Братоубийцы

IX

Благоухала церковь ладаном и полевыми цветами. Из узких окошек купола через цветные стекла лились – зеленые, красные, голубые – последние лучи солнца и освещали Вседержителя. Отец Янарос написал Его собственной рукой, много лет назад, лежа навзничь на лесах. Изобразил он Его не суровым и разгневанным, как велит обычай, а печальным, измученным и бледным, как изгнанник. «Изгнанник и я, – бормотал отец Янарос, рисуя Его, – изгнанник. Изгнали меня из земли моей, из милой, ласковой Фракии; забрался я в эти дикие эпирские скалы и бьюсь, пытаясь сделать зверей людьми. И Христос – изгнанник на этой земле. Изгнанником я Его и напишу». Взял он желтую и зеленую краски, сделал впавшими щеки, опустил книзу уголки губ, положил морщины на шею и только вокруг глаз нанес длинные золотые лучи, освещавшие и полнившие надеждой страдальческий лик Христа. Усадил Его на большую подушку, расшитую птицами, рыбами и людьми. А в руке Он держал не Евангелие, а странного уродливого зверька с большими крыльями.

– Что это за заморыш? – спросил возмущенный владыка, проезжавший как-то раз через Кастелос. – Христос всегда держит в руке святое Евангелие или голубую сферу – Землю. А ты что вложил Ему? Мышь, прости Господи?!

– Присмотрись получше, владыко, – ответил отец Янарос раздраженно. – Не видишь разве крылья?

– Ну и что? Что это значит?

– Мышь, которая съела с жертвенника тело Христово, антидор, и обрела крылья. Ночная мышь.

– Ночная мышь?! – возопил владыка. – Господи, помилуй! Что это значит? И не стыдно тебе, отец Янарос?

Священник рассердился.

– Значит, ты так и не понял, владыко? – спросил он усталым голосом. – Держит Христос душу человека. Душа человеческая – мышь, съевшая тело Христово и ставшая крылатой.

Одним прыжком, словно за ним гнались, вскочил отец Янарос в церковь, схватился за щеколду и запер дверь. Осмотрелся кругом. Глаза его метали пламя, и не увидел он во мраке одетых в черное женщин, пришедших на рассвете из соседних деревень; они нашли дверь церкви открытой, вошли, увидели Христа, простертого на Плащанице, и стали Его оплакивать. Оплакивали они Христа, но вскоре забылись, сбросили за спину черные платки и стали причитать и звать погибших своих сыновей. Пять было осиротевших матерей, и пять имен стало у Христа: Стелиос, Янакос, Маркос, Димитрос, Аристотелис...

Вдруг грохнула дверь. Они увидели священника, вихрем влетевшего в церковь, перепугались и, онемев от страха, бросились к церковным скамьям.

Ничего не видя в темноте, наткнулся отец Янарос на Плащаницу и чуть было ее не опрокинул. Но успел подхватить – устояли оба, не упали.

– Господи, помилуй! Ожила Плащаница и хочет убежать... – бормотал отец Янарос в ужасе.

Вошел он в алтарь, приложился к окровавленному камню, лежавшему на жертвеннике, вышел через царские врага, стал перед большой иконой Христа, справа в иконостасе. Сердце его горело. Долго он боролся с собой, слова застревали в горле, и он не мог говорить – лишь низкое глухое мычание доносилось из груди. Гнев его здесь, перед Христом, затих. Теперь им владел страх. Он трижды перекрестился, положил земной поклон, собрался с духом.

– Поклоняюсь, Господи, Страстям Твоим, – вскричал он. – Прости меня. Боюсь Тебя и страшусь силы Твоей, но я человек и страдаю. Я грек, Ты должен меня выслушать. Позволь мне воззвать к Тебе, позволь высказать свою боль, облегчить душу. Стою я, Господи, и думаю о мире, который Ты создал. Несправедлив он – говорю это открыто – несправедлив! Думаю о людях, которых сотворил Ты, как говорят, по образу Своему и подобию – и ничего не понимаю. Неужели Ты таков, Господи, как люди? Тогда земля –концлагерь, и Ты окружил нас колючей проволокой и ходишь, как надзиратель, выбираешь лучшего и убиваешь. В чем провинилась перед Тобой Греция, Неблагодарный? Почему не выбрал Ты Албанию, или Турцию, или Болгарию? Что хорошего сделали они Тебе хоть когда-либо, чем Тебя порадовали, сотворили ли что великое во имя Твое? А Греция взяла Тебя за руку, когда Ты был младенцем и спотыкался о камни, и не мог ходить по земле, и провела как царского сына от края до края земли! Если бы она Тебя оставила, где бы Ты был? Чем бы Ты был? Остался бы среди жидов, скитался бы и спорил в синагогах. Но Греция пришла и взяла Тебя за руку и вывела из синагоги. Запечатлела Твою красоту – и стал Ты прекрасным. Воспела Твою, доброту – и стал Ты добрым. Построила Тебе дворцы до небес – и стал Ты царем. И так Ты наградил ее теперь? Допустил, чтобы она раздирала себя на части? Тебе не жаль ее? И не совестно?

Ужаснулся отец Янарос, услышав свои слова, зажал ладонью нечестивый рот. Посмотрел на икону вокруг, на архангела Михаила на дверях алтаря – в красных сандалиях, с черными крыльями. Ждал с содроганием. «Падет сейчас молния и сожжет меня, – бормотал oн, Попустит ли Бог человеку дерзость?»

– Господи, душно мне, задыхаюсь. Дай мне изрыгнуть страшное богохульство, иначе я лопну, выслушай: бывают часы, когда я мешаюсь умом; дерево, камни, святые – все получает новый смысл. Смотрю я на икону Пречистой, слева в иконостасе, и говорю: нет, не Пречистая сидит здесь, такая прекрасная и горькая, не она обнажила грудь и кормит тебя, нет, это – Греция!

Пот тёк по изрытому морщинами лбу отца Янароса, ноздри его раздувались, втягивали воздух, жадно ждали, когда потянет серой – Божьим духом.

«Ах, какое было бы счастье, – бормотал он, – если бы пал огонь Божии и сжег меня. Чтобы понял я, что есть у Бога уши и что Он меня слышит. Что не кричу в пустыне. Что взошел голос мой к небу, ударился о небо, преобразился и пал на мою бесстыжую голову безжалостной молнией».

– Помнишь, Иисусе, – вскричал он, – там, в деревне моей, на Черном море, помнишь страшный день св. Константина, 21 мая? Зажигали костры посреди деревни; вокруг, дрожа, стоял народ; склонялся с неба Бог; а я нес святые иконы «дедов», вступал босой в пламя, и пел, и плясал, и бросал горстями раскаленные угли в народ. И пламя было ледяной водой и холодило мне ноги. Потому что Ты был со мной, Господи, только Ты, а не огонь и не смерть, только Ты. И, как никчемное железо, пройдя через огонь, становится чистой сталью, так и я выходил из огня Твоего, Создатель, чувствуя, что вся плоть моя, от макушки до пят, стала стальным мечом в руках Твоих, стала бессмертной душой! А теперь я говорю с Тобой – и Ты не отвечаешь, кричу – и не снисходишь до меня. Но я буду кричать, буду кричать, пока Ты не услышишь, для этого Ты дал мне рот – не для того, чтобы есть, не для того, чтобы говорить, не для того, чтобы целовать, а для того, чтобы кричать!

Он повернулся влево, к большой чудотворной иконе Пречистой, словно прося ее заступиться перед Сыном. Она крепко прижимала к себе Младенца, а глаза Её, черные, печальные, с ужасом смотрели на крест, висящий в воздухе. Лицо Её, казалось, было рассечено, надвое ударом ножа. Однажды утром, во время литургии, стоял отец Янарос в царских вратах и молился «о мире всего мира». Вдруг громкий треск раздался в иконостасе, – деревянная доска иконы треснула, и лик Пречистой раскололся от бровей до подбородка. Ужаснулись прихожане, попадали на каменные плиты пола, ждали. «Будет землетрясение, – шептали они, – упадет молния и сожжет нас». А через несколько дней пришло страшное известие: далеко-далеко отсюда, на краю света, упал огонь с неба и убил 200 тысяч душ. И Пречистая в тот же миг, на другом конце свете, в маленькой деревушке, в Кастелосе, возопила, услышав боль человеческую, и раскололась.

– Пречистая! – вскричал отец Янарос, протягивая руки к треснувшей иконе. – Желтых людей на краю света Ты пожалела, и не жалко Тебе здесь, перед Тобой, в Кастелосе, умирающих детей? И не протянешь руку, не обнимешь колени Сына Твоего, чтобы Он положил конец злу, Пречистая?

Снова повернулся отец Янарос ко Христу, ждал. Христос смотрел на него, улыбался и не открывал рта. Пчела влетела в раскрытую дверь алтаря и с жужжанием вилась над цветами Плащаницы.

Он испуганно осмотрелся: посреди церкви – Плащаница, украшенная миртом, розмарином и полевыми цветами, а ни них покоится вышитый дорогими шелками мертвый Христос. Великая пятница. Он ждет, спокойный и уверенный, воскресения. Подошел отец Янарос, склонился над Плащаницей, словно над могилой Христа, и вдруг крикнул, громко, пронзительно:

– Грек мой, Грек, почему Ты хочешь убить Свою Мать?

Вся его душа покинула тело и замерла в ушах, в глазах, на кончиках пальцев – ждала. Ждала чуда. Не может быть, чтобы не раздался голос, не может быть., чтобы Бог не снизошел до ответа человеку. Он ждал, ждал. Ничего. Воздух нем, глух Вседержитель, мертв Христос, во всей вселенной отец Янарос один.

И тогда взметнулся гордый ум, прорвался неудержимый гнев, и вскинул отец Янарос руку.

– Раз так, – закричал он, – то и воскресения не будет! Лежи на Плащанице и жди. Воскреснешь вместе с Грецией, слышишь? Иначе – воскресения не будет! Ничего другого я не могу сделать, но я иерей, и эту власть имею и сделаю так. И даже если Ты поднимешь руку и низвергнешь меня на дно ада вместе с Иудой, даже тогда – это говорю Тебе я, отец Янарос, – здесь, в Кастелосе, в Халикасе, в Прастове, в трех этих деревнях, над которыми простирается моя епитрахиль, – воскресения не будет!

Еще не отзвучали богохульственные слова, как в алтарной нише, где было изображено Поклонение Ангелов, раздался стук осыпавшейся штукатурки. Весь содрогнулся старик, решил, что шевельнулся один из Ангелов, повернулся к нему, сдвинул брови и грубо прикрикнул:

– Тебя это не касается! Ты ангел, ты не можешь страдать, ты не волен согрешить, ты заточен навеки веков в Раю. А я человек, существо из плоти и крови, которое страдает, грешит и умирает. Хочу – войду, хочу – не войду в Рай. И не маши мне тут крыльями, не хватайся за меч! Человек говорит с Богом, тебя это не касается!

Повернулся отец Янарос к иконе Христа. Голос его вдруг радостно окреп:

– Господи, одни мы с Тобой это знаем, ангелы не знают. Мы с Тобой одно. Мы стали одно, помнишь, в тот святой день в Иерусалиме. Близился миг Воскресения. Храм набит битком, люди всех рас собрались здесь – белые, черные, желтые – и ждали, затаив дыхание, когда сойдет святой свет. Воздух потрескивал, искрился; все лица были охвачены огнем; чудо нависло над головами, словно молния. Женщины, падали в обморок, мужчины дрожали. Все глаза были устремлены на святую Гробницу, куда сойдет небесное пламя. И вдруг молнией озарился храм, сошел Бог, пал на толпу арабов и зажег пуки свечей в их руках. А меня, Господи, помнишь, охватило божественное безумие, и я стал кричать. Что я кричал? – не помню. На губах у меня заклубилась пена, у меня выросли крылья, я прыгал в воздух и вопил. Меня подхватили арабы, подняли на руки, и я полетел над головами людей, над горящими свечами; огонь охватил мою одежду, загорелась борода, волосы, брови; а мне было свежо и прохладно, и я пел свадебные песни моей родины. Закричали женщины, завернули меня в мокрое покрывало, вынесли во двор. Взяли меня священники, и три месяца боролся я с Богом и со смертью, пел, хлопал в ладоши. Никогда я не испытывал такой радости и такой свободы. Священники качали головами, думали, что я сошел с ума. Но я чувствовал, что тот огонь, паливший меня, облекавший меня, был Ты, Ты, Иисусе. «Это значит любовь! – кричал я. – Так сочетается мужчина с женщиной, а Бог с душою человека». С той поры – Ты знаешь это – мы стали одно, и я имею право смотреть Тебе прямо в глаза и говорить с Тобой, не опуская головы, я смотрю на руки мои – это Христос. Прикасаюсь к губам моим, к груди, к коленям – все Христос. Я и Ты – одно. Мы оба лежим на Плащанице, среди горных цветов и не воскреснем, пока не кончится братоубийство.