Братоубийцы

XI

Поднялась луна в небе, спустилась на землю, и разрушенные четыре дома в деревне засветились тихо и счастливо, словно и теперь еще давали приют обнимавшимся парам. Но забрались уже шакалы, бродят там и щелкают пастью. Двум старикам, помешавшимся умом от ужаса и голода, не спалось, и они бродили среди головешек, распевая песню. Старую песню, времен их молодости; говорилось в ней о любви и смерти. Время от времени старики останавливались, обнимали друг друга и заливались смехом.

Из решетчатого окошка кельи отца Янароса лился мягкий, беззвучный лунный свет, серебрил икону Второго Пришествия, а вверху на стене зажигал языки пламени в венце св. Константина и горящие угли под его ногами. Сам же святой оставался, невидимым.

Сел отец Янарос на диванчик, привалился тяжелой головой к стене.

– Господи, – бормотал он, – благодарю Тебя за горькую чашу, которую и сегодня Ты дал мне испить. Я не знаю, почему так суров Ты с теми, кто Тебя любит. Но верю: что бы Ты ни делал, Ты делаешь для нашего блага, даже если мы этого не понимаем. Какая дерзость желать понять дела Твои, Господи! Прости нас. Не мы, не мы, Господи, – это сатана сидит у нас в голове и все спрашивает и спрашивает, этим только и занимается. А сердце наше не спрашивает, оно верит, оно спокойно. Пала ночь, окутала мир. Исполнен и этот день; очень он тяжел, слава Тебе, Господи. Устал я. А у меня еще много работы, тяжелой работы сегодня ночью. Ты дал мне волю делать, что я хочу. Вот я и буду делать, что хочу. Пойду в горы.

Закрыл он глаза, сказал себе: надо капельку передохнуть, набраться сил перед подъемом в горы. Ждал он, ждал, но Ангел сна не приходил. Мысли так и бурлили в голове – где уж тут уснуть! За закрытыми веками снова и снова проплывали страсти человеческие и Страсти Господни. И вдруг он оказался далеко отсюда: снова Великая пятница, солнечный день, и он с котомкой за плечами ходит и ищет, где бы свить гнездо своей душе. Высоки монастыри, словно крепость. Заутреня, сладкие песнопения; монахи всех сортов: тучные и тощие, умерщвляющие плоть и лелеющие ее. Святая Гора... А над Святой Горой – лествица Божия, главой вознесшаяся к небу – увенчанный снегами Афон...

Как всё помнится, всё-всё! Ничто не забыто! Видит он ясно и четко трапезную, где сидит рядами братия после заутрени и жует черствый хлеб. Большое помещение, узкое и длинное, а стены покрыты росписью, облезлой и позеленевшей от времени и сырости. Воздух пропах капустным рассолом и уксусом.

Ласточка влетела через открытое окно, запорхала над склоненными головами монахов, узнала каждого: те же самые, прошлогодние, чуть постаревшие, побледневшие – Манассия, Иоаким, Гавриил, Мельхиседек, Бенедикт... Все, все на месте. Обрадовалась, пронеслась со щебетом над головой игумена: очень ей хотелось выдернуть волос из белой его бороды – для гнезда. Уже раскрыла клювик, хотела дернуть, но испугалась, выпорхнула в открытое окно, на свет, и улетела.

Никто из монахов не поднял глаз, чтобы взглянуть на нее. Человек сорок; тесно сидят за длинным и узким общим столом, согнувшись, с кислыми лицами, жуют нехотя моченые бобы и маслины. А трапезник бесшумно ходит взад и вперед и обносит их ячменным хлебом. Великая пятница сегодня; вздыхают монахи, считают часы: «Боже Ты мой, когда ж будет Воскресение и выйдут они из монастыря – потому что внутри не разрешается – и будут есть мясо! Монашек, забравшись высоко на амвон читает синаксарь Распятия. Бледный, с одутловатым лицом; голос еще ломается: уже не детский, но еще и не мужской. Он сипло, по-петушьи читает: «Поднимались они, поднимались они на Голгофу, шел впереди Христос и сгибался под тяжестью креста: очень тяжелым, знай, был крест, на нем лежали все грехи мира. Поднимались они, поднимались, а сзади Дева Мария била себя в грудь и причитала: «Куда идешь Ты, ненаглядный Мой, куда скрываешься, съест Твою красу сыра земля...» И тысячи, тысячи, других женщин шли, причитая, за Матерью, и тысячи-тысячи глаз плакали, и тысячи ртов стенали, и тысячи рук вздымались к небу и звали с ангелов сойти с небес. И вдруг великая тишина, и голос душераздирающий изошел из недр земли: «Не плачь, святая Владычица, мужайся. Мужайся, святая Владычица, и мир пусть мужается».

Читал ломким голосом молоденький чтец о странном этом шествии, а Бог уже послал зарю. Свинцовый купол церкви во дворе засиял, словно серебряный, и ручной дрозд вскочил на сруб колодца и засвистел тропарь, которому научили его монахи. Вокруг монастыря в глубоких оврагах квохтали куропатки.

Отец Янарос, сидевший в конце стола, поднял глаза, медленным взглядом обвел монахов. Задрожали у него брови от гнева. Вытянул он шею, чтобы разглядеть получше, и смотрел на них с жалостью и содроганием. Старцы неразумные, малодушные, маловерные, обжоры. Вот до чего, значит, довела их святая обитель? Все они позеленели, покрылись плесенью от сырости; изъедены руки у них и ноги; только и осталось, что семь дыр на лице: глаза, рот, ноздри, уши. А может быть, это, сошла со стены Тайная Вечеря, что была там нарисована и от времени облезла? И сидят это апостолы, удрученные, безмолвные, и ждут?... Чего ждут? Кого ждут? Почему смотрят на дверь? И где Христос?

Влажный запах горной лощины врывался в окно, стали просыпаться певчие: птицы, заголосили петухи во дворе, вдали послышались мягкие, плавные звуки – куковала кукушка.

Прохладный ветерок коснулся висков отца Янароса, он закрыл глаза. Снова послышался над ним юный голосок: «Подняли молотки проклятые кузнецы – три гвоздя повелели им сделать, пять сделали проклятые – и стали пригвождать Христа. При первом ударе свод небесный зашатался, при втором ударе ангелы спустились с небес, неся золотые кувшины с розовой водой, чтобы омыть раны, чистые плащаницы и благовония; при третьем ударе Пречистая упала без чувств, и вместе с Ней весь мир упал без чувств, – и стала тьма...»

Сидел отец Янарос с закрытыми глазами, чувствовал, как руки его и ноги пригвождаются, поднял голову, прислонил ее к стене, к полустертому изображению Тайной Вечери. Белая собака с голубыми пятнами была нарисована у ног апостолов, она обгладывала кость. И к этой собаке привалился головой отец Янарос. Исчезла трапезная, монастырь, исчезла Святая Гора. Стоял отец Янарос у подножия креста и смотрел. Смотрел, а кровь текла, и Христос не сводил с него глаз и улыбался...

Закричал отец Янарос, помутилось у него в голове. Это все, что он помнил. Не слушая уже, что читает монашек, вскочил в ужасе, протянул руку к амвону.

– Не оставляй Христа на кресте! – закричал он. – Переходи к Воскресению!

Услышал голоса, шум и гам за дверью свой кельи отец Янарос – рядом, во дворе церкви. Сновали люди, кричали, множество рук заколотило в дверь. Открыл отец Янарос глаза: исчез Афон, на дороге собралась толпа. Теперь он отчетливо слышал свое имя. Он вскочил, открыл дверь, встал на пороге, босой, с рассыпавшимися по плечам волосами. Расставив руки, уперся в дверные косяки, чтобы никто не вошел. Толпа мужчин и женщин стояла за дверью, лунный свет освещал их разъяренные лица.

– Эй, отец Янарос! – закричал один из них визгливым голосом старого Мандраса, – эй, отец Янарос? Опять что-то с тобой? Чего не звонишь в колокола? Давай, открывай церковь!

– Молчите, молчите, не кричите! – ответил священник. – Не будет ни всенощной сегодня, ни Воскресения завтра. Возвращайтесь домой! Христос будет лежать на Плащанице все время, пока вы будете убивать друг друга, братоубийцы!

– Да что ж это такое? Что ж это такое? – раздались со всех сторон разъяренные голоса. – Господи, помилуй! Да слыхано ли такое дело во всем христианском мире? Не боишься ты Бога?

– Греция распинается, вы ее распинаете, Искариоты. И пока Греция будет на кресте, будет на кресте и Христос. Пока вы будете убивать друг друга, преступники, не воскрешу! Ни в Халикасе, ни в Прастове, ни в Кастелосе – докуда достает моя епитрахиль в этих горах – не воскрешу!

– Не выведешь ты Христа из могилы? Так и оставишь Его лежать на Плащанице? На твоей шее будет грех!

– Грех на моей шее. Она выдержит, крепкая. Расходитесь по домам!

Старый Мандрас протиснулся сквозь толпу, стал перед отцом Янаросом, поднял палку.

– Ты думаешь, что можешь воскресить или не воскресить Христа? – проговорил он, брызгая слюной.

– Могу! Я спрашивал и получил разрешение. Руки ваши в крови, идите умойтесь сначала. Воскресение что значит? Чистые руки, чистое сердце! Бог не хочет воскресать в Кастелосе, Сам мне сказал. Не хочет!

– Обреет тебе владыка бороду за это, Иуда!

Отец Янарос рассмеялся.

– Что вы меня стращаете? Войду, стала быть, бритым в Рай.

Какая-то старуха заголосила:

– Вот у видишь, антихрист! Соберемся мы, матери, и воскресим Его!

– Разойдитесь по домам! – закричал отец Янарос. – Уходите!

И попытался закрыть дверь, но палка Мандраса обрушилась на него. По лбу отца Янарбса заструилась кровь. Кириакос нагнулся, схватил камень, хотел бросить в священника, но испугался, и камень выскользнул из рук.

Послышалась брань; несколько женщин в черном сбросили на плечи платки, стали колотить себя в грудь и причитать по Христу. Отец Янарос вытирал с лица кровь, борода его была вся перепачкана.

– Братоубийцы греки, – крикнул он, – Воскресения от меня хотите? С таким нутром, как у вас? Не воскреснет Христос! Вон, убирайтесь!

Сказал, налег на дверь и с силой захлопнул ее.

– Козел проклятый! Антихрист! Иуда! – послышались голоса во дворе, а Кириакос, осмелев, схватил отброшенный камень и запустил в дверь.

– Эй, пойдемте, – крикнул Мандрас и выступил вперед. – Пойдем к капитану, пожалуемся на подлеца!

Лампы, горевшие в домах, одна за другой гаснут. Солдаты, лежа в казарме, тихонько переговариваются; винтовки лежат рядом. Часовые на косогорах тревожно напрягают уши. Тишина, только глухо пролетит ночная птица, завоет довольный шакал, да голодная собака залает на луну, заливающую печальным светом горы.

Капитан, злой и раздраженный, сидел на пороге казармы, курил одну сигарету за другой. Ему не спалось. Да и как тут уснуть, когда вверенная ему деревня в опасности, когда солдаты один за другим бегут в горы и нет уже ни продовольствия, ни боеприпасов. Позабыли о нем в этой глухомани, поставили охранять горные проходы, не пропускать бандитов — и забыли о нем. А бандиты всё равно проходят, они в самой деревне. И кто знает, может они передают сигналы в горы, может, уже сходятся тайно ночью, будь они прокляты!

Он отшвырнул сигарету, затоптал ее искривленным каблуком.

– Крепости берутся изнутри, – пробормотал он, – а не извне. Внутри враги, и мне нужно их убрать. И первым делом, попа. Крепкий орех, сволочь, но мне он по зубам.

Он встал, прошелся немного, чтобы обдуло холодным ночным ветром. На горных вершинах партизаны зажгли костры. Кровь бросилась в голову капитану, он поднял кулаки, погрозил ими.

– Подлецы! – прорычал он. – Продажные шкуры, изменники! В порошок сотру!

Сказал – и мучительная тяжесть придавила грудь. Вспомнил: в первые дни после приезда в Кастелос однажды утром уснул он и увидел сон. Будто бы лежит он в разрушенной часовне Предтечи, что на склоне горы, и спит. И вдруг услышал сквозь сон, что кто-то плачет. Открыл глаза: женщина в черном стоит перед ним очень красивая, очень бледная, с большими глазами – и слезы катятся у нее по щекам и подбородку.