Братоубийцы

XIX

Двинулась в обратный путь водительница Пречистая, за ней шел взволнованный народ. Ночь пала на мир, первые звезды повисли в небе. Отец Янарос шагал впереди, сердце его громко стучало. Он чувствовал радость и облегчение. «Когда я чувствую радость и облегчение? – думал он, идя по дороге. – Когда молюсь Богу или когда тружусь с людьми? Прости, Господи, – когда тружусь с людьми. Это и есть настоящая моя молитва. А с Богом – бунтарство или страх». Он вспомнил убитых, вздохнул. «Не зарежешь овец – не отпразднуешь свадьбу, – пробормотал он. – Упокой, Господи, души их».

Вошел в церковь отец Янарос. Сердце ликовало: то, чего так долго он жаждал, теперь облекается в плоть. Хорошее начало! Примирятся в Кастелосе враждующие братья, и Христос воскреснет – там, где воистину хочет воскреснуть – в сердце человека. В голове уже выплеталась мысль: как только встанет завтра, сразу отправится в путь, обойдет горы и долины, будет говорить со священниками, со старейшинами, с народом, станет рассказывать, что сделали они в Кастелосе, как мирным путем все пришло в согласие и насколько лучше и легче путь любви. «Глашатаем стану я у Бога, – думал он. – Буду кричать. Не то ли делал и святой Иоанн Предтеча в пустыне? Кричал он, кричал – и мало-помалу даже камни стали внимать, услышали его, сдвинулись с места, пришли к любви и согласию, и воздвигли Церковь Христову».

Он повернулся вправо, к иконостасу.

– Прости меня, Господи, за минуту малодушия. Сам знаешь, я человек – глина и ветер. Смалодушествовал. Вначале думал я, что не печешься Ты о людях, что с безразличием взираешь на несправедливость и бесстыдство. Мизинцем мог бы шевельнуть – и все спас бы. Но не сделал так. А потом, каюсь, Господи, впал я в еще больший грех: подумал, что не любишь Ты людей, что Тебе нравится смотреть на нашу боль и унижение. Помутился мой рассудок от боли, грешен, Господи. Но теперь я вижу: Ты добр, Ты позволяешь людям дойти до дна адова – и оттуда начинается спасение! А может быть, Господи, на дне Ада и находятся сейчас райские врата? Потому что сегодня, да, в самый тот страшный момент, когда казалось, что вот-вот начнется резня, Ты снова сделал братьев братьями!

Сладкое волнение распирало ему грудь, смотрел он на тот путь, что открывается перед ним, и новые крылья вырастали за спиной, вернулась молодость; снова отцу Янаросу двадцать лет. Он нагнулся, приложился к распятию на престоле. «Господи, – сказал он, –Ты знаешь: никогда не просил я отсрочки у смерти. А теперь одной у Тебя прошу милости: дай мне дожить до того дня, когда завершу свое дело. А потом поручи камешку или зернышку упасть на меня и убить...»

Не помня себя от радости, подлетел он к царским вратам, остановился в них.

– Дети мои, – сказал он, – потерпите. В этот час спускаются с гор наши братья, с ними вместе устроим Воскресение. Онемела проклятая винтовка, сатанинская пасть. Низвергся в преисподнюю дух лукавый, победил Господь! Сейчас увидите вы, каким будет Воскресение! Сами зажгутся свечи, сам восстанет из гроба Христос, улыбнется радостно над головами нашими в куполе Вседержитель. Что я вам всегда говорил, а вы мне не верили? – Всесильна душа человека, потому что она – дуновение ветра Божьего. Всесильна и свободна. Вот теперь, к примеру, – открывались перед нами два пути: путь убийства и путь любви. Бот дал нам свободу выбора. Мы выбрали – благословенно имя Господне! – путь любви. И обрадовался Бог.

Разве не чувствуете вы, как в душе у вас радуется и ликует Бог? Обрадовался Бог и кличет теперь Сына Своего: «Выбрали люди благой путь, увидели истинный свет. Выйди, Единородный Сыне Мой, из могилы!»

Еще не договорил отец Янарос, как послышался тяжелый топот ног, грохот катящихся с горы камней, барабанный бой, быстрый, радостный – все ближе и ближе.

– Идут! Идут! – раздались голоса. Подбежали запыхавшиеся односельчане. Идут! Да будет с нами рука Господня!

Все лица обратились к дверям, сотрясались груди от стука сердец.

Отец Янарос был уже облачен в праздничную, богато расшитую ризу, с шеи свисала златотканая епитрахиль, а к груди, словно божественного младенца, он прижимал тяжелое серебряное Евангелие.

Стоял он в царских вратах. Щеки порозовели от радости. Ждал. «Грядет, грядет целование любви...», – думал он, и лицо его светилось.

Спускаются вниз партизаны, прыгают по камням, скользят, смеются, снова прыгают. Волчья стая. Глаза светятся в темноте.

– Эй, ребята, когда, наконец, мы спустимся, – раздался чей-то голос, – и войдем в Янину, в Салоники, в Афины?

– В Рим, в Париж, в Лондон! – кукарекнул мальчишеский голос. – Все, что мы делаем, ребята, не забывайте – это репетиция.

Капитан Дракос шел вниз, полный смятения. Мысли, тревожные, беспорядочные, метались в голове, как дикий кабан, в которого вцепились охотничьи собаки и рвут на нем мясо. Снова и снова всплывали в памяти слова, с вызовом брошенные комиссару Лукасу: «Будь я человек благоразумный, – думал он, – я бы промолчал. Но я привык говорить напрямик, и говорю. Ну, будь что будет. Не сносить мне головы. Скажут в один прекрасный день: «Свалился в пропасть капитан Дракос, помилуй его, Господи:». Будь я человек благоразумный, мне надо было или промолчать, или подчиниться. Или же поднять свое собственное знамя. Первое значило: бы стыд, второе – рабство, а на третье силенок не хватает. Все пути для меня закрыты».

Рядом с ним – полный злобы, цедящий слова сквозь зубы, Лукас, комиссар. Кривоногий, коротышка, неприглядный. Но во время боя повязывал он красным платком большую свою голову, зажимал в зубах нож и бросался вперед. И никогда не оборачивался взглянуть, бежит ли кто за ним. А когда возвращался из атаки, все в нем сочилось кровью: глаза, мозг, одежда. Шел он теперь рядом с командиром и зубами скрипел от гнева. Сцепились они в ожесточенном споре, но говорили тихо, чтобы не услышали бойцы. Бросались друг в друга словами, словно ножами.

– Диву даюсь я, как вступил ты в Партию, командир? – процедил сквозь зубы Лукас. – Партия что значит? Подчиняйся и не спрашивай.

– Не принимаю я такого – освобождать других и быть неосвобожденным самому, – ответил сухим, насмешливым голосом командир. — Наш долг – нести сначала справедливость, а за ней, сразу же, свободу. Так поступал я в каждой деревне, куда входил. Я не могу видеть несправедливость и молчать. Я первым делом устанавливал порядок и справедливость.

– У настоящего коммуниста не колеблется вера, если он видит несправедливость. Он ее принимает, с готовностью принимает, если эта несправедливость служит нашей цели. Все для цели, все для победы.

– Вот это нас и погубит! – возразил, вспыхнув, командир. – Это нас и погубит! Цель освящает средства? Значит, несправедливость, чтобы добиться справедливости? Значит, рабство, чтобы добиться свободы? Вот это, — говорю я тебе, – и у меня сердце кровью обливается, когда говорю, – именно это уничтожит Идею. Не так давно я стал понимать, что если средства, которые мы употребляем для достижения цели, низки, то это унижает цель. Потому что цепь – это не плод, созревший, готовенький, что висит себе у обочины, а мы пройдем и сорвем его. Нет, нет, тысячу раз нет! Цель – это плод, который зреет с каждым нашим поступком, и от каждого нашего поступка получает или его благородство, или его низость. Путь, который мы выбираем, придаст вкус, вид, запах плоду, наполнит его ядом или медом. Если мы будем следовать тому пути, который выбрали, мы придем ко всем чертям. И Партия придет ко всем чертям. Я тебе говорю прямо и ясно. Я знаю, что ты мне на это скажешь. Скажи, и пусть они отдадут приказ. Я таков, как есть, и, если я им не нравлюсь, пусть уберут меня. Я буду не первым, кого убили, потому что он высказал свое независимое мнение. Я тебе говорил много раз и еще раз повторю: я не боюсь смерти.

Он замолчал, подкрутил усы.

– Да я жизни не боюсь, – проворчал он. – Я жизни не боюсь. Чего ж мне бояться смерти?

Лукас насмешливо покосился на командира.

– Ты вступил в Партию с сердцем, полным змей. Ты называешь это вопросами, а я – змеями. Но настоящий боец не спрашивает, он сражается. Спрашивают, обсуждают, принимают решения только руководители. А мы, остальные, получаем приказ и выполняем его. Только так побеждают. Спросили однажды у одного русского коммуниста: «Ты читал Маркса?» – «Нет. Зачем мне его читать? Его читал Ленин». Понял, командир? Потому и победила большевистская революция.

Капитан Дракос взглянул искоса на своего заместителя, в груди у него распирало.

– Ты меня учить будешь? Слепое подчинение делает рабами. Вот это я знаю.

– Ты хочешь поднять собственное знамя? – насмешливо бросил кривоногий.

– Может быть, может быть. Посмотрим.

– А кто его понесет?

– Я сам.

Комиссар сжал кулаки, глаза его метали молнии.

– Никто не может на тебя положиться, капитан Дракос. Ты не в первый раз бунтуешь. Как-то раз ты сбросил капитана корабля, на котором служил, в трюм и сам встал за руль.

– И спас корабль. Капитан был пьян и потопил бы нас.

– И с тех пор голова от легкого успеха закружилась. Смотри, командир, как бы не пришлось теперь харкать кровью.

– Не закружилась. Я научился нести ответственность и не бояться угроз.

Он рассвирепел, глаза налились кровью, багровый туман поплыл перед ним.

– Что ты меня стращаешь? – прорычал он тихо. – Что ты смотришь на меня и смеешься из-под усов? Думаешь, я не понял? Пришла шлюха и принесла тебе новости. Так вот, даю голову на отсечение – не быть тебе командиром!

Комиссар медленно потянул из-за патронташа черную -рукоятку.

– Пойдем-ка побыстрее, командир, чтобы нас не слышали.

Они ускорили шаг, оторвались от товарищей.

– Руки прочь! – рявкнул командир и схватил комиссара за руку. – Еще не пришел час. Я знаю: если я тебя не убью сейчас, ты меня убьешь, как только сможешь. Но...

– Что но? Боишься?

– Но я думаю о Кастелосе. Сначала возьму Кастелос, а потом мы продолжим беседу, капитан Кривоногий.

Он достал кисет, подал спутнику – свернуть сигарету.

– У нас есть время, – сказал он. – Сверни себе самокрутку.

Сзади спешили бойцы, догоняя их. Капитан Дракос обнял комиссара за плечи.

– Нужно, чтобы ребята видели нас так. Мы роем друг другу яму, но эта молодежь – чистое пламя. Не надо им показывать наших неурядиц. Если будет спасен мир, они его спасут. Если погибнет, виноваты будем главари.

Лукас не ответил. Но в глазах его притаилось убийство. Он взял кисет и стал медленно скручивать сигарету.