноша. Пришёл ко мне в гостиницу «Москва». Высокий, нескладный, с грустными глазами. Читал мне свои стихи. Я слушал и просил: «Читайте, ещё, ещё...» Такого со мной давно не было. Вот послушайте:

Когда на смерть идут — поют,
А перед смертью можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
Час ожидания атаки...
Сейчас настанет мой черёд.
За мной одним идёт охота.
Будь проклят сорок первый год —
Ты, вмерзшая в снега пехота!
Мне кажется, что я магнит,
Что я притягиваю мины.
Разрыв — и лейтенант хрипит,
И смерть опять проходит мимо...
Бой был короткий.
А потом Глушили водку ледяную,
И выковыривал ножом
Из-под ногтей я кровь чужую.

Родиона Яковлевича словно обожгла пронзительная правда стихов.

— Будь проклят сорок первый год? — повторил он. — Как точно! Ты, вмерзшая в снега пехота...

— Так вот, — торопливо прервал Эренбург, словно боялся потерять мысль. — Пришло бы вам в голову переделать эту строку вот так: «Ракеты просят небосвод и вмерзшая в снега пехота»? Мне бы никогда. А Гудзенко именно так и переделал.

— Но почему?

— Редактор потребовал! Я набросился на парня, а он виновато улыбается: «Что я мог сделать?» Я на его месте ни за что бы не исправил, ведь получилась какая-то чертовщина! При чём тут небосвод? Я бы сказал: или печатайте так, как есть, или я забираю стихи. Да, Семён Гудзенко — настоящий поэт. Его стихами я прожужжал все уши и Алексею Толстому, и Евгению Петрову, и Василию Гроссману, и всем редакторам, каких знал. Вы ещё услышите о нём.

Малиновскому по душе была тема разговора: она была интересна, и хоть на какое-то время отвлекала от оперативных планов и фронтовых забот.

— А сколько талантов уже полегло на войне и ещё поляжет! — задумчиво произнёс Эренбург. — Может, среди убитых были новые Пушкин, Лермонтов... или Толстой...

Он пригубил рюмку и сказал вроде совсем о другом: — Первой жертвой на войне становится правда.

Малиновский удивлённо взглянул на него — но внезапное появление адъютанта прервало беседу: срочный вызов к аппарату ВЧ.

— А я с вашего разрешения прилягу, отдохну, — как-то виновато сказал Эренбург, отправляясь в соседнюю комнату.

Он надеялся вздремнуть, но не получилось: где-то грохотали орудия, в голове роились мысли. Эренбург встал с топчана, присел к маленькому столику и принялся писать. Закончив, снова лёг и наконец уснул.

На следующий день, встретившись с Малиновским, он протянул ему исписанные листы:

«Десять лет назад, в мутный январский вечер, бесноватый Гитлер с балкона приветствовал берлинскую чернь. Он сулил немцам счастье. Он сулил им жирные окорока, тихие садики с сиренью, парчовые туфли для престарелой ведьмы и золотую соску для новорождённого фрица. Сегодня бесноватому придётся выступить с очередной речью. Волк снова залает. Но никогда ещё Гитлеру не было так трудно разговаривать с немцами. Праздник людоеда сорвался. Десятилетие превратилось в панихиду по мёртвым дивизиям. Богини мщения Эринии уже проходят по улицам немецких городов... Десять лет он царил и правил. Пришёл день ответа. Маленький человек с усиками приказчика и повадками кликуши взойдёт на трибуну, как на эшафот. Он промотал Германию. Он раскидал свои дивизии под Сталинградом, на горах Кавказа, в степях Калмыкии. Всё, что немки породили, он способен проиграть за одну ночь. Десять лет фрицы и гретхен превозносили Гитлера. Десять лет вместе с ним они убивали и грабили. Вместо кадильниц — пепелища. Вместо вина — кровь. Они жгли книги. Они травили мысль. Они придумывали новые казни. Они изобретали новые пытки. Они глумились над человеком, над добром, над свободой, над светом простой человеческой жизни. Десять лет. Теперь идёт год расплаты... Десять лет людоеда. Немцам не до плошек, не до флагов. Они угрюмо слушают, как на землю ступают воины и судьи...»

— Это звучит, как приговор фашизму, — закончив читать, тихо произнёс Малиновский. — И это, пожалуй, самое сильное из того, что вы написали за годы войны. И заголовок точный: «Мене. Текел. Фарес». Навеян библейским преданием?

— Совершенно верно. — Эренбург мысленно удивился осведомлённости командующего. — Когда Валтасар, тиран Вавилона, поработивший окрестные народы, пировал в своём дворце, незримая рука написала на стене три слова: «Мене. Текел. Фарес». — «Взвешено. Подсчитано. Отмерено». В тот час армия мщения уже шла к Вавилону. Грехи тирана были взвешены. Его преступления подсчитаны. Возмездие отмерено. Хочу провести некую аналогию. Немцы ещё топчут Европу. Ещё бесчинствуют во многих наших городах. Ещё семь миллионов чужеземных рабов томятся в новом Вавилоне. Но уже на стенах дворца, где сидит людоед, рука истории пишет роковые слова: «Мене. Текел. Фарес».