Братоубийцы

I

Солнце взошло над Кастелосом, озарило крыши домов, разлилось, хлынуло потоком по крутым узким улочкам и обнажило грубое уродство деревни. Угрюмая, пепельно-серая; дома сплошь из камня; двери низкие – хочешь войти, нагнись; а внутри мрак. Дворы пропахли конским навозом, овечьим и козьим пометом и тяжким зловонием человека. Ни в одном доме – ни деревца во дворе, ни певчей птицы в клетке, ни цветочного горшка с базиликой или красной гвоздикой: всюду только камень. И души тех, кто жил среди этих камней, были суровыми и такими же негостеприимными. Горы, дома, люди – все было из одного и того же камня.

Редко, даже в лучшие времена, слышался в деревне этой смех. Чем-то противоестественным казался он им, дерзким и бесстыдным. Старики оборачивались, сдвигали брови – и смех обрывался. А когда наступали большие праздники – Рождество, Масленица, Пасха – эти обездоленные чуть больше ели и чуть больше пили и, вытянув тощие шеи, начинали петь; не песня это была – причитание, заунывная, рвущая душу. Один начинал, другой подхватывал, и погребальный напев звучал и звучал – и не хотел кончаться. В нем таился древний ужас, и побоища, и рабство, и вечный голод. Страшнее слез была песня, повествующая о горькой и безнадежной участи. Тысячелетия прошли над ними, и все они – голод, плети и смерть! Но люди, как лишайник, вросли в эти безжизненные серые камни, и их уже не оторвать. И сколько ни стоять миру, не оторвутся от скал эти упрямогловые эпирцы.

Их тела и души приобрели цвет и жесткость камня, они стали одно с ним; их одинаково поливало дождем, сушило солнцем, засыпало снегом, словно все они – люди, словно все они – камни.

А когда сходились мужчина и женщина, и приходил священник и венчал их, они обходились без нежных слов, да и не знали их; молча соединялись они под толстыми шерстяными одеялами, а на уме у них было одно: делать детей, чтобы, передать им эти камни, горы и голод.

Женщин было больше, мужчин меньше. Мужчины, женившись и зачав в первые же ночи сына в утробе жены, уходили без оглядки и странствовали по свету. Да и как жить среди этих скал?! Уходили они далеко и медлили с возвратом. «Далеко они уходят, поздно возвращаются», – с горькой жалобой тоскует о них песня. Потому что жены их оставались одни-одинешеньки, и увядали они, ссыхались, и обвисали их груди, вылезали волосы, и когда наступала ночь, и они ложились спать, – то мерзли в постели.

Беспрестанной войной с Богом, с ветрами, со снегом, со смертью была их жизнь, и потому, когда обрушилась братоубийственная война, она не застигла кастельянцев врасплох. Они не испугались и не переменили привычек. Только вылилось наружу, дерзко прорвалось на свободу то, что назревало в них, молча и незаметно, – неудержимая первородная жажда человека убивать. У каждого был сосед, а то друг или брат, которого он ненавидел годами, без всякой причины, сам не догадываясь об этом; ненависть копилась, как вода в запруде, и не находила выхода. А теперь им вдруг раздают винтовки и гранаты, над головами у них развеваются благороднейшие знамена; попы, офицерье, газетные писаки заклинают их убить соседа, друга, брата. Только так, кричат им, будет спарена вера и родина. Убийство, древнейшая потребность человека, приобрело возвышенный мистический смысл, и началась охота на братьев. Одни напялили красные шапки и ушли в горы; другие, окопавшись в деревне, не спускали глаз с вершины горы Эторахи, где расположились лагерем партизаны. Иногда с гиканьем и криком скатывались вниз «красные шапки», иногда штурмовали гору «черные шапки»; разгоралась рукопашная, и сладким становилось братоубийство. Из дворов выскакивали простоволосые женщины, взбирались на плоские крыши и визжали, науськивая мужей. Рычали деревенские собаки, бежали, высунув языки, за хозяевами и присоединялись к охоте на людей. И так до тех пор, пока не спускалась ночь и не поглощала людей.

Только один человек стоял среди них, безоружный, отчаявшийся, широко раскрывая пустые объятия, – деревенский священник, отец Янарос. Он смотрел то вправо, то влево, не зная, на чью сторону стать. Днем и ночью в муке задавал он себе вопрос: «Если бы снова сошел Христос, с кем бы пошел Он? С черными? С красными? Он тоже стоял бы посредине с распростертыми объятиями и взывал бы: «Братайтесь! Братайтесь! Братья, братайтесь!»». Вот так стоял и представитель Бога в Кастелосе, отец Янарос – и взывал, а все они, и черные, и красные, пробегали мимо, осыпая его бранью:

– Болгарин паршивый, предатель, большевик!

– Лжец, фашист, сволочь!

А отец Янарос качал тяжелой головой, ошеломленный, и уходил. «Благодарю Тебя, Господи, – бормотал он, – благодарю Тебя, что поставил Ты меня в такое опасное место в бою. Я всех их люблю, а меня не любит никто, но я терплю. Но не перегни палку, Иисусе; я – человек, а не бык и не ангел, я человек, могу и сломаться. Я говорю это Тебе, потому что – грешен, Господи, – Ты иногда забываешь об этом и требуешь от человека больше, чем от ангелов».

По утрам, когда он просыпался, открывал, зарешеченное окошко своей кельи и видел прямо перед собой зловещую эту гору Эторахи, без воды, без деревьев, без птиц – один голый камень – он стонал, и ум его восхищался и улетал далеко-далеко отсюда, туда, в благословенную деревню, где родился он семьдесят лет тому назад, в Ай-Константинос, на песчаное побережье Черного моря. Какой покой царил там, какое счастье. Как благоволил к ним Господь! То, что было изображено на иконостасе деревенской Церкви, слева от Христа, не было плодом необузданной фантазии живописца, а чистой правдой: предстатель деревни, равноапостольный Константин, держал в ладони деревню, как гнездо с яичками, и возлагал ее к ногам Божиим. А когда наступал май и с ним престольный праздник Святого, какое благочестивое волнение царило в деревне, священное опьянение без вина! Забывали все о повседневных своих заботах, забывали, что они – черви в человечьем облике, и взмывали в воздух многоцветные огромные крылья, достигавшие небес! «Значит, может человек победить в себе человека?», – спрашивал отец Янарос и сам же отвечал: «Может, может, но только на один час, ну, на два часа, даже и на целый день. Но и этого довольно! Это и есть вечность, это и есть Огонь Божий, который простые люди называют Раем».

Много раз вступал в Рай отец Янарос, каждое утро вспоминал его в этой глухой горной деревне, и тогда весь переносился туда, возвращался к Черному морю. Было святое братство в деревне – семеро человек, Анастенарии – это было их священное имя. А он, отец Янарос, был их предводителем, Архианастенарием. Древний-древний обряд, переживший, быть может, века христианства и восходивший к временам седого идолопоклонства... Зажигали большой костер посреди деревни, вокруг него собирался с пением псалмов народ, приходили музыканты с лирой и волынкой, открывалась церковная дверь, и выходили босиком анастенарии, крепко прижимая к груди «Дедов» – древние иконы Св. Константина и матери его, Св. Елены. Святые не были изображены в священной неподвижности, как это принято повсюду, – ноги их были приподняты в прыжке, они плясали, подобрав золотые одежды.

В нетерпеливом ожидании рокотала лира и завывала волынка, металась исступленная мелодия, кричал народ, женщины падали на землю и бились в судорогах, а анастенарии быстро выходили вперед, один за другим; и отец Янарос, откинув голову, запевал неистовую любовную песню Смерти-привратнице, которая откроет нам – благословенная! – дверь и впустит в Вечность. А когда пламя пожирало освященные поленья, и трещали раскаленные угли, отец Янарос одним прыжком оказывался в центре, а за ним все братство, и они, босые, прыгали на горящие угли и начинали пляску. И отец Янарос наклонялся, зачерпывал пригоршнями горящие угли и, продолжая петь, бросал их в народ, словно это было кропило, а он кропил верных святой водой. Что такое Рай, Вечная жизнь и Бог? Вот этот костер – Рай, эта пляска – Бог, и длилась она не краткое мгновение, а веки веков!

И когда выходили они из святого пожарища, ни один волос на ноге не обгорал, ни одного ожога не было на ступне, словно не из костра выходили, а из прохладного весеннего моря.

И весь год освещал души людей отблеск того священного костра. И царили любовь, мир, счастье у людей и среди животных, и на полях колосились посевы. Богаты милости Господни! Тучные пашни, колосья в рост человека, маслины гнутся под тяжестью благословенных плодов, на бахчах – груды огурцов, арбузов, дынь и кукурузы. И такое благоденствие не портило людей: только начинала обливаться жирком душа и превращаться в плоть, как снова наступал праздник Святого, снова зажигались огромные костры и снова взвивались в воздух огромные крылья.

И вдруг... Но почему? Кто в этом виноват? Ни одного великого греха не совершила деревня: как всегда, люди постились в Великий Пост, по средам и пятницам не ели мяса и рыбы и не пили вина, каждое воскресенье ходили к обедне, приносили просфоры, поминали кутьей умерших, исповедовались и причащались; женщина не поднимала глаз на чужого-мужа, мужчина не поднимал глаз на чужую жену – все шли по Божьему пути... Все было хорошо, как вдруг Бог, с любовью склонявшийся над счастливой деревушкой, отвратил от нее лицо Свое. И сразу потемнело в деревне. Однажды утром раздался пронзительный крик на площади: «Убирайтесь! Так велят хозяева земли. Уходите! Забирайте своих детей, жен, иконы – и убирайтесь. Десять дней на сборы».

Вопль стоял над деревней, женщины и мужчины, бродили, как потерянные, прощались со стенами, с ткацкими станками, с родниками и ручьями, спускались к побережью, бросались на прибрежную гальку, прощались с морем, вопя и причитая. Трудно, очень трудно оторваться душе от родной земли и воды! И однажды утром старый отец Дамианос, один, без глашатая и младшего священника, отца Янароса, один-одинешенек, встал до рассвета, пошел по деревне и, обходя все дома подряд, кричал у каждой двери: «Во имя Господне, дети! Пришел час!».

Задолго до рассвета печально зазвонили колокола; всю ночь напролет женщины месили тесто, мужчины торопливо вытаскивали из домов все, что могли взять с собой. Царило молчание, только изредка какая-нибудь старуха вдруг начинала причитать, но мужчины, грозно вытаращив глаза, оборачивались и велели замолчать. «К чему слезы? Чего захотел Бог, то и будет. Будем живы – не пропадем. Побыстрее, пока еще мы не поддались горю, полностью не осознали несчастья. Давайте побыстрей, эй, побыстрей, дети! Скорее пеките хлеб, грузите муку в мешки, – путь долог, надо взять все, что пригодится в жизни: горшки, корыта, одеяла, иконы. Не робейте, братья! Корни наши не только в этой земле – они и в небесах. Потому-то мы, греки, бессмертны! Мужайтесь, дети!».

Была зима, дул ветер, свирепо рокотали волны, небо всё затянулось тучами, ни звездочки не видно. Оба священника, старый Дамианос и чернобородый отец Янарос, вошли в церковь, сняли иконы, взяли дискос и потир, Евангелие в серебряном окладе, шитые золотом облачения и остановились попрощаться с Вседержителем в куполе церкви. Отец Дамианос смотрел на Него, широко открыв глаза: впервые увидел он, как суров Вседержитель, как гневно и презрительно сжимает губы, как зажал в руке Евангелие, словно камень, чтобы запустить им в людей.