Братоубийцы

* * *

Наступила ночь, разделила людей. Вдали слышался лай шакалов. Отец Янарос бессильно опустился на завалинку у церкви. Сердце его, рот, голова были полны невыносимой горечи.

– Господи! – бормотал он. – Я не могу больше, правду Тебе говорю: не могу больше! Сколько месяцев я взываю к Тебе, почему Ты не отвечаешь? Тебе ведь стоит только простереть руку Твою над ними – и наступит мир. Почему же Ты не прострешь ее? Все, что происходит в мире, происходит потому, что Ты этого хочешь. Почему же Ты хочешь, чтоб убивали?

Спрашивал отец Янарос, но никто не отвечал ему. Покой, тишина; только изредка доносятся стоны и рыдания из домов, где есть убитые, да изредка слышен вой шакалов, которые этих убитых пожирают.

Поднял отец Янарос глаза к небу, долго смотрел, безмолвный: катила волны Иордан-река1, словно млечный поток, от одного края неба до другого. «Вот это и есть настоящий Пояс Пречистой, –подумал он, – весь сладость и великое молчание... Ах, если бы спустился он на Землю и препоясал ее!»

Всю ночь не сомкнул глаз отец Янарос: всю ночь он вопрошал Бога и ждал ответа до зари. А на заре постучала ему в дверь старуха.

– Вставай, батюшка, – всхлипывала она, – вставай. Сын папаши Тасоса умирает, иди причасти его.

Его ранили вчера в горах, и отец Янарос сам передал его двум односельчанам, чтобы те отнесли его в деревню. Он любил его: юноша был красивый, неразговорчивый, болело у него сердце за бедных, и он тайно брал хлеб из отцовского дома и раздавал голодающим. Звали его Сократис. Он часто приходил в келью к отцу Янаросу – хотел научиться рисовать. Тихонько выскальзывал он за дверь, чтобы уйти и от криков отца, и из деревни – они его раздражали. Мало-помалу овладел кистью и писал то святых, то красивых девушек, увиденных во сне. Потому что все девушки, которых он видел наяву, были обезображены бедностью и работой.

Мать сидела рядом с сыном, уже издававшим предсмертные хрипы. Она не плакала: привыкла к смерти, видела, как умирали другие ее дети, зятья, братья. Смерть была постоянной гостьей в доме, другом семьи. Она входила, выбирала, брала и уходила, а вскоре возвращалась опять. И старуха, смотрела, как они уходят, один за другим; она сложила руки на груди и ждала своей очереди. «Возьми меня, – попросила она как-то раз смерть, – только не забирай Сократиса». Она не знала, что смерть глуха и не слышит.

Теперь она сидела, смотрела, как уходит её сын, и обмахивала его платком, отгоняя мух. Она склонилась над сыном и разговаривала с ним, говорила, что уже очень много людей погибло в горах, и пусть он не огорчается, что сейчас придет отец Янарос и причастит его. Давала ему и поручения: что сказать умершим односельчанам, когда он спустится в преисподнюю, они соберутся вокруг него и станут расспрашивать. И старуха стала напоминать ему, кто в деревне женился, кто сколько детей родил; говорила, что пропали в этом году к черту все козы и овцы, ни одной не осталось, всех «красные шапки» сожрали, чтоб им лопнуть. И что старый Мандрас продал дом несчастной Пелагии, потому что она ему задолжала, и теперь бедняжка оказалась на улице... «Но не говори им, что она постучалась к нам в дверь и упала к ногам твоего отца, чтобы он позволил ночевать ей у нас в конюшне, а твой отец прогнал ее пинком. Этого не говори им, сынок».

А умирающий хрипло дышал, глаза его были открыты, но уже начали стекленеть, он ничего не видел. Не видел, не слышал – а мать, склонившись над ним, все говорила и говорила, чтобы он знал, что отвечать покойникам-односельчанам, когда они сегодня соберутся вокруг и станут расспрашивать.

Тут пришел отец Янарос, и старуха умолкла, отошла в угол: скрестила руки на груди и смотрела, время от времени вытирая краем руки свой длинный нос, с которого текло. Отец Янарос пытался причастить умирающего парня, но горло у того судорожно дергалось, из пораненного рта выходили наружу тело и кровь Христовы вместе с кровью. Стоя над ним, он стал читать нараспев погребальные молитвы: «Со духи праведных скончавшихся душу усопшего раба Твоего упокой…»

Отец Янарос и сам привык, к смерти, глаза его были сухи и голос не дрожал. Но не мог он простить смерти, что выбирает и уносит молодых. А мать, когда увидела, что все уже кончилось, поцеловала руку священника и снова уселась рядом с сыном. Вдруг ноздри ее дрогнули: из кухни шел запах, там что-то жарилось. «Наверное, набрали грибов, – подумала она, – и жарят. Пойду посмотрю». Она встала, пошла на кухню – её старшая дочь Стелла, жарила грибы. Старуха протянула руку, взяла себе несколько грибов, отломила кусок хлеба – ей хотелось есть, – быстренько вернулась к сыну, села рядом с ним и стала медленно жевать.

Когда хрип прекратился, отец Янарос нагнулся и приложил руку к сердцу юноши – оно уже не билось – встал и сказал:

– Успокоился.

Мать тотчас же послюнила два пальца, нагнулась, коснулась ими земли и закрыла глаза мертвому, пока веки еще не окостенели.

Вошла и его старшая сестра, взяла камешек, нацарапала на нем три буквы I. X. N. – Иисус Христос Побеждает – и вложила его в руку брату.

– Счастливого пути, – сказала она. – Счастливого пути, Сократис, передавай от меня привет умершим.

– До скорой встречи, сыночек мой! – вскрикнула старуха и вытерла глаза.

Был уже вечер, когда отец Янарос возвращался, смертельно усталый, с кладбища. Закопали и этого юношу, стал и он водой и землей. Папаша Тасос, богатый старик, его отец, пожалел достать из кладовой пару ломтей хлеба, горсть маслин да бутылку вина, чтобы раздать родичам и друзьям сына, бывшим на похоронах – на помин его души.

«С меня хватит и того, что я потерял сына, – сказал он бранившей его жене. – Незачем тратить без пользы хлеб, вино и маслины. Хватит с меня и одной боли».

Снова и снова все существо отца Янароса переполняла смерть.

Всю Великую седмицу по ночам он был с Христом – шел за Ним и каждый вечер подводил Его еще на шаг ближе к могиле; а днем у него были люди. «Ах, если бы я мог и сам лечь и закрыть глаза, думал он, возвращаясь домой, – и снять с души людские заботы – так, как снимаем с тела грязную рубаху… Снять их с души и думать только об этом старом осле, которого зовут отец Янарос, кормить его, чем могу, чтобы были у. него, несчастного, силы таскать мою душу. Тяжела она, ох, тяжела, проклятая! А у осла уже и сил нет, сбросит он поклажу! Держись, отец Янарос!»

Он разговаривал сам с собой и шел дальше. Двери были заперты, всюду – гробовое молчание; люди уже устали плакать, умолкли. Внизу, из казармы, донесся звук трубы; солнце садилось, гора стала темно-синей, но звезды еще не взошли. Свежий ветерок подул с горной вершины, и на мгновение почувствовал старик радость, ощутив его прикосновение на вспотевшем лбу.

Он уже приближался к дому, как вдруг резко остановился. Маленький мальчик, высохший от голода, с раздутым землисто-зеленым животом, лежал посреди улицы, ковырял ногтями землю и ел. Остановился, содрогнувшись, отец Янарос, глаза его наполнились слезами. Он нагнулся, взял мальчика за руку.

– Встань, дитя мое, – сказал он. – Ты хочешь есть?

– Нет, я поел.

– Что ты ел?

– Землю.

Кровь бросилась в голову священнику, застонал он глухо, слов, словно его резали на куски.

«Подл этот мир, – подумал он, – подл и несправедлив. Боже мой, и как только Ты еще держишь его в руках и не швырнешь, чтобы разлетелся он вдребезги, на тысячу осколков? Пусть снова станет грязью, а Ты сотворишь новый, лучший мир! Или ты не многомилостив, или Ты не всесилен? Или не видишь этого ребенка, что ест землю от голода!»

Но, устыдившись, склонил голову и пошел дальше, бормоча:

– Это я виноват, я. Мы, люди, виноваты в том, что ест это дитя землю, а не Ты, не Ты, Господи. Согрешил я пред Тобою!

Зашлось у него сердце от боли: вспомнил, как когда-то отправился в Константинополь – поклониться новому Патриарху, и пригласил его раввин, старый его друг, если он, конечно хочет, если не сочтет за грех прийти к нему домой, в еврейский квартал. Они праздновали новый год, и несколько еврейских актеров должны были сыграть маленькую пьесу, имевшую отношение к празднику. Раввин сидел рядом с ним и переводил. И из того, что увидел и услышал он на еврейском празднике, глубоко врезались ему в память несколько слов, и с той поры память сочилась кровью. Соорудили временную сцену в спальне раввина, повесили занавес, и на сцену вышел мужчина, бледный, худой, как скелет, ведя за руку маленького мальчика. Из-за занавеса доносились пение и смех, там был накрыт новогодний стол, и жди ели, пили и веселились. Несколько толстобрюхих богачей, сидевших в глубине сцены, встали. «Стол накрыт, – сказали они, – пойдемте есть»

Они ушли, остались только бледный мужчина и ребенок.

– Пойдем домой, папа, – просил мальчик.

– Зачем, сынок? Что мы там будем делать?

– Я хочу есть. Пойдем домой, поедим.

– Да, да... Но послушай, Давакис, дома у нас ничего нет.

– Ну, хоть кусочек хлебца.

– Ни крошки, Давакис.

Мальчик замолчал. Отец погладил его по голове, наклонился к нему.

– Давакис, ты знаешь, какой сегодня праздник?

– Да.

– А скажи, Давакис, что мы сегодня делали?

– Молились, отец.

– Да. И Бог, да будет благословенно имя Его, что сделал?

– Простил нам грехи наши.

– А раз Бог простил нам грехи, то мы должны радоваться. А, Давакис?

Ребёнок молчал.

– Помнишь, Давакис, в прошлом году, когда еще жива была твоя мама, мы пели за столом новую песенку? Помнишь песенку?

– Нет.

– А я тебе сейчас напомню. Но только и ты пой со мной.

И мужчина запел дрожащим, надрывным голосом песню. Печальная, мучительная, терзающая душу мелодия… И мальчик пел с ним и плакал.

Отец Янарос с негодованием вытер глаза. Оглянулся, не видел ли его кто-нибудь? Он попытался совладать с собой, но эта мелодия и сегодня еще, спустя столько лег, терзала сердце. Словно надорвалась тонкая пленка, обволакивавшая человеческое нутро, пленка, образованная из повседневных забот и сговорчивой трусости, – и взметнулась вырвавшаяся на свободу мелодия, мучительная, непереносимая. Все то ужасное, что скрывалось внутри него, в подспудных глубинах его существа, и о чем он лишь смутно догадывался, не решаясь выпустить наружу и рассмотреть при свете дня, – освободила эта мелодия, и отец Янарос с содроганием смотрел на свое обнажившееся чрево и на чрево мира. Он вернулся и взял ребенка за руку.

– Пойдем, детка, домой, – сказал он, – у меня есть кусок хлеба, я тебе его дам.

Ребенок рванулся, освобождаясь из рук священника.

– Я же тебе сказал, я не хочу есть...

И заплакал.

Отец Янарос в гневе повернулся к церкви и крикнул:

– Я иду подать Богу жалобу на этот мир!

Вошел отец Янарос в свой дом, рядом с церковью. Это был не дом, а келья, похожая на ту, что дали ему на Афоне. Стол, две скамьи, узкий диванчик, где он спал, а над ним – икона Св. Константина. Написал святого сам отец Янарос – точно таким, каким изображают его те иконы, которые держали в руках «огнеходцы», когда вступали на раскаленные угли в благословенном селении на берегу Черного моря. На этой иконе не было у святого ни царского венца, ни красных одеяний: его венцом были языки пламени, он был бос и, высоко подбрасывая ноги, плясал на раскаленных, углях о