Братоубийцы

VI

«Что стало с сердцем человеческим? – думал отец Янарос, возвращаясь с дароносицей в церковь. – Отвратил Бог Лицо Свое, не смотрит больше на мир, и мир погрузился во тьму. Затмение Божие. Затмение Божие...» – повторял отец Янарос, шагая по узким и грязным деревенским улочкам. Всюду развалины; стены и двери изрешечены пулями; брызги крови на порогах; голодные собаки принюхиваются и роют землю: ищут гниющее мясо. С силой сжимал дароносицу отец Янарос, чувствовал, что держит Бога за руку и ведет Его по глухим переулкам Кастелоса, показывая человеческую боль.

– Смотри, смотри, – говорил он Ему. – Оставь небо! Что тебе надо там, наверху? Ты нужен нам здесь, Господи, здесь, в Кастелосе. Смотри. Если хоть еще немного продлится это проклятое братоубийство, мы начнем пожирать друг друга. Потеряли мы человеческий облик наш, Господи, озверели наши лица, вернулись мы назад к диким зверям. Вот позавчера, к примеру, старый Стаматис, спокойный, рассудительный деревенский староста, набросился на ткача Стелианоса и хотел откусить ему ухо! А капитан? Каким он был, когда только приехал сюда, и во что теперь превратился? Он ведь уже не человек: он тигр, тигр, пьющий кровь... Доколе, Господи, доколе? Потеряли мы образ Божий, приросла к нашим лицам бесовская личина. Господи, деревеньке этой маленькой, что вручил Ты мне, Господи, помоги вернуть ей Твой образ!

Так он шел, и ум его погружался в темную пучину.

«В этом мире, – размышлял он, – ты человек или волк, или ягненок. Если ты ягненок, тебя пожирают, если волк – пожираешь ты. Боже мой, неужто нет третьей твари – более красивой, более сильной?» И чей-то голос в нем отвечал: «Есть, отец Янарос, потерпи, тысячелетия назад отправился он в путь, стать человеком. Но еще не пришел. Ты спешишь, отец Янарос? Бог не спешит».

Отец Янарос остановился напротив казармы, колени у него задрожали: кучка детей рылась в мусорной свалке, искала солдатские объедки. Раздутые животы; ноги как соломинки, ноги… Многие не могут уже стоять на ногах, опираются на костыли, у некоторых выросла борода – а им лет по восемь-десять…

Хотел отец Янарос подойти к ним, но что сказать? Они одичали, а ему нечего им дать. Он стоял и смотрел безмолвно, И когда он смотрел так невидящими от слез глазами, прошла мимо, широко шагая, иссохшая старуха, босая, растрепанная, несущая завернутого в лохмотья мертвого мальчика лет трех и перекинутую через плечо мотыгу, шла она и голосила, но широко открытые глаза ее были сухи.

Отец Янарос узнал ее: это была старая Арети, деревенская повитуха, и несла она на руках своего внука. Когда она увидела священника, лицо ее исказилось от дикого смеха.

– Он умер, отец Янарос, – закричала она. – Умер и он. Скажи это своему Хозяину! Неужто не было у Него кусочка хлеба для ребенка? А говорят Он всемогущ, говорят, Он всеблаг. И не было у Него кусочка хлеба для ребенка?!

Отец Янарос молчал. Смотрел он на желто-зеленое тельце, на раздутый, как барабан, живот, на тонкую костлявую шейку, на огромную голову – череп, обтянутый кожей... Рот у старухи мучительно дергался, плача и смеясь одновременно, в глаза были прикованы к отцу Янаросу, полные ненависти.

И вдруг она завопила:

– Да что же это за Бог, отец Янарос? Что это за Бог, если Он позволяет, чтобы дети умирали с голоду?

– Молчи, молчи, кира Арети, – умоляюще проговорил, – старая, молчи, не богохульствуй!

– Почему не богохульствовать? – вопила старуха. – Чего бояться? Что Он может со мной сделать?

Она указала на мертвого внука.

– Что еще может сделать со мной твой Бог?

Отец Янарос протянул руку к ребенку, словно хотел его благословить, но старуха отскочила.

– Не прикасайся к нему! – крикнула она.

– Куда ты его несешь, кира Арети?

– Хоронить. В поле, там похороню. Вот и мотыга.

– Без отпевания? Я пойду с тобою.

На губах старухи закипела пена.

– Отпевание? Какое отпевание? Ты можешь его воскресить? Не можешь? Так оставь меня, милый, в покое!

Низко опустил голову отец Янарос, прижимая к груди дароносицу. «Христе, Боже мой, что Ты скажешь этой старухе? Что мы ответим этой старухе?» – хотел спросить отец Янарос у дароносицы, испугался и промолчал. Нагнул голову и двинулся по деревенским улочкам к церкви.

Открылась убогая дверца, высунулась скрюченная старуха, увидела священника, перекрестилась. «Бог мне его послал, –пробормотала она, – спрошу его, он мне все растолкует». У нее был сын в горах, красный. Говорил он, что спустится ночью в деревню и перережет солдат. А почему? Что ему сделали бедные солдатики? Уж думала она, думала, все перебрала в голове, а в толк не возьмёт. Но вот, слава Тебе, Господи, отец Янарос ей все растолкует. Стала она посреди дороги, поклонилась, поцеловала ему руку.

– Батюшка, – сказала она, – Бог мне тебя послал. Хочу я у тебя спросить что-то.

– Говори, бабушка, – ответил священник, – только побыстрее, я тороплюсь.

– Почему они убивают один другого, батюшка? Почему воюет мой сын? Говорит, что хочет перебить бедных солдатиков, а почему? Что они ему сделали? Я уже и спать не могу, батюшка, все думаю и думаю, все перебираю в голове. Не пойму...

– Думаешь, я понимаю, бабушка? – ответил старик. –Спрашиваю я Бога, чтобы объяснил, спрашиваю и спрашиваю, а ответа не получаю. Не получаю я ответа, бабушка, и сердце у меня не на месте. Не знает оно, куда пристать. Потерпи, увидим.

Покачала головой старуха, подняла худые руки к небу, хотела было заговорить – а что скажешь? Повернулась и снова закрыла за собой дверь.

Пошел дальше, отец Янарос, тяжело дыша: воздух был густой, удушливый от тошнотворного смрада гниющей плоти. Зарыли мертвецов неглубоко, и воздух был полон зловония. Пройдешь вокруг деревни по полям – и видишь то ногу, торчащую из земли, то облысевшую голову. Днем здесь бегали собаки, рыли землю; ночью спускались с гор шакалы, пожирали мертвечину. А если выпадет сильный дождь, смотришь, еще головы и ноги вылезут из земли.

Отец Янарос остановился у еще дымящихся развалин, зажал ладонью нос. Этими развалинами завалило владельцев дома, старого Манолакиса и жену его, киру Каллио, позавчера, когда в деревню ворвались «красные шапки». Священник хорошо их знал и очень любил: оба были парализованные и не могли убежать. И вот обрушился на них дом и раздавил. Добрые люди, богобоязненные, бездетные, до глубокой старости любили друг друга. Во всей деревне только у них был горшок с базиликой во дворе, и летними вечерами сидели они на пороге, вот здесь, где стоял теперь священник и, улыбаясь, здоровались с прохожими. А теперь ничего от них не осталось – только вонь.

Старик покачал головой. «Что такое человеческое тело? –подумал он. – Вонь и смрад. И как только может душа, бессмертная душа, жить в этой навозной яме? Вот почему я не боюсь смерти. К черту тело! Я перестану вонять!»

Одним прыжком он выскочил из развалин.

– Господи, — прошептал он, – что мне делать? Помоги, ответь! Каждый день я возношу Тебе молитву, рассказываю Тебе, в какой беде моя деревня: нам уже нечего есть; мы гибнем; каждый день еще один солдат убегает в горы; послание за посланием шлет нам с Эторахи этот негодный сын мой, командир «красных шапок»: «Сдавайтесь! Сдавайтесь! Иначе – огонь и топор!» Что нам делать? Ты слышал сегодня киру Аретти? Как она стала богохульствовать? И правда, нет больше наших сил! Как нам спасти детей, умирающих с голоду? Подай мне, Господи, совет, что мне делать? Пойти в горы, сдать добром деревню партизанам, спасти ее от гибели? Или сложить руки и ждать Твоей милости? Увы нам, Господи, люди мы, не можем ждать! А милость Твоя медлит, всего чаще приходит после смерти, в иной жизни. А я хочу в этой!

Он замолчал, и вдруг громко крикнул:

– Что должно случиться, пусть случится в этой жизни!

Сказал он так и, словно решившись на что-то, ускорил шаг. Он остановился у низенькой двери недалеко от церкви. Здесь жил деревенский учитель, умирающий от чахотки; угробили его тюрьмы и побои. Отец Янарос любил его за то, что тот ни перед кем не гнул головы. Однажды в воскресение, когда учитель еще мог ходить, отец Янарос пригласил его себе в келью на чашку кофе. Тот пришел, вначале неразговорчивый и скованный: не по душе ему были беседы с попами.

Но постепенно скованность его прошла, и он заговорил о Христе как о близком и дорогом человеке, словно Он все еще ходил по земле и был беден и тоже в чахотке, и ходил Он по большим городам, и ученики Его были разбросаны по фабрикам, а другие были под землей – рубили уголь, а третьи – бедные студенты и учителя.

– Разве ты Его видел? Ты Его видел, учитель? – взволнованно спросил священник. – Ты говоришь так, как будто знаешь Его.

– Я вижу Его иногда, – ответил тот, улыбаясь.

Отец Янарос перекрестился.

– Господи, помилуй, – сказал он, – не понимаю я.

И только когда учитель ушел, дошло, наконец, до отца Янароса: понял он, что учитель говорил о Ленине.

Перед этой убогой дверью он теперь и остановился. Постучать? Или не надо?

А учитель тем временем лежал в постели и смотрел, как жена его, склонившись у очага, разводит огонь, смотрел на маленького Димитракиса, единственного своего сына. Тот сидел у очага с букварем на коленях и читал по складам.

Черный, с рыжими пятнами кот, отощавший, весь в болячках, свернулся в клубок у очага и довольно мурлыкал. Снаружи, за порогом, лаяли собаки, открывались и закрывались двери, далеко разносился стук башмаков по камням. А в доме стояла полная тишина. Только бледный, чахлый мальчик, склонившись над букварем, тихонько читал по складам. Ноги его уже стали опухать, глаза увеличились.

Учитель закрыл глаза; вдруг этот покой, царивший в доме, испугал его. Мало дней уже оставалось ему. Он это знал: изо всех сил сдерживал кашель, чтобы не пугать жену, и тайком сплевывал кровь в красный платок.

Он был болен, при смерти. Он знал это, но этот покой и мир дома казались, ему счастьем, и он испугался. «А вдруг, – подумал он, – какая-то огромная беда нависла над моим домом...» Он посмотрел на жену – раньше времени состарилась, печальная, молчаливая, в черном платке на голове. Столько лет билась она с нищетой, со страхом, с болезнью... Потом повернулся, остановил взгляд на единственном сыне: бледный, и у него уже стали опухать ножки от голода. Сердце его оборвалось. «Мы приговорены, – подумал он. – Но неужели дети наши не увидят хоть капельку радости? Мы наполнили своими телами рвы, чтобы они могли пройти. Пройдут ли? Удастся ли Димитракису закончить букварь? Дадут ли ему? Каждый день убивают детей и женщин в Кастелосе, в Кастелосе и в Греции, в Греции и во всем мире. Это – конец старого мира, это начало нового. Наше поколение оказалось меж двух этих жерновов, и они перемалывают нас: нашу плоть, кость, души... «Прими мое проклятие и родись в великое время». Это китайское проклятие пало на нас. В чем заключается мой долг? Превратить проклятие в благословение. Очень трудно это, очень тяжело!.. Взываю к вам, гордые добродетели человеческие: чистота, упрямство, мужество – помогите нам!»

Закрыл учитель глаза и погрузился в раздумья. Страдания и надежды… Сколько раз переполняли они его сердце, сколько раз покидали его. Годы и годы страданий... Годы и годы надежд... Он открыл глаза, посмотрел на сына и жену, посмотрел на деревню и Грецию. Окинул мысленным взором весь мир. Сколько надежд, сколько страданий. Всегда ли таким был человек, или это сейчас, когда рушится мир, умножились его страдания?