Братоубийцы

VIII

Сегодня Великая пятница. Человек пять-шесть односельчан, собравшись во дворе церкви, спорят: ткач Стелианос с прокушенным ухом, медник Андреас с толстыми пятнистыми ручищами, глашатай Кириакос с длинными жирными волосами и Панагос, деревенский цирюльник, босой, печальный, в черной рубахе. В середине стоит старый Мандрас, деревенский богач, высохший, скупой, жадный, с маленькими лисьими глазками.

Самый старый из деревенских старейшин Хаджис сидит на скамье у ворот и греется на солнце. Суставы у него страшно распухли, он стонал от боли, и в церковь приплелся, чтобы взять с Плащаницы горсть миртовых листьев и веточку розмарина – курить ими, когда будут мучить боли. Так делали еще и деды, курили святыми травками, и ревматизм затихал. А врачи – кому они нужны? Сатана их выдумал, проклятых. Святые травки надежнее и к тому же ничего не стоят.

Хитёр был этот Хаджис, тертый калач с молодых лет. Побродил он по свету, дошел до Афин и дальше еще – до Бейрута и еще дальше – до Иордан-реки, окунулся в его святые воды – и стал хаджи-паломником. «Полезное дело – стать паломником, – говорил он про себя. – Больше тебя уважают люди, и тем легче их обвести». И правда, только вышел он из Иордана – просветил его Господь, такую мысль послал. До сих пор, чтобы заработать на кусок хлеба, работал он грузчиком, чистил обувь, занимался контрабандой – вкалывал, как ишак, рисковал, еле сводил концы с концами. А стал паломником – нашло на него озарение. Взял все свои деньги, сколько у него было, накупил мешков, веревок, деревянных жердей и стал ездить по городам и селам Анатолии. Приезжал, устанавливал большой шатер из жердей и мешковины, натягивал белое полотнище, на котором было написано жирными буквами: «Таинство Брака», становился перед шатром, закладывал два пальца в рот и свистел. Сходился народ, и тогда хитрюга Хаджис клал крестное знамение, взбирался на скамью и кричал: «Эй, дамы и господа, в этой палатке вы увидите Таинство Брака, страшное таинство брака. Давайте франк и входите. Ну, что такое один франк? А за один этот жалкий франк вы увидите страшные и ужасные тайны брака, и у вас волосы встанут дыбом. А если у вас не встанут дыбом волосы, то вот вам мое честное слово – а я, паломник, человек богобоязненный, – я верну вам этот франк! Эй, эй, по одному, по одному! Не толкайтесь, все войдете».

Никто не шевелился, Хаджис снова свистел, и снова говорил свою речь. И в конце концов всегда находился кто-нибудь, холостяк по большей части, кто совал руку в карман и доставал франк: хотелось и ему посмотреть на таинство брака. Хаджис приподнимал мешковину и впускал его в шатер. Смотрел тот кругом, протирал глаза – и ничего не видел. А Хаджис брал его под руку и сладким голосом говорил: «Видишь что-нибудь, дружок? Не трудись, не сверни шею – ничего не увидишь. Но я тебя прошу: когда выйдешь отсюда, никому не рассказывай – иначе прослывешь дураком. Скажи, что видел множество ужасных тайн, и что жизнь твоя с сегодняшнего дня переменилась: ты теперь знаешь, что такое женщина и брак, и что такое мир... Вот это ты скажешь, и другие попадутся на удочку и над тобой не будут смеяться. Понял? Ну, а теперь счастливого пути! Пусть войдут другие!»

Ват так Хаджис накопил деньжат, вернулся к себе в деревню, в Кастелос, с золотой цепочкой на жилете, стал видным человеком. А теперь он состарился, состарился, бедняга, оглох, полуослеп, обеззубел, выжил из ума, и вот сидит во дворе церкви, трёт распухшие колени, и текут у него изо рта слюни.

Остальные стояли на могильных плитах и спорили. Сначала речь зашла о сегодняшней всенощной с Двенадцатью Евангелиями, и старый Мандрас никак не мог понять, почему это Христос выступил против иудейского закона – закон-то этот дал Сам Бог Моисею на горе Синай. А Андреас говорил, что никак не может взять в толк, почему Христос, раз Он всемогущ, не хлопнул в ладоши и не вызвал ангелов с мечами, а уж они бы устроили иудеям день Мадиама.

– Я на Его месте, – говорил он, – я бы что сделал? Бог я или не Бог? Так зачем мне строить из себя ягненка? Я бы стал львом! Ну, а ты что скажешь, Кириакос?

Кириакос, который уже много лег мечтал стать священником, прокашлялся и почесал затылок. «Я должен говорить, – подумал он, – должен нести народу свет». Хотя был он не больно грамотен, но когда не было, поблизости отца Янароса, то набирался смелости и высказывал свое мнение. И вот теперь он стал говорить им своим густым дьяконским голосом о Христе: что был Он человек добрый, бедный, носил длинные волосы, хотел стать священником, как и Ки– риакос, но богатые и сильные преследовали Его, поносили и били, и вот сегодня, в Великую Пятницу, собрались его убить.

– Что случается со всяким бунтовщиком, – заключил старый Мандрас.

Кириакос огляделся, нет ли поблизости отца Янароса, не увидел и осмелел еще больше. Вот уже несколько месяцев назад он нашел объяснение поведению Христа и не имел права держать его при себе – не подобает нам прятать светильник под спудом! – и стал просвещать односельчан.

– Христос, чтобы вы знали, – был в тогдашнем обществе то, что мы называем неправильным глаголом.

– А что это значит? – спросил цирюльник. – Растолкуй нам, учитель.

Это значит, что все люди вокруг Него: книжники, фарисеи, Анна, Кайафа – были правильными глаголами. Это значит, что у них были писаные законы, со времен их дедов, и они следовали этим законам. Они точно знали, что хорошо, что плохо, что честно, а что бесчестно. У них был поводырь – то, что мы называем Десятью Заповедями. И кто им следовал, тот был для общества желанный гость, а кто их нарушал, тот был бунтовщик, выступал против общества, – и общество злилось, сначала терялось, видя, что шатаются его устои, а потом хватало неправильный глагол и говорило ему: «Не хочешь спрягаться правильно, как все мы?» – Бац ему, бац! – И долой!

– Ах, вот оно что... – проговорил Стелианос, потирая все еще болевшее ухо. – Но раз так, кто же прав? Я что-то не пойму, приятель. Как может один враждовать со всеми? Ты получаешь, значит, от своих родителей какой-нибудь святой обычай, а потом, значит, встаешь и говорить: «Это мне не нравится?» Придет, значит, твоя милость ко мне в дом и скажет: «Плох твой ткацкий станок», возьмет топор и разнесет мне его в щепки? А этот станок я получил от родителей и дедов. Они меня научили на нем ткать и зарабатывать себе на хлеб, а тут приходишь ты...

– Прав Христос – перебил его медник. – А ты что думал? Что мы – стоячая вода в болоте? Мир движется, он живой, вот так-то, он растет, одну одежду носил, когда был ребенком, другую носит взрослым. Отбрасывает он пеленки и слюнявки и надевает штаны. Оставляет мать и отца и строит свой собственный дом. А вы что думали? Хороши, ничего не говорю, пеленки и слюнявки, но для детей. А Христос – это первый человек, который понял, что он уже не ребенок и что старые законы – слюнявки и пеленки, так сказать, ему тесны. Поняли?

– А ты понял? – проговорил старый богач, начавший злиться. – Где ты научился этой чепухе, а? У себя в мастерской?

– Погоди у меня, старый богатей! Не помогут тебе ни земли, ни деньги, – ответил медник, тяжело задышав. – Погоди у меня! И железо в огне гнется, согнешься и ты! Посмотришь у меня! Вот чему я научился у себя в мастерской. Так и знай!

Кириакос, услышав это, радостно взвился.

– А огонь этот – Христос! – закричал он.

– Значит так... – проговорил старый Мандрас и посмотрел на медника потемневшими глазами. – Правильно зовут тебя большевиком.

Андреас засмеялся.

– Меня больше не будут звать большевиком. Меня будут звать неправильным глаголом. Спасибо, Кириакос, открыл мне глаза.

Старый Хаджис, сидевший на каменной скамейке, смутно различал тусклыми глазами, что односельчане дерут горло и машут руками, ш не мог понять, чего они между собой не поделили. Вытягивал он свои волосатые глухие уши, но ничего не слышал, доходил до него только какой-то треск, как будто дрались черепахи, стуча панцирями.

– Эй, вы, что случилось? – спрашивал он время от времени, и изо рта у него текли слюни.

Затем замолкал и снова спрашивал:

– Эй, вы, что случилось?

Но никто не отвечал ему. И так до тех пор, пока не осточертел он цирюльнику и тот, подойдя к нему не рявкнул ему прямо в ухо:

– Говорят, хотят открыть твой сундук, Хаджис, открыть твой сундук, слышишь? Посмотреть, говорят, сколько там талиров14?

Руки и ноги у старика стали как ватные, сердце ушло в пятки.

– Кто? – пролепетал он, заикаясь. И слюна потекла у него за ворот.

– Бедные! – крикнул цирюльник ему в ухо. – Бедные, голодные, разутые!

Старый богач захихикал. Сердце вернулось на место.

– Бедные? – спросил он. – Чтоб им пусто было! Не бывать тому – есть Бог!

Цирюльник опять нагнулся к уху старика.

– Но и у бедных, говорят, есть Бог. И Он, говорят, босой и голодный и держит, говорят, в руках счетную книгу и метит красным крестом двери богачей. И, говорят, поставил красный крест на твоей двери, Хаджис!

Снова затрясся старик, хотел было что-то сказать, но слова застряли в горле.

– Да оставь ты бедолагу, а то его того и гляди удар хватит, –вмешался Стелианос. Ему стало жаль старика.

Но тут вскинулся старый Мандрас:

– Эй ты, вшивый цирюльник! Кто тебя научил так богохульствовать? Учитель? А может быть, сам поп Янарос в красной камилавке?

– И не учитель, Мандрас, и не отец Янарос, – ответил цирюльник, и глаза его затуманились. – Мне сказал это мальчик трёх лет. Я позавчера видел, как он умер с голоду.

– Какой еще мальчик, дубина?

– Мой сын.

Все замолчали. Позавчера, правда, умер сын Панагоса с голоду. Много месяцев тому назад закрыл свою цирюльню Панагос, потому что не было у односельчан денег на бритье, и все они отпустили длинные волосы и бороды.

Стояли все пристыженные, словно это они убили сынишку цирюльника, молчали. И тут ворвался взбудораженный Матиос, извозчик.

– Идем ко всем чертям, слава Тебе Господи! – закричал он радостно, увидев односельчан. – Боеприпасы, говорят, у нас кончились. Проведали об этом «красные шапки», вот спустятся с гор и всех нас сожгут и перережут – избавят от нищеты.

Он говорил, радостно потирая руки.

Обжорой был бедняга Матиос, а есть нечего; не дурак выпить, а пить нечего; бабник, а был он уродина и бедняк – женщины на него даже не смотрели. И разозлился он на весь мир, пусть катится к дьяволу! Раз я не богат, пусть никто не будет. Раз мне нечего жрать, пусть ни у кого не будет. Все это значит Бог и справедливость!

Рассвирепел Манд рас, поднял палку.

– Прикуси язык, босяк! Если бы слушал Бог воронье карканье, не осталось бы человека в живых! – закричал он и двинулся на Матиоса.

Но медник схватил его за руку.

– Теперь все вверх дном, Мандрас, – сказал он. – Не сердись. Колесо повернулось, и бедные станут богатыми, а богатые бедными, и все – и богатые, и бедные – пойдут под нож! Монах, что позавчера привозил святой Пояс, помнишь, что кричал, когда проезжал мимо казармы: «Убивайте, дети мои, убивайте – обретете благодать!». Вот что он кричал. Мы и убиваем.

– Убивайте красных, кричал он, а не почтенных хозяев! –возразил старый богач.

Андреас рассмеялся.