Малиновский. Солдат Отчизны

11

Когда Алексей Алексеевич Епишев, начальник Главного политического управления Советской Армии, доложил министру обороны о том, что возникла идея провести совещание с писателями, в чьём творчестве видное место занимает военно-патриотическая тема, Родион Яковлевич призадумался и ответил не сразу.

— Что, не одобряете, Родион Яковлевич? — насторожился Епишев.

— Одобрить или не одобрить — не это главное, Алексей Алексеевич. Надо подумать о том, какова цель такого совещания и каков будет результат. Сами знаете, совещания часто отличаются тем, что наговорят с три короба, а конкретное дело — ни с места. Вот скажите, какими словами обычно открываются всевозможные совещания?

— По-разному бывает. Тут твёрдых правил не существует.

— А всё-таки?

— Обычно так: товарищи, начинаем работу нашего совещания...

— Вот-вот! — кивнул Малиновский. Работу! То есть, если следовать формальной логике, совещание — это и есть работа. Разве не так?

— Выходит, что так. Но не совсем. Это ведь просто трафарет такой, некая условность, — возразил Епишев. — Думаю, что никто не считает, что совещание и есть та самая работа, о которой на нём говорят. Это как бы старт для работы, аккумулятор для подзарядки.

— Завидую вашему умению находить спасительные термины, — министр усмехнулся. — Ну, бог с ними, не будем придираться. Но как-то не очень вяжется писательский труд с этими самыми совещаниями. Писателям надо писать, а не участвовать в прениях, время терять.

— Родион Яковлевич, вы сами знаете, что чем дальше уходит в прошлое война, тем заметнее наши «инженеры человеческих душ» охладевают к военной теме. Кое-кто уже стонет! Надоело, перекормили войной, подвигами. И кое-кто принялся не героизм воспевать, а нечто иное, повёл курс на дегероизацию. Но это же крайне опасно! Читаешь иную книгу о войне и диву даёшься: сплошной перекос! За версту пацифизмом несёт! Модной становится «окопная правда». Оправдывается дезертирство и даже предательство! Да так, стервецы, намалюют, что дезертира жалко становится! Убеждён, что пора поговорить с писателями начистоту, открыть им глаза, нацелить...

Епишев говорил долго, увлечённо, подбирая всё более убедительные факты. Малиновский терпеливо слушал его. Ему и самому попадались книги такого рода, о которых говорил Епишев. В самом деле, что-то непонятное происходило в литературе. Во времена Сталина все были приучены к единомыслию, и всякое отклонение от официальной линии вправо или влево квалифицировалось порой как антисоветизм. Вызывал одобрение властей и критики лишь абсолютно идеальный, положительный герой, без сучка и задоринки. Человеческие пороки объявлялись нетипичными, порождением прошлого и именовались пережитками капитализма в сознании людей.

Малиновский считал, что в условиях той системы иного и быть не могло. Конечно, для литературы создавать героическое — задача благородная и приоритетная. Но если глубже вникнуть в проблему, то что получается? Жизнь многообразна, сложна, противоречива, наполнена конфликтами, борьбой. Взять ту же армию. Есть в ней герои, есть дезертиры и даже предатели. Что же, сделать вид, что предателей не существует? Другая крайность. И выходит, что книга, в которой даже во имя высоких целей замалчивается правда жизни, подобна чем-то тому же дезертиру или предателю. Другое дело, с каких позиций показывать и положительное, и отрицательное.

— Пожалуй, Алексей Алексеевич, с писателями поговорить действительно надо, — наконец сказал Малиновский. — Другое дело, что этот разговор ни в коем случае не должен носить директивного характера. В корректной форме, а не как истину в последней инстанции, высказать своё мнение, послушать, что думают сами мастера слова, каковы их творческие планы. Они ведь и без наших совещаний прекрасно понимают — я имею в виду настоящих писателей, а не халтурщиков и графоманов, — какие задачи ставит перед ними партия. Газеты ведь читают, телевизор смотрят.

— Так-то оно так, Родион Яковлевич. Почему же тогда они иной раз клепают такое, что в корне противоречит нашей идеологии и партийным установкам? Среди них полным-полно аполитичных людей, у которых обывательский взгляд на армию! А кое-кто и с чужого голоса поёт.

— Всё это так, — согласился Малиновский. — Вот только... скажите, Алексей Алексеевич, кто проводил подобные совещания, скажем, в девятнадцатом веке с Лушкиным, Толстым, Куприным, Достоевским? А какую могучую литературу они создали, какое великое наследство нам оставили! И это несмотря на жесточайшую цензуру! Вот что. Представим себе, что завтра железнодорожники соберут писателей и станут их призывать писать книги о железнодорожниках, послезавтра рыбаки — о рыбаках, да к тому же учить, как надо писать. Что из этого получится? Я, конечно, утрирую, но уверен, что истинный писатель получает социальный заказ как бы от самой жизни и на каждом её этапе, в зависимости от своих творческих устремлений, находит интересующие его проблемы, героев своего времени. Вот была война, какой ещё в истории человечества не было. И конечно же, писатели не могли обойти её стороной. Потому и создано так много книг, среди них и очень хороших, именно о войне. А вот будни армии в мирное время, размеренные, лишённые острых потрясений, мало привлекают писателей. Это можно понять. Им нужны конфликты, живые, а не выхолощенные образы, а мы своей системой запретов препятствуем их показу. Получается голая схема, может, и милая сердцу какого-нибудь чиновника, но читатель-то такую книгу и перелистать не захочет.

— И что же, выходит, совсем отказаться от создания книг о современной армии? — Епишев не понимал, к чему клонит министр.

— Нет, я вовсе не против таких книг. Но книга, прежде всего, должна стать явлением в литературе, а не пополнить ряды заказных поделок. Пусть будет одна, но крепкая книга.

— Согласен.

— Вот видите. Я думал об этом термине — «социальный заказ», его сейчас часто пускают в оборот. На первый взгляд, привлекательный термин. А по сути? Вот Куприн написал свой знаменитый «Поединок». Кто ему давал социальный заказ? Да сама армейская жизнь того времени. А как нападали на него, с пеной у рта нападали — и власти, и близкая к ним критика, — опозорил, дескать, русскую армию, с грязью смешал офицеров. Но если по большому счёту — он же правду сказал! А по заказу часто получается халтура, скороспелая однодневка. Это же не мебель столяру заказывать или одежду портному.

— Если я правильно вас понял, Родион Яковлевич, вопрос о совещании закрыт? — нахмурился Епишев.

— Ну почему? Вреда от этого не будет. Хочется надеяться, что будет хоть какая-то польза. Только, может, лучше не совещание — очень уж казённо и официально.

— А как тогда?

— Ну, пусть это будет встреча с писателями, дружеская, непринуждённая, без указующего перста. Пусть они сами поговорят о своих проблемах, поспорят, авось что-то полезное и откроется. А мы, со своей стороны, расскажем им о своих проблемах. Главное при этом — найти точки соприкосновения. Не надо влезать в их творческую лабораторию, это святая святых. Просто расскажем, что собой представляет современная армия, почему общество заинтересовано в военно-патриотической литературе. Согласны со мной?

— Согласен, Родион Яковлевич! Считаю, что это мудрый подход.

— Ну вот, ещё возведёте меня в ранг мудреца, — усмехнулся Малиновский.

— Но я это по всей справедливости. Кстати, вы же знаете, как, скажем, Никита Сергеевич, собирая писателей, не боится им и мозги прочистить, а то и порку публичную учинить.

— Так то Никита Сергеевич. Он — руководитель партии, это его право. А нам на встрече не стоит громить те книги, в которых, как вы выразились, есть всяческие перекосы. Их и так уже ваша армейская печать разнесла в клочья. Полезнее тактично указать писателям на это, поговорить о проблемах, о планах на будущее.

Епишев мысленно ухмыльнулся: ну, дипломат.

— Хотелось бы, Родион Яковлевич, чтобы на этой встрече выступили и вы.

— Хорошо, я не отказываюсь. А как со сроками?

— Мы делали прикидку на февраль, точнее, на начало февраля. Потом ведь пойдёт подготовка ко дню Советской Армии.

— Ну что ж, будем считать, что все мы с этим решили, — подвёл итог разговору министр.

Встреча прошла 7 февраля 1964 года. Епишев постарался придать ей широкий размах и высокое представительство. В президиуме сидели министр культуры Фурцева, председатель Государственного комитета по кинематографии Романов, председатель Государственного комитета по телевидению и радиовещанию Харламов, заместитель заведующего отделом ЦК КПСС Савинкин и другие высокие лица.

Открыл встречу Епишев. Он начал с того, что призвал писателей, художников, кинорежиссёров, композиторов — всю творческую интеллигенцию — подумать о том, как лучше объединить усилия, чтобы ещё более повысить роль литературы и искусства в военно-патриотическом воспитании народа, как преодолеть негативные явления, выявившиеся в отдельных произведениях о войне и армии. На смену помпезно-батальной скорописи, оставлявшей в тени внутренний мир человека, пришла другая крайность — пристальное, порой излишнее внимание к натуралистическим подробностям войны, а иной раз и прямо-таки патологическая страсть к нагнетанию страданий и страха, ужасов и трагедий.

«Вроде бы всё правильно говорит, — слушая Епищева, думал Малиновский. — Но если вникнуть поглубже, то это всё тот же, слегка замаскированный призыв к лакировке действительности. Как это у Толстого его Андрей Болконский? Если прежде он воспринимал войну как некий парад с развевающимися знамёнами и фейерверками, то, побывав в настоящем сражений, увидел истинную войну — кровь, страдания, смерть. Вот это точно и правдиво! Сидят наши литераторы, слушают, а про себя небось думают: только героикой войну не покажешь, это будет лишь одна её сторона...»

Епишев тем временем заговорил о современной армии.

— Не могу понять, — сокрушался он, — где в литературе и кино такой образ современного воина, который имел бы столь же зажигательную силу примера, как, скажем, фронтовик Василий Тёркин?

«Эка куда хватил, — невольно усмехнулся Малиновский. — Тёркин! Шедевры каждый день не рождаются! И по указке всяческих совещаний!»

Епишев продолжал говорить, возмущаясь тем, что художники слова забыли армию, не понимают её великого значения, особенно в условиях «холодной войны».

— Тут я как-то побывал на одной выставке в Москве, — оторвался он от подготовленного текста. — Обратил внимание на одну картину. Демобилизованный солдат едет в вагоне поезда. И знаете, как называется эта картина? «Возвращение к труду»! Представляете? Выходит, когда солдат служил в армии, он не трудился! Как можно так обесценивать ратный труд? Как можно так извращать правду жизни?

«Да, не можем мы без лозунгов, без приевшихся штампов, без назиданий, схожих с директивами. И не только Епишев этим грешит. Все мы грешим! Хочется человеку живое слово сказать, а его тут же на все пуговицы застёгивают — отходишь от генеральной линии, от того, как положено, как принято. Так и вообще можно думать разучиться!»