Братоубийцы

А что касается жратвы, живем мы припеваючи. Слава Богу, есть американцы, они вам посылают корабли за кораблями с мясными консервами, чаями, сахарами да мармеладами. А мы наскочили и у вас забрали. Если бы не было американцев, плохи были бы наши дела. Знает папа Трумэн, что делает – благослови их Господь. Посылает он вам, мы узнали, и новое летнее обмундирование, и пушки, и автомобили. Когда же это все придет? Нам надо и вооружиться, и приодеться – весна на носу.

Думаю я о вас – вот те крест – думаю здесь, в горах, и сердце кровью обливается. До каких же пор вы, простофили, будете воевать и погибать? Не понимаете разве, что игра ваша проиграна? Что вы теперь – турки, а мы – арматолы и клефты и воюем за свободу? Новый 1821 год сейчас, вот так-то, турочки мои!

Всегда немногие – так сказал нам на днях командир – всегда немногие встают на борьбу за свободу и всегда эти немногие побеждают многих. Добра вам желая, говорю: драпайте из овчарни, куда вас загнали. Драпанул же я, хромоногий Алексос! Драпайте и вы давайте, ребята. Иначе вам погибель, бедненькие. Вспоминаю я вас каждого и уже причитаю. Как поживает покойный капитан Мясник? Как поживает покойный сержант Минас, придурок со свиным рылом? Как поживает покойный Леонидас, славный мальчик с бумагой и чернилами – тут мир горит, а он себе распевает, как улитка на углях? Как поживает покойный Аврамикос, дьявольское отродье? А покойный Стратис, кривоногий недомерок? Эй, покойники вы мои, покойнички! Есть еще время: прыгайте-ка из гробов, давайте сюда, в горы, выпьете здесь воды бессмертия, убогие. Это я вам пишу, Алекос хромоногий, Алекос быстроногий, улепетнувший из бойни повар в красном колпаке».

Стратис сложил письмо и спрятал его в карман.

– Вот так, – сказал он. – А теперь, ребята, давайте поговорим. Пусть каждый выскажет свое мнение. Если правда то, что он говорит...

Но никто ничего не сказал. Все молча смотрели на огонь, который уже угасал, медленно умирая. А вместе с ним и наши сердца, вспыхнувшие было, потускнели и стали гаснуть.

– Да что тут говорить, Стратис? – сказал я. – Пусть сначала эти слова улягутся в нас, а потом и поговорим...

–Ты боишься? – насмешливо спросил меня Стратис. – Боишься, что схватят и убьют, когда попытаешься бежать...

– Я не боюсь погибнуть, – ответил я. – Но я не хочу погибать бессмысленно. А я еще не знаю, где правда, а где ложь.

– A ты, некрещенный? – спросил Стратис еврея. – Ты мне не подмигивай, у меня с тобой секретов нет. Говори прямо.

– Я, – сказал Левис насмешливо и посмотрел на меня, – я ломаного гроша не дам ни за правду, ни за ложь. Да и не распознать, где одна, а где другая. Обе потаскушки. Такого мои глаза насмотрелись, что теперь меня от всего тошнит, от всего, от всего! –сказал он и плюнул в огонь.

– Я, – сказал он, помолчав, – хочу одного – жить. А теперь я живу кум королю, потому что в руках у меня винтовка, а от полиции имею разрешение убивать. А что мне еще надо. По мне пусть война никогда не кончается. А кого убивать и для чего убивать – это мне до лампочки!

– Ты фашист, – сказал Стратис.

Левис побледнел.

– Что ты в этом понимаешь, бедненький? – пробормотал он, протягивая ладони к угасающему огню.

Мы снова замолчали. Стратис, как мне показалось, что-то хотел сказать, но обвел нас взглядом и промолчал.

Панос встрепенулся ото сна, посмотрел на угли и зевнул, перекрестился, заговорил:

– Эх, ребята, вот если бы была здесь сковорода, а на сковороде пирожки с сыром, и если бы был у нас горшочек меду... И бутыль раки!

– И если бы не было войны... – подхватил Васос и застонал, – и если бы не было сестер, которых надо выдавать замуж, и если бы отправились мы в эти заснеженные горы, пятеро друзей – мы ведь друзья? – пятеро друзей, пятеро охотников, не на людей поохотиться, а на диких кабанов...

7 марта. Нет большей печали, чем быть влюбленным, потому что ты можешь разлучиться с любимой. Нет большей радости, чем быть влюбленным, потому что ты можешь соединиться с любимой. Здесь часы, дни и недели то проносятся безумной и кровавой чередой, то безотрадно влекутся, словно изнемогая под тяжестью мертвецов. Тащусь и я с ними, но не свожу глаз с тебя, моя Марио, и стараюсь победить разлуку. Смотрю я на облака, плывущие на север, и приходят мне на ум народные песни, в которых посылаем мы с облаками, с птицами, с ветрами весточки и приветы маленькому теплому телу любимой. А девушка сидит у окна, смотрит на облако, протягивает руки и ждет любимого, который спустится к ней, словно дождь.

Любимый мой, стань облаком и свежим ветерочком,

И стань бесшумным дождиком, спустись ко – мне на крышу...

8 марта. Война, все еще война... Зима чуть смягчилась, но сердца наши – нет, еще больше ожесточились. Спускаются в долину партизаны, поднимаемся в горы мы, завязывается бой. Сначала ружейная перестрелка, потом штыки, потом рукопашная. Нет большего ужаса – чувствовать, как навалилось на тебя тело человека, который хочет тебя убить, слышать его тяжелое дыхание, видеть как течет у него изо рта слюна и пена – и страх его мешается с твоим, и тебя охватывает яростная жажда убить его, не потому, что ты его ненавидишь, нет – просто убить его, прежде чем он тебя убьет.... Убивать из страха, а не из ненависти – это предел человеческого л падения.

Я схватился с безусым белокурым пареньком, босым в одних тузлуки7, как у древних ахейцев. Он впился зубами мне в затылок, но я не чувствовал боли в тот миг, я согнулся, обхватил его поперек туловища, пытаясь повалить на землю. Мы боролись молча, слышалось только прерывистое дыхание да хруст костей. Не помню, сколько длилась борьба. Помню только, что ноги у меня задрожали и стали подкашиваться. Белокурый паренек, удерживая меня одной рукой, другой заносил нож – и вдруг крикнул диким голосом и покатился к моим ногам. Сзади блеснул нож и вонзился ему в спину. Кто-то из друзей прибежал мне на помощь. Кто? Васос, Стратис, Панос? Я не разглядел. Я услышал только голос: «Держись, Леонидас», и увидел, как блеснул нож – и тут я сам свалился на землю. Из шеи текла кровь, и я почувствовал боль.

Когда мы возвращались назад, уже ночью, ко мне подошел Васос.

– Видел? Вовремя я подоспел. Ты, можно сказать, был на волосок от смерти.

Мы взяли в плен трех партизан. Один – тот белокурый паренек, раненый в спину, а два других – здоровенные верзилы, вооруженные одними дубинками: они надеялись убить кого-нибудь в бою и захватить оружие. Меня с двумя другими солдатами ночью поставили их караулить. Мы дали им по миске вареной фасоли и по черствому куску хлеба. Верзилы набросились на еду и ели, лежа на земле с жадностью, как собаки. Белокурого паренька мучила рана, он потерял много крови и есть не хотел. Я заговорил с ними.

– Ты откуда, земляк? Как тебя зовут? – спросил я.

– Из Парамитии, я эпирец. А зовут Николио, вдовий сын. Не слышал?

– Ты меня не узнаешь?

– Нет, кум. Откуда мне тебя знать?

– А разве не с тобой мы сегодня дрались в сумерках? И ты мне прокусил шею. Ты что-нибудь имеешь против меня?

– Я? Против тебя, земляк? Да я тебя никогда не видел раньше и не знаю. А ты имеешь что-нибудь против меня?

– Нет, нет...

– Так что же? – спросил он, и глаза его вдруг расширились, словно впервые пришла ему в голову эта мысль: «Так почему же мы хотели убить друг друга?»

Я не ответил. Подошел ближе к нему.

– Тебе больно? – спросил я.

– Да, больно. Слушай, а как тебя зовут?

– Леонидас.

– Больно мне, Леонидас, очень больно. А что теперь со мною сделают? Убьют?

– Не бойся, Николио, и мы не убиваем пленных.

– А если они захотят меня убить, ты заступишься, Леонидас? Я на тебя надеюсь. Я никого больше здесь не знаю... Ты за меня заступишься, Леонидас? Мы ведь друзья?

– Успокойся, Николио, я сделаю все, что смогу, – ответил я и покраснел от стыда.

Разве у меня есть власть? Разве могу я, солдат, жалкий учителишка, встать перед капитаном и топнуть ногой: «Не убивай Николио!»

Я вспомнил вдруг сон, что приснился мне несколько недель назад. Я тебе о нем писал – помнишь, рыбешка упрекала Бога и кричала Ему: «Тебе следовало бы давать силу тем, кто прав, а не тем, кто неправ. Вот тогда ты Бог». Увы, это были я. Это я был той рыбешкой, что кричала Богу.

9 марта. Сегодня утром их расстреляли – всех троих. Когда их поставили у стены, раненый паренек обернулся и посмотрел на меня. Никогда не забуду его глаз! Он ждал, что я выйду из строя, подойду к капитану, заступлюсь за него и спасу, а я стоял молча и весь дрожал от боли и гнева. Смотрел на меня Николио, вдовий сын, и сердце у меня рвалось на части. Я закрыл глаза, чтобы его не видеть.

Сержант прошел перед строем, выбирая солдат для исполнения приговора. Колени у меня подогнулись. А вдруг он вызовет меня? А если он снова мне скажет: «Иди-ка сюда, Леонидас! Иди, учителишка. Надо тебе поупражняться, а то боишься крови!» И что бы я сделал? Швырнул бы винтовку и закричал: «Убейте и меня, я больше не могу!»? Нет, нет, не хватило бы смелости. Подчинился бы, потому что у меня есть ты, и я хочу снова тебя увидеть и прикоснуться к тебе. Много раз я вел себя как трус – из-за тебя, Марио, и много раз был смельчаком – тоже из-за тебя. Ты направляешь мой ум и мои руки.

Спас Бог – сержант прошел мимо и не вызвал меня. Взял трёх других. Я закрыл глаза. Раздался ружейный залп, и три тела глухо упали на снег. Я открыл глаза: Николио, вдовий сын, лежал на земле, зарывшись белокурой головой в красный снег.

12 марта. Три дня я был в жару, и мой друг Страгис заботливо ухаживал за мной. Три дня я был счастлив, потому что не знал, где я, забыл, что меня загнали воевать в эти дикие горы и, валяясь в жару, думал, что я дома, на родине, на дорогом моем острове Наксосе. И знаешь, я был не один, мы были вместе. Стратис говорит, что в бреду я все время повторял твое имя и смеялся. Мне казалось, что мы уже получили дипломы и я привез тебя к себе на остров познакомить с родителями. «Это моя жена, – собирался сказать я им. – Это моя жена, благословите нас».

Мы высадились в нашем маленьком порту. Пахло гнилыми лимонами и цитрусами. Перед тем, как отправиться в родительский дом, я привел тебя на скалу рядом с портом: здесь лежала великолепная мраморная дверь, сохранившаяся от храма Диониса. Когда похитил бог виноградной лозы Ариадну, он привел ее сюда и здесь в первый раз сочетался с ней любовью. Мы сели на рухнувший мрамор, я обвил рукой твой стан. Не помню, что я говорил тебе, но помню, что чувствовал, как сам стал богом: сладкое, божественное опьянение охватило меня, и весь мир, как мне показалось, погрузился в пучину. И одна только эта скала возвышалась среди волн, крепкая, неколебимая, вечная. И мы были вдвоем на ней, я держал тебя в объятиях, и мы, счастливые, смотрели на пустынное безбрежное море. Снова спустился бог на землю, воскресил из критской земли дочь Миноса, и сидят они, обнявшись, на этой скале – ничто не изменилось, кроме имен: Диониса теперь звали Леонидас, Ариадну – Марио.

А потом... потом или в то же мгновение? – мы оказались в саду моего деда, в чудесной зеленой деревушке Энгарес, в часе ходьбы от города. Рука моя все так же обнимала твои стан, мы шли под деревьями. Яблони, гранаты и апельсины гнулись под тяжестью плодов. И был полдень, и две бабочки, большие, с ладонь, летали, садились тебе на волосы и летели перед нами и вели нас, словно ангелы. И оглядывались, смотрели, идем ли мы, и снова устремлялись вперед, указывая дорогу.