Малиновский. Солдат Отчизны

12

Для Родиона Яковлевича Малиновского рыбалка была не просто страстью — она была, пожалуй, единственной возможностью отрешиться хотя бы на время от всего, что наполняло жизнь тяжестью проблем. На рыбалке забывалось всё, причём настолько основательно, что вроде бы это всё и не существовало вовсе: и Министерство обороны, и, прямо-таки страшно подумать! — ЦК партии, и даже семья. В центре мира оказывался лишь поплавок удочки летом и сторожок удильника зимой, а главным вопросом жизни становился вроде бы самый что ни на есть пустяковейший вопрос: клюнет или не клюнет? И потому рыбалка из обычного досуга превращалась в некое всемогущее целительное средство, которое хотя бы на несколько часов снимало нервный стресс, успокаивало душу и побуждало думать об этой самой жизни как о величайшем счастье, дарованном высшими силами.

Иногда хаживал он и на зимнюю рыбалку. Казалось бы, чего хорошего: мороз, вьюга, хмурое небо, бредёшь к водоёму, ощущая на себе непомерную тяжесть полушубка, валенок, меховых штанов да ещё и увесистого рыбацкого ящика. Но что по сравнению с этим значил почти священный ритуал зимней рыбалки: снятие чехла с ледобура, нетерпеливое сверление лунки, когда во все стороны, брызгая острыми осколками, летит зеркальный лёд, сверло вот-вот дойдёт до воды, с шумом вытолкнет на поверхность ледяное мокрое крошево, и после того, как лунка будет тщательно очищена специальной ложкой, можно будет размотать леску и опустить в холодную таинственную глубину мормышку с насаженным на крючок мотылём! А потом, поудобнее усевшись на мягкое, обитое войлоком сиденье рыбацкого ящика, ждать, как высшего проявления счастья, того священного мига, когда вдруг оживёт, дрогнет сторожок и обозначится первая, такая желанная поклёвка!

Малиновский любил рыбачить в одиночестве, даже адъютанта просил сверлить лунки подальше от того места, где располагался сам. Не хотелось, чтобы от священнодействия отвлекали разговорами, которые как бы снова окунали его в водоворот служебных дел и перечёркивали всё, ради чего он оказался здесь, на водоёме. Однако в этот раз ему не удалось побыть в одиночестве: на рыбалку увязался давний друг, отказать которому он не мог. Друг этот был человеком надёжным, преданным и порядочным. Он подружились ещё на фронте, где Дмитрий Тимофеевич Штоляков был членом Военного совета армии, какое-то время входившей в состав 2-го Украинского фронта. Что-то прочное соединило их — скорее всего, похожее восприятие жизни. Главное, у истоков этой дружбы не маячило никакой корысти, никаких взаимных обязательств друг перед другом. Никто никого не выручал в бою, не помогал продвинуться по служебной лестнице. После войны Штоляков и дальше пошёл по партийной линии, был взят на работу в ЦК партии, трудился в сфере идеологии и обладал завидным даром быть осведомлённым если не обо всём, то, во всяком случае, о многом. Обладая такой информацией, умный человек мог выстраивать свои отношения с людьми, стоявшими у власти, соотносить свои действия со складывавшейся обстановкой и предотвращать опасности, которые частенько проистекают как раз от незнания истинного положения дел.

...Погода в этот день явно не удалась. Снежные обвалы то и дело вырывались из низких тяжёлых туч, снегом замело прибрежные леса, забило лунки, он покрывал толстым слоем шапки и воротники полушубков. Клёва не было совершенно.

— Настоящая свистопляска, — наконец не выдержал Малиновский. — Один выходной, и тот собаке под хвост. И это называется рыбалка по последнему льду. Верно говорят: марток оставит без порток!

— Не переживай, Родион, — бодрился Штоляков, возвышаясь над лункой массивной фигурой. — Более того, радуйся, что погодка решила испытать нас на прочность. Мы же с тобой мужики привычные, — неужто забыл, как мело зимой сорок четвёртого?

— Так то война.

— А и сейчас война, — возразил Штоляков. — Вся наша жизнь — война, и ничего более. Давай-ка плюнем пока на эти треклятые лунки, да перекусим. Окунь, он что, дурак? Он тоже не любит, когда погода плохая. Есть предложение! Нет возражений!

Эта фраза была у Штолякова самой любимой в подобных ситуациях. Произнеся первую половину, он тотчас же, без малейшей паузы, задорно и непререкаемо произносил вторую. В этой фразе как бы вырывался наружу дух времени: все голосования, будь то на партийных съездах и конференциях или обычных собраниях, не обходились без «Есть предложение! Нет возражений!», подчёркивая не только единогласие, но и единомыслие как совершенно обязательную и неизменную позицию масс.

— Да в этой круговерти и перекусывать-то непросто, — засомневался Малиновский.

— Не узнаю тебя, Родион! — Штоляков был большой любитель подтрунивать над друзьями, беззлобно и весело. — Как же тебя мирные годы избаловали и изнежили! Не бойся, рюмашку мимо рта не пронесёшь! К тому же я прихватил с собой палатку. Сейчас мы её установим. И при мне бутылочка «Посольской» из кремлёвского буфета, чиста, как слезинка! И на утро — никакой тебе головной боли.

С превеликим трудом они установили палатку. Штоляков быстренько выудил из рыбацкого ящика бутерброды с ветчиной, варёные яйца, осетрину, нарезанную аппетитными ломтиками, солёные грибки, термос с чаем. И принялся открывать бутылку с водкой.

— Надо бы адъютанта позвать, а то его, пожалуй, уже снегом замело, — забеспокоился Малиновский.

— Успеется, — возразил Штоляков. — Ты же его на два часа дня пригласил, а мы накрыли стол пораньше. Ничего, молодой, потерпит. Понимаешь, Родион, у меня к тебе есть очень важный разговор без свидетелей.

— А ежели тебе в бутылочку с «Посольской» «жучка» вмонтировали? — поддел министр.

— А что? Не удивлюсь, такое не исключено! Или в бутерброд. Мы же все живём на прослушке! Думаешь, Никиту не прослушивают? Ещё как.

— Ладно, давай лучше выпьем.

— Всегда готов! — радостно согласился Штоляков. — Единственное спасение от этой холодрыги. — И он первым осушил гранёный стаканчик.

Малиновский тоже выпил и принялся за бутерброд.

— Фронт напоминает, — задумчиво произнёс он. — Вот только ты, Дима, традицию нарушаешь. Водочку надобно не в бутылке возить, а во фляжке. Вот погляди.

И, отвернув край полушубка, показал на тёмно-зелёную солдатскую флягу, притороченную к поясному ремню.

— Вот это я приветствую! — закивал Штоляков. — Приму меры! А эту твою флягу зачисляю в НЗ! На таком морозе одной моей бутылки всё одно не хватит. Адъютанты, они тоже выпить не дураки.

Слушая праздную болтовню друга, Малиновский легко разгадал его замысел: не хочет Дмитрий вот так, с ходу, начинать главную тему, ведёт «артподготовку», настраивается.

Выпили по второй и почти сразу же — по третьей, на морозе водка почти не «брала». Наконец Штоляков заговорил:

— Знаешь, Родион, хочу с тобой пооткровенничать. Тема разговора не телефонная. Да и на кухне не безопасно, сам знаешь. Теперь смекаешь, зачем я увязался с тобой на природу?

«Вот тебе и рыбалка, вот тебе и отдых, — подумал Малиновский. — Куда сбежать от всего этого? В космос, что ли? Да и там достанут».

Однако загадочное вступление старого друга разожгло любопытство. Что он там собирается поведать?

— Хочу сказать тебе, Родион, со всей прямотой: не завидую я тебе, ей-ей, не завидую, — серьёзно, без ёрничества заговорил тот. — Спросишь, чему не завидую? А тому, что ты не просто министр, а министр обороны. Спросишь, отчего? Отвечаю: оттого что ты министр обороны у великого баламута и авантюриста Хрущёва. Это ведь только видимость, что Никита прочно сидит в своём кресле, — он скоро неминуемо С него слетит.

— Это слухи или факты? — спокойно поинтересовался Малиновский.

— Погоди, будут тебе и факты. А пока пораскинь мозгами: ты что, не видишь, что над этим клоуном вся планета потешается? Как он только не куролесил: совнархозы выдумал, партию на две части разделил — на сельскохозяйственную и промышленную, военно-морской флот загубил — корабли автогеном порезал, офицеров и генералов в свинопасы определил. Военные базы, гордость и силу нашу, — и Петсамо, и Порт-Артур чужеземцам подарил, Крым Украине под стаканчик перцовки отдал... А внешняя политика! В ООН перед всем честным народом башмаком стучит. Стыдоба! Страну своим рылом позорит! Культ личности, видите ли, развенчал... Ему за это наша интеллигенция осанну поёт! А как он раздул свой собственный культ! «И лично, дорогой Никита Сергеевич, и лично, и лично...» Тьфу! Безграмотный мужик распутинского толка, пройдоха и интриган, клеймо негде ставить! Хвалу ему воздают: репрессии осудил, Сталина заклеймил, людей из лагерей вызволил. А он что, в сторонке стоял, когда их в лагеря эшелонами гнали? На одной только Украине, где он тогда партийным божком был, сколько было арестовано с его личной резолюцией? Десятки тысяч! А теперь напялил на себя овечью шкуру! Расчёт нехитрый: всё на Сталина свалить, а самому чистеньким остаться.

— Интеллигенция благодарна ему за «оттепель», за то, что хоть глоток свободы ей дали, — задумчиво произнёс Малиновский. — И ведь вызволил же он невиновных из ГУЛАГа.

— Интеллигенция! — презрительно хмыкнул Штоляков. — Да ей, этой твоей интеллигенции, лишь бы разрешили из подворотни свободно полаять! Ты, поди, знаешь, как в прошлом истинная русская интеллигенция себя вела. Всегда была в оппозиции к власти. При живом царе. А наша? Сталину фимиам курила, а теперь с грязью смешала. А помнишь, какие дифирамбы создавались?

И он вполголоса пропел:

Сталин — наша слава боевая,
Сталин — нашей юности полёт!
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идёт!

Вот что сочиняла твоя интеллигенция. И готова была Сталину сапоги лизать. А ныне? Мёртвого льва и осёл может лягать. Да что там интеллигенция! В этом хоре главным солистом кто был? Хрущёв! Слышал, наверное, как он говаривал, когда ему безбожно льстили: «Вот вздумали: Сталин — Хрущёв... Да Хрущёв говна Сталина не стоит!» И верно ведь! Где он только не повторял этот свой афоризмик! А в топтании Сталина его никто не обскакал. Правду с ложью, реальность с мифом смешивал и этой адской смесью поливал усопшего! А твоя творческая интеллигенция этим восхищалась, визжала от радости да гимны слагала, теперь уже в честь мудрейшего и «народнейшего» Никиты Сергеевича.

Штоляков передохнул и глотнул из стаканчика.

— А как он шельмовал всё, что было сделано до него! Забыл начисто, что победили мы Гитлера при Сталине. И восстановили страну, которая в руинах почти вся лежала, тоже при Сталине. А что он сам-то сделал, Никита, что? Болтовнёй своей уже всех достал. Доклады по восемь часов читает, да не читает, а по слогам бредёт, спотыкается на каждом слове. А оторвётся от текста — и поехало: «Мы вам покажем кузькину мать», «Мы не лаптем щи хлебаем», «Они там, в Америке, ноздрями мух давят», «Эйзеньхауэру нужно было быть не президентом, а заведующим детским садом», именно так — Эйзеньхауэру, через мягкий знак. А после этого бреда возьмёт да и сказанёт: «Ну, я тут оторвался чуток от текста. Вот вижу, иностранные корреспонденты, как мыши, забегали, к телефонам рвутся, чтобы скорее в свои газетёнки сообщить: Хрущёв сказал так, Хрущёв сказал этак. Им сенсаций подавай, побольше жареного, продажным шкурам! Пора вам, господа борзописцы, перестать брехать да выть на луну, как волки воют. Если мы уж самого Господа Бога за бороду взяли, то вас тем более, только не за бороду — у вас её нет в наличности, — а за жабры возьмём, так что и не пикните супротив нас!» — Штоляков, почти дословно повторив Хрущёва, негодующе плюнул: