Братоубийцы

VII

25 января. Сегодня утром мы нашли у ущелья трёх замерзших солдат. Ноги торчали из-под снега, поэтому мы их и обнаружили. С ними был один партизан, в летнем хаки, без куртки, босой. Он был ранен в ноги и тащился вместе с солдатами. И все четверо, крепко обнявшись, прижимались друг к другу, чтобы согреться.

29 января. Любимая моя, сегодня ночью я видел самый удивительный и несуразный сон, какой когда-либо мне снился. Я не могу понять, что он значит, но сердце у меня все еще не на месте. Представляешь, мне снилось, что я был маленькой рыбкой и рыбка эта кричала.

Я как будто бы был в море, глубоко под водой, и слышал, как какая-то мелкая рыбёшка, вся исполненная гнева, кричала что-то Богу. Я видел, как она разевала рот; я не слышал ни звука, но понимал, что она говорит, как понимают немых, и ее слова, полные гнева, вспыхивали в моем мозгу. Она в ярости щетинила свои слабенькие плавники и кричала Богу: «Тебе следовало бы давать силу тем, кто прав, а не тем, кто неправ. Вот тогда Ты Бог!». Наверное, ее обидела большая рыба, и она взбунтовалась и упрекала Бога. А Бог ей отвечал, но я не слышал ни голоса, ни слов. Я видел только, как время от времени над рыбешкой вскипала и пенилась вода, и тогда ее волчком вертело в водовороте. Но только успокаивалась вода, как рыбёшка снова поднимала голову, и я слышал те же слова в мозгу: «Тебе следовало бы давать силу тем, кто прав, а не тем, кто неправ. Вот тогда Ты Бог!»

Марио, любимая, если мне долго еще придется пробыть в этих диких горах, я тронусь. Мне надо думать о тебе, моя Марио, думать и день и ночь, чтобы не сойти с ума.

1 февраля. Сегодня весь день я был с тобой, Марио. Весь день я вдыхал неуловимый сладкий аромат, будто расцвел во мне миндаль. Как в тот день, помнишь, год тому назад? 1 февраля? Когда я впервые тебя встретил! Помнишь, мы отправились в Суний посмотреть на храм Посейдона? Мы взяли с собой немного хлеба, много-много апельсинов и Гомера. Цвел миндаль; земля была покрыта нежной молодой травой; новорожденные козлята прыгали по теплой земле, и сосны – ты помнишь? – благоухали, словно мёд. А над нами в высоте стояло солнце и согревало нас. Две маленькие счастливые букашки бродили среди камней, а Гелиос-отец взирал сверху и любовался нами.

На тебе была розовая весенняя блузка и белый бархатный берет, из-под него выбивались два непокорных локона, игравшие на ветру. Мы шли быстро-быстро. Каким молодым, каким девственным был мир, какими зелеными были деревья, каким голубым – небо, полное любви! Как я состарился за один год! Тогда не было в моей жизни еще ни одного убитого, а теперь горы трупов, и я сижу на них, и сердце у меня окаменело. Помнишь, мы говорили о Гомере, и нас раскачивали, будто волны, его бессмертные стихи. Какое это было счастье! Вдруг ожило в моем сердце Священное Писание, Ветхий Завет нашей расы – Гомер. Мы чувствовали, как великая песнь входит в нас, как смеется она и рокочет, будто море. Среброногая Фетида выходила из священного Средиземного моря, держа в руках сверкающие – медь, золото, божественный чекан, – новые, только что из рук Бога, доспехи для своего сына. Что за украшения нанес на них своим мудрым искусством хромоногий бог! И мы держались за руки, и, стоя под соснами, в потоках весеннего солнца Аттики, глядя в море, громко, во весь голос, читали божественные строки:

И вначале работал он щит и огромный, и крепкий,
Весь украшая изящно; кругом его вывел он обод
Белый, блестящий, тройной; и приделал ремень серебристый.
Щит из пяти составил листов и на круге обширном
Множество дивного бог по замыслам творческим сделал.
Там представил он землю, представил и небо, и море,
Солнце, в пути неистомное, полный серебряный месяц,
Все прекрасные звезды, какими венчается небо:
Видны в их сонме Плеяды, Гиады и мощь Ориона,
Арктос, сынами земными еще колесницей зовомый;
Там он всегда обращается, вечно блюдет Ориона
И единый чуждается мыться в волнах Океана.
Там же два града представил он ясноречивых народов:
В первом, прекрасно устроенном, браки и пиршества зрелись.
Там невест из чертогов, светильников ярких при блеске,
Брачных песней при кликах, по стогнам градским провожают.
Юноши хорами в плясках кружатся; меж них раздаются
Лир и свирелей веселые звуки; почтенные жены
Смотрят на них и дивуются, стоя на крыльцах воротных.

Помнишь, мы без устали повторяли вновь и вновь бессмертные строки древнего нашего Деда. Мы смотрели, как мощным потоком вливались они в море и терялись в нем. Любимая моя, какой прекрасной, какой простой и доброй могла бы стать жизнь! Год назад, в тот бессмертный день, я был с тобой, и сердце мое переполняла любовь к последней букашке, а теперь я, тот с самый я – в эпирских горах, с винтовкой в руках, и убиваю людей! Нет, нет, мы еще не имеем права называться людьми.

Мы перестали быть обезьянами, но еще не стали людьми, мы на полпути... И все же мое сердце тает от любви, Марио, и цветет, как миндаль. Оно помнит Гомера и знает, что такое человек и вечность.

2 февраля. Я проснулся – во мне еще цвел миндаль, а кровь ритмично билась, выпевая мелодию, полную радости, печали и тоски по прошлому – это было твое имя, Марио. Оно парило, кружилось и взмывало, словно чайка в море. Ах, если бы у меня было время, время и силы! Переложить эту ритмичную мелодию в слова, в ударные и безударные слоги – в стихи! Ах, если бы нас оставили в покое на сегодняшний день, и я бы взял в руки клочок бумаги и карандаш!

Но труба протрубила тревогу, мы схватили винтовки. Это партизаны высунули нос с Эторахи, где они сколько месяцев сидели, окопавшись, а мы не могли выманить их оттуда. И вот опять надо убивать и гибнуть! Сейчас, когда я тебе пишу, уже ночь; мы вернулись измученные, в крови. Снова погибло немало народу – и у них, и у нас. И ничего мы не добились, ни мы, ни они. Зря пролилась кровь...

Мы читали у Гомера, как шли в бой, как получали раны и испускали дух ахейцы и троянцы – и, читая, испытывали какую-то возвышенную радость: окрылялся ум, ликовало сердце – потому что Великий Творец взял резню и побоище и сделал из них песнь. Словно то были не люди, убивающие друг друга, а облака, не испытывающие боли, облака в человеческом облике, и сражались они, играя, в бессмертном воздухе, и льющаяся кровь была не кровь, а нежные розовые краски заката. В поэзии человек и облако, смерть и бессмертие – одно. Но когда разражается война внизу, на земле, а воин – живой человек с мясом, костьми, волосами и душой, тогда война – ужас и содрогание, любимая! Ты идешь в бой и говоришь: «Я не паду, я сохраню свою человеческую сущность и среди кровавого побоища, я ни к кому не испытываю ненависти, я иду в бой с человеческим сердцем». Но стоит тебе только почувствовать, что жизнь твоя в опасности и тебя хотят убить, как откуда-то, из темной глубины утробы, вырывается что-то жуткое, волосатое, древний предок, скрывавшийся в тебе и о котором ты даже не подозревал. И у тебя уже не человеческое лицо, ты скалишь клыки, как горилла, а мозг превращается в окровавленный клок шерсти. И ты орешь: «Вперед! Давай, ребята! Бей их!». И крик этот, вырывающийся из твоего рта, не твой; не может быть твоим это не крик человека, даже не полуобезьяны (она давно в ужасе бежала), это крик того, кто вырвался из тебя, не древнего отца даже, а деда –гориллы.

Иногда мной овладевает желание покончить с собой, чтобы спасти в себе человека и убежать от зверя… Но в моей жизни есть ты, и я терплю. «Держись, говорю; я себе, наступит же когда-нибудь конец братоубийству. Я сорву с себя гориллью шкуру: хаки, солдатские ботинки, винтовку – и снова возьму тебя за руку, Марио, и снова мы отправимся в Суний и будем там, счастливые, читать бессмертные стихи Гомера».

11 февраля. Сегодня целый день идет снег. Жгучий мороз, мы заледенели, а дров, чтобы согреться, нет. А ночью партизаны не дают нам сомкнуть глас. И так каждую ночь. С ужасом видим мы, что встает день, с ужасом видим, что опускается ночь. Ни днем, ни ночью не выпускаем мы из рук винтовок. Глаза и уши в постоянном напряжении: чуть прокатится где камень, или шевельнется зверь, как мы уже выскакиваем и палим в темноту. От постоянного недосыпания и ужаса мы еле стоим на ногах. И хоть бы мы верили при этом, что воюем за великую идею...

А капитан наш суров, угрюм от природы, вечно зол. Висит над ним мрачный рок, ненавидит его и толкает в пропасть на гибель. Капитан это чувствует и сам, пытается противиться, но не может и идет с проклятиями в невидимую пропасть. Мне кажется, что наш капитан – герой древней трагедии, и я смотрю на него со страхом и жалостью – так, как смотрим мы на Агамемнона, входящего в ванну, или на Эдипа, когда тот, ослепленный роком, пытается узнать правду.

А в последние дни он уже не человек, а зверь. Недавно от него сбежала жена и ушла в горы к партизанам. Она приехала на Рождество из Янины. Что это была за женщина – чудо. Так нам показалось в этой глухой дыре. Словно была ночь, и вдруг рассвело. Нам, давно не видевшим ни одной настоящей женщины, затерянным в горах, измученным бессонницей, грязным, небритым, эта женщина показалась сказочной нереидой: белокурая, стройная, как тростинка, с ямочками на щеках, с легкой походкой; а сверх того и запах –пудры и лаванды, которым обдавало нас, когда она проходила мимо.

Впервые в те дни увидели мы, что капитан наш смеется и смотрит на нас, словно и мы люди. У него изменилось лицо, он каждый день брился, лучше одевался; сапоги блестели, как зеркало. У него изменились и голос, и походка. Но мы никогда не видели, чтобы смеялась его жена; с каждым днем лицо ее все мрачнело, и когда взгляд ее падал на нас, он был сумрачен, холоден, полон ненависти. И однажды ночью она открыла дверь и ушла в горы.

Косолапый плут Стратис принес нам эту новость, заходясь от смеха. Он вошел, напевая песенку, прошелся по казарме, насвистывая: «Улетела моя птичка, улетела. Улетела – больше не вернется». «Мы погибли, – пробормотал мой друг Васос. – Теперь он нас не оставит в покое, пока всех нас не перебьют. Война день и ночь!». Он замолчал задумавшись, а потом повернулся ко мне и шепнул тихо-тихо, чтобы никто не слышал: «Слушай, Леонидас, меня не волнует, убьют меня или нет, клянусь тебе, не волнует. Мне бы знать: ради чего убьют? А я не знаю. Ты знаешь?» Откуда мне знать? Что ему ответить, любимая? Ведь это самая большая пытка.

12 февраля. На рассвете тревога. Мы оцепили деревню, чтобы никто не убежал. Приказ взять всех, у кого есть родственники в партизанах: родителей, братьев, жен – и бросить их за колючую проволоку, в глубокую яму за деревней. И вот рано утром мы пошли по домам, стали хватать старух, стариков, женщин. Плач поднялся над деревней. Они цеплялись за двери, за окна, за срубы колодцев, так что нельзя было оторвать. Мы били их по рукам прикладами, рвали рубахи и пиджаки, оттаскивая их, ранили нескольких, пока наконец не удалось выстроить их в ряд и загнать в яму. Вначале сердце у меня сжималось и к горлу подступали рыдания: не мог я видеть несправедливость, не мог слышать их плач. Старухи-матери смотрели на меня с ненавистью, поднимали руки к небу и проклинали. Я тащил их, а мне хотелось припасть к их иссохшей груди и зарыдать вместе с ними.