Братоубийцы

XV

Тень упала на скалу, капитан Дракос вздрогнул и обернулся: перед ним стояла женщина, одетая в монашескую одежду, ее белокурые волосы рассыпались по плечам,

Он сдвинул брови.

– Где ты была? Ты запоздала. Видела командующего?

– Я видела сейчас, когда возвращалась, твоего отца, отца Янароса.

– Оставь в покое моего отца. Ты видела командующего? Какие известия принесла? Говори.

– Передай, говорит, Лукасу...

Она не успела договорить, капитан Дракос прыгнул на нее, схватил за горло, но сдержался, разжал руки, поднял камень и швырнул его в пропасть. Наконец, он заговорил низким глухим голосом, словно бык промычал под ножом.

– Кому?

– Лукасу, – спокойно ответила женщина, прищурив, глаза, чтобы скрыть свою радость.

В ночной тиши слышно было, как скрипят у него зубы. Из подмышек потек, зазмеился по бокам горячий пот, зловонный, как навоз. Испугалась женщина, хотела убежать.

– Стой! Куда?

Слова камнями застревали в горле, душили его, вырывались звериным рыком. Наконец, он совладал с собой.

– А почему? Он сказал?

– Ты не следуешь генеральной линии, ты что-то сказал и об этом узнали. Ты хочешь, говорят, поднять собственное знамя. Тебе больше не доверяют.

И, помолчав, прибавила:

– И потом, говорят, ты не торопишься взять Кастелос.

Грудь мужчины затряслась – воздух всколыхнулся от дикого смеха. Но смех резко оборвался, горло сжала судорога. Когда смеялся, он увидел, по крайней мере, показалось, что увидел свет. Он шагнул медленно, неслышно, легко ступая, как зверь, подошел к женщине, схватил ее за плечо.

– А может быть... – выговорил он, задыхаясь.

И снова замолчал. Впился глазами в голубые глаза, его тяжелое горячее дыхание обожгло женщине ноздри и рот. Она хотела отвернуться, но он схватил ее за затылок, не давая шевельнуться.

– А может быть...к – сказал он и вдруг сдавил ей шею, словно хотел задушить. – Подлая! – заорал он, – это же твоя работа, это ведь тебе выгодно, это выгодно твоему любовнику-недомерку. Ты же спишь и видишь, как стать командиршей!

Он схватил ее за запястья, стал выкручивать. Женщине было больно, но, закусив губы, она молчала. Пыталась вырваться, но разъяренный Дракос крепко держал ее.

– Подлая! – орал он. – Думаешь, уйдешь от меня? Пришла позорить наши горы? Пока идет война, сука, не понимаешь разве: нет ни мужчин, ни женщин. Есть только товарищи, братья и сестры. Когда кончится война, тогда воля ваша – крутите усы, крутите задами, сами разбирайтесь, как хотите! А тут явилась барыня и всех нас в дерьме вываляла!

– Я воюю за свободу, я свободна! Делаю, что хочу.

– Свобода это значит – делай то, что велит Идея, а не то, что хочешь ты.

– То, что ты говоришь – это для мужчин. А я женщина. Когда я смотрю на мужчин, у меня на уме одно: кого из них выбрать?

– Что ты в нем нашла? Недомерок, кривоногий, рыжий.

Он нагнулся к ней, заржав, как жеребец. Борода его касалась ее лица, колола щеки и подбородок. От груди ее поднимался густой запах кислого молока и горького миндаля. Жадно вдохнул этот запах мужчина, затрясся, прильнул лицом к лицу женщины, потом резко оттолкнул, занес кулак, но ему стало стыдно.

– Прочь, подлая! Прочь, меня не пачкай!

Но когда она, застегивая распахнувшуюся на груди рясу, шагнула, чтобы уйти, вдруг набросился на нее мужчина, схватил за затылок, пригнул ее.

– Пусти меня, пусти! – взвизгнула она. – Ты мне противен!

– И ты мне, и ты, – стонал над ней мужчина, впиваясь ей зубами в шею, – и ты, и ты!

– Пусти меня, пусти, ты мне противен!

Она отчаянно сопротивлялась, ногами, руками, ногтями, пытаясь вырваться и убежать. Сплетались, расплетались и снова сплетались их ноги. Мало-помалу, с ненавистью, с отвращением борьба превратилась в объятие. Женщина задыхалась от тяжелого невыносимого смрада немытого волосатого мужского тела.

– Оставь меня! – снова закричала она. – Я тебя ненавижу, ты мне гадок!

– И я тебя ненавижу, и я, сука, – отвечал он, раздирая на ней одежду.

Его душила ненависть, ему хотелось бросить ее наземь, растоптать тяжелыми ботинками. Он схватил ее за рясу, сильно рванул, и открылась белая потная круглая грудь. Мужчина схватил ее, зажал в кулаке, в голове у него помутилось. Женщина тонко, пронзительно вскрикнула, побледнела, глаза закатились блеснули белки.

– Нет! Нет! – зашептала она тихо, умоляюще, а грудь таяла от сладости и боли.

Она раскинула руки, привалилась к скале, ладони разжались, она уже не боролась и закрыла глаза.

– Сука! Подлая сука! Ты мне противна! – рычал над нею мужчина.

На мгновение услышала женщина: далеко-далеко, отсюда, на краю света, поют люди и воет собака. А потом вены на шее и бедрах вздулись, кровь в них гулко застучала, словно бич, а потом – глухая тишина, будто мир развалился и затонул. А волосатый мужчина на ней, сам того не желая, сам не ведая, что говорит, впивался ненасытно толстыми окровавленными губами в ее ароматное, покрытое золотым пушком тело и ворковал, как голубь, тихим, нежным, не своим голосом:

– Любовь моя... Любовь моя...

Сколько часов, сколько секунд прошло? Мужчина и женщина, обессилевшие, сидели теперь на камнях и с ненавистью смотрели друг на друга. Женщина вдруг уронила голову и зажала ее между колен, она почувствовала невыносимое отвращение ко всему своему телу, словно свалилась в навозную яму и не могла отмыться, отскрестись. Волны смрада прокатывались по телу. Она достала платок, стала яростно вытирать рот, шею, грудь. Платок напитался кровью.

Она подняла голову, исподтишка взглянула на мужчину: он с ворчанием ходил взад и вперед. Глаза его были прикрыты густыми бровям; громадные ручищи доставали до колен, он тяжело ступал, неуклюже, как медведь.

– Свинья... свинья… – прошептала сквозь зубы женщина и опять уронила голову на колени.

Ей хотелось уйти, но сладкое изнеможение овладело телом. Если бы можно было закрыть глаза и подремать!

Но мужчина уже стоит над ней, в бешенстве топает ногой.

– Сука, видеть тебя не могу, убирайся! И скажи своему любовнику: не быть ему командиром!

И он пнул женщину. Та вскочила.

– Свинья! – закричала она громко. – Свинья!

Она запахнула грудь, убрала под скуфью волосы, повернулась, чтобы уйти.

И в это самое мгновение из-за скалы показался юный паренек.

– Капитан Дракос, – сказал он, понимающе подмигивая, – тебя спрашивает твой отец.

Отец Янарос еще стоял у костра и грелся. Дрожь волнами пробегала по его старому кряжистому телу. В нем уже заговорил рассудок и крепко его бранил. «Эй, отец Янарос, – говорил он, –сердце у тебя многострадальное, а легковерное, как флюгер, и понесла же тебя нелегкая в ров львиный. Возвращайся назад, пока не пришел твой сын. Тогда пощады не жди!»

Но в этот миг появился, медленно и тяжело ступая, его сын. Огонь костра бросал отблеск на его лицо, на тяжелые челюсти, на черную колючую бороду, на горбатый бараний нос. Ручищи его свисали до колен.

Он обвел всех медленным взглядом; бойцы расступились, давая ему дорогу; комиссар Лукас шагнул было к нему, хотел стать рядом, но тот взглянул на него по-бычьи, гнев вспыхнул в глазах, и он отвернулся и плюнул в костер.

– Где отец Янарос? – спросил он, расстегивая душивший его воротник.

– Я здесь, – ответил старик и отошел от костра, где он стоял и грелся.

Губы сына насмешливо изогнулись.

– Добро пожаловать, – проворчал он.

– Рад тебя видеть, командир, – ответил отец Янарос. – Есть у меня к тебе разговор.

– Я слушаю.

Партизаны придвинулись, затаили дыхание.

– С глазу на глаз, – сказал старик.

– У меня нет секретов от товарищей. Говори открыто. Ну, чего пожаловал в такой час? Какой ветер тебя принес?

– Ветер Божий. Подул он, подхватил меня и принес в твой лагерь. У меня есть к тебе слово от Бога. Скажу его и уйду.

–Я слушаю.

– Не жаль тебе греков? Куда мы катимся? Пропадем ведь! Малым народом сделал нас Бог, а если продлится это зло, то и духу нашего не останется. Разрушены деревни, сожжены дома, пещеры переполнены женщинами и сиротами. Пожалей их! Три раза вы брали Кастелос, три раза у вас его отбирали. И каждый раз оставляли вы за собой, вы, и черные, красные, одни головешки. До каких пор? Пришел я сегодня ночью в горы крикнуть вам: до каких пор? Я кричу это и другим: до каких пор? Я иерей Божий и долг имею от Бога ходить между вами и взывать: любовь! любовь!

Командир расхохотался.

– Любовь! Любовь! И не надоело тебе? Ты для этого пришел в горы? Винтовка! Винтовка! Вот тебе наш ответ. Возвращайся-ка домой!

– Я же сказал, что у меня есть к тебе разговор. Не уйду.

– Я слушаю, говорю тебе. Но оставь только, добром прошу, эти свои разговорчики о Боге да о любви. На нас твои заговоры не действуют. Говори без уверток: зачем пришел?

– Сдать тебе свою деревню, Кастелос.

Командир повернулся к партизанам.

– Принесите отцу Янаросу раки, пусть выпьет. Согреется и окрепнет.

Он повернулся к отцу, голос его насмешливо дрогнул.

– Продолжай, старик. Начал ты хорошо. Давай дальше!

– Не смейся! – гневно проговорил священник. – Нелегко мне сдать деревню, нелегко и тебе будет ее взять. Не в моих и не в твоих руках Кастелос. Он в руках Божьих, Говори с почтением.

Девушка принесла бутылку раки и два стакана, налила их.

– Я в горячительном не нуждаюсь, – сказал командир, отодвигая стакан, которые протянула ему девушка. – Дай старику.

– И я не нуждаюсь, – раздраженно сказал отец Янарос. – И что ты тут мне заладил: «старик», «старик»? Я не старик.

Они минуту помолчали. Смотрели друг другу прямо в глаза, подстерегали один другого, отец и сын, молчали.

«Нет, это не человек, это не мой сын, прости Господи! – кричал в душе отец Янарос. – Не верю я ему, не сдам деревню, уйду!»

Не на месте было сердце и у сына. Смотрел он на отца, и в глазах темнело. Чего он только не перенес от него, когда был мальчишкой, зверем неукротимом, и бился этот старик, чтобы сделать из него человека! Боялся он отца, ненавидел, однажды ночью поджег на нем одеяло, хотел сжечь. И в ту же ночь перепрыгнул через стену во дворе и убежал. И никогда больше не возвращался.

– Давай, договаривай, – взорвался он, сжимая кулаки, – И не думай, что я в тебе нуждаюсь. Я поклялся, что завтра сожгу эту деревню.

Проплыли перед глазами отца Янароса одетые в черное женщины, голодные дети, горящие дома, гниющие в горах трупы, все гибнущее эллинство. Посмотрел на рослых парней вокруг костра: одни стоял молча, не шевелясь, словно деревья, крепко вросшие корнями в землю; другие, словно звери голодные, залегшие в засаду, третьи – словно архангелы. «Что мне делать? – думал он. – По какому пути пойти? Как сделать, чтобы эти деревья, звери и архангелы болели моей болью?»

И вдруг, когда голова у него уже гудела, одуревшая от мыслей, он услышал в сердце голос Бога. Он узнал Его. Всякий раз, когда ум у него мешался, и тысячи противоречивых голосов звучали в мозгу, перекрикивая один другого, вдруг раздавался в сердце спокойный, ясный голос, Божий голос – и наводил порядок. Услышал его и теперь, отец Янарос, и окрепли у него колени. Он протянул руку, коснулся сжатого кулака командира.

– Сынок, – сказал он, и голос его задрожал. Чувствовал он, что от этого мига зависят тысячи жизней. – Сынок, хочешь, я встану перед тобой на колени, только выслушай. Да, я знаю: много перенес ты от моей руки, когда был маленьким. Я делал это для твоего блага. Знаешь сам, и глину месят и бьют, чтобы сделать из нее кувшин. Долго я тебя мучил, теперь пришел твой черед. Я, отец Янарос, что до сих пор только Богу кланялся, кланяюсь теперь тебе и прошу, сынок, выслушай меня. Спустись завтра ночью, в Великую субботу, в село, мы тебе сдадим ключи и устроим вместе Воскресение и обменяемся, поцелуем любви. Только никого не убивай. Слышишь? Не убивай никого!