Братоубийцы

– Что это там такое? Я тебя спрашиваю – потом будешь задавать вопросы, – раздраженно ответил отец Янарос.

– Не сердись, отец.

– Я не сержусь, а спрашиваю – что это?

– Святая Гора, – ответил монах, и глазки его лукаво заиграли. – И ты пришел умерщвлять плоть? Бог в помощь!

Он спустил мотыгу с плеча, рассмеялся:

– Если у тебя есть жена, не веди ее сюда. Если есть кошка, или курица, или овца, или сука, – не веди их сюда. Здесь сад Девы, ничто женское да не войдет. Имей в виду!

Склонился отец Янарос в земном поклоне:

– Пречистая Гора Боговозлюбленной Девы, – прошептал он, – привет тебе!

Монах смотрел на него, и глаза, брови, борода его смеялись,

– Кто привел тебя сюда? – спросил он, наконец, и прикрыл ладонью губы, пряча улыбку.

– Бог, – ответил отец Янарос.

– Желаю успеха, – сказал монах, вскинул мотыгу на плечо и двинулся в путь.

Он уже отошел немного, но бес его подзуживал, и он остановился:

– Не расстраивайся, отец, – крикнул он отцу Янаросу, здесь нет женщин, но зато есть нереиды, с ними мы и развлекаемся!

Он расхохотался и скрылся среди миртов.

– С недобрым знамением вхожу я в сад Твой, Дево, – пробормотал отец Янарос, и сердце у него сжалось. – Что за садовники у Тебя, Мария!

Он еще раз перекрестился и вступил с правой ноги в сад Пречистой.

Сколько времени пробыл он на Святой Горе, в каких монастырях подвизался и почему в один прекрасный день отряхнул прах с ног своих и ушел, – этим отец Янарос ни с кем не делился. Иногда только рассказывал он о ските Иосафеев – два года пробыл он там и научился писать иконы.

В скиту десять братий; мастерская на застекленной веранде. Один из монахов по очереди варил, стирал, подметал, а остальные девять, свободные от повседневных забот, писали иконы. Слишком много красной краски клали они на щеки Христа, слишком упитанными и разодетыми выходили из-под их кисти святые, – потому что и писавшие их благоденствовали: их кладовые ломились от съестных припасов, в мастерской было полно красной краски, и сердца их пребывали в покое. В этом святом скиту аскеза значила – доски для икон, красные краски и благоденствие.

Но слишком уж уютной показалась ему жизнь в этом скиту, нет не это была Святая Гора. Вдруг понял он, что счастье – ловушка Сатаны, и ужаснулся. Он жаждал лишений, строгого поста, чтобы взбираться все выше и выше и, ползя на коленях по скалам, достичь Бога – вот чем была для него Святая Гора.

– И вот я ушел, – заканчивал свой рассказ отец Янарос, – ушел из уютного скита Иосафеев, побывал еще в двадцати монастырях, все искал, где строже устав...

– Ну, а дальше, отец? – спрашивали его.

Но он закусывал губы и молчал, долго молчал, а потом тихо пел посуровевшим голосом: «Положи, Господи, хранение устам моим...»

И все же однажды он не сдержался: пришли к нему два монаха из какого-то монастыря; он принял их в келье, поставил угощение; от них пахло ладаном, чесноком и прогорклым маслом, и отец Янарос открыл окно, чтобы проветрить келью. Он молчал, но монахи были настроены побеседовать. Один из них был старик – хитрый, розовощекий, толстобрюхий, с длинной роскошной бородой; другой, еще совсем мальчишка, – заика, лицо усеяно прыщами, жидкая бороденка, змеиные глазки. Скрестил старик руки на животе и начал суровым голосом, словно бы браня хозяина:

– Слышал я, что ты был на Святой Горе, отец Янарос. Почему же ты оставил святую обитель и спустился в мир? Можно спросить?

Глаза отца Янароса сверкнули молнией.

– Святую обитель? – проговорил он, сжимая кулаки. – Святую обитель? А что мне там делать, а, блаженный отец? Монастыри теперь – трутни в улье, не приносят меда. И это иноческий подвиг? Подвиг христианский? Этого хотел Христос? Нет, нет! Сегодня молитва – значит дело. Сегодня иноческий подвиг значит – жить с людьми, бороться с людьми, восходить каждый день, слышишь – каждый день – а не только в Великую пятницу, с Христом на Голгофу. И сораспинаться с Ним.

Он хотел было остановиться, прикусить язык, но слишком долго он молчал, и теперь его прорвало. Он посмотрел на монахов, покачал головой:

– Жить вдали от людей, одному, вот так нелепо? – нет, такой жизни я не хотел. Мне было, стыдно. Стыдно мне было, святые отцы, уж вы меня простите. Не хочу я быть камнем, что валяется, никому не нужный, у обочины. Я хочу быть таким камнем, что приносит пользу, камнем в великом здании.

– Какое здание? Не понимаю, – выговорил, заикаясь, прыщавый монах.

– Какое здание? Греция, христианство. Скажу больше: великое здание: Бог.

— Это называется пустым бахвальством, – проговорил старый монах, снимая руки с живота.

— Это называется, – гневно возразил отец Янарос, – это называется, святой отец, – следовать по стопам Христовым. Христос, сам знаешь, только сорок дней пробыл в пустыне, а потом спустился в мир, страдал, голодал, боролся, был распят. В чем долг истинного христианина? Я уже сказал и еще повторю: идти по стопам Христовым.

– Значит, мы..? – пробормотал заика.

Но отец Янарос не слушал его, он весь горел:

– Я видел много бесчестья, много лицемерия и лжи и у мирян, и у монахов. Иногда, прости, Господи, душа у меня пылает, как факел, и хочет поджечь весь мир, а начать – с монастырей.

– Что тебе сделал мир? – сказал старик и отхлебнул вина из стакана. – Что тебе сделал мир, отец Янарос? Мир прекрасен, Божие творение.

– Творение Сатаны! Был он когда-то Божьим творением, а теперь – нет. Что вы на меня уставились, святые отцы? Ходит Христос от двери к двери, голодает, мерзнет – и ни одна дверь не откроется и не скажут ему: «Добро пожаловать, Иисусе, входи!» Да вы его и не услышите, и не увидите: глаза ваши, уши ваши, сердце ваше залиты салом.

– Уйдем отсюда, – проговорил старик, толкнув коленом молодого. – В мире много искушений, не надо их слушать, не надо на них смотреть, уйдем. Вот видишь – отец Янарос? Стоило ему только открыть рот, как он, сам того не замечая, изрыгает богохульства. А почему? Потому что живет в мире, в царстве Искусителя.

– Уйдем, – тонким голоском отозвался молодой монах-заика. – Высоки стены монастыря, не войдет туда Искуситель.

Отец Янарос расхохотался так, что затряслись стены его маленькой кельи.

– Ну и ну, святые отцы! Слов нет! Расскажу я вам одну сказку, да это и не сказка вовсе. Бал некогда монастырь, а в нем триста монахов; у каждого монаха было по три колесницы и по три коня: один конь – белый, другой – красный, третий – черный. И каждый день объезжали они вокруг монастыря, чтобы не дать войти Искусителю. Утром на белом коне, в полдень – на красном, а вечером – на черном. Но Искуситель принял облик. Христа и вошел.

– Христа?! – завопили монахи, колотя себя в грудь. – Опять ты богохульствуешь, отец Янарос?

– Христа! Христа! – загремел отец Янарос, стукнув кулаком по столу. – Того Христа, каким вы его себе представляете, вы, монахи! Христа – лицемера, бездельника и обжоры! Вы думаете, что Христос такой, и идете по его стопам, и это – вам по душе, лицемеры, бездельники, обжоры! Но не Христос это, несчастные, это – Искуситель, что принял облик Христа и вошел. Я уже сказал и еще повторю: истинный Христос ходит по земле, и сражается, и распинается, и воскресает вместе с людьми.

– Уйдем отсюда! – снова завопил старик, стараясь изо всех сил приподнять свое брюхо. Подскочил молодой, помог ему встать. Старик повернулся к отцу Янаросу:

– Оскорбил ты нас, отец, – проговорил он недобро. – Правильно сказал мне владыка, что ты возмутитель Церкви, что поднял ты свое собственное знамя.

– Да, свое собственное знамя, – отрезал отец Янарос, и глаза у него сверкнули. – А на этом знамени, знаешь, кто изображен, святой отец?

– Кто, бунтовщик?

– Христос с бичом. Вот это и скажи владыке, скажи своему игумену, скажи это всем владыкам и всем игуменам в мире. Счастливой пути, святые отцы, – сказал он, открывая дверь и уже без смеха.

С весельем вспоминает отец Янарос по утрам, как отряхнул он прах со своих ног и покинул тайно, чтобы никто не видел, Святую Гору. Солнце светило так ярко, словно только что вышло из Божьих рук. Покрытая снегом святая вершина улыбалась, вся розовая в свете зари: словно Сам Бог-Отец улыбался, глядя вниз, на землю и на того муравья, который стряхнул с ног своих афонский прах и быстро-быстро идет среди миртов и каштанов. Не раз чувствовал отец Янарос, как пылающий лоб его освежает ледяной ветерок свободы, и радовался великой радостью. Но радость того утра ни с чем не сравнима: такую радость почувствует даже пень, когда согреет его весна. «Сегодня я родился, сегодня я родился...» – напевал он, шагая среди миртов и каштанов. И ни разу не обернулся он, чтобы взглянуть на монастырь, исчезавший за поворотом.

От деревни к деревне, от горы к горе шел отец Янарос, пока не дошел, наконец, до этих скал и не осел в Кастелосе. Вначале тесно ему было здесь, душно, он задыхался. Страстно хотелось увидеть мягкую, рыхлую землю, миндаль в цвету, смеющееся человеческое лицо, журчащий родник. Но мало-помалу, с годами, полюбил он и эти камни, стал болеть и за этих людей. И они его братья, и на их лицах видел он человеческую боль и страх. И в конце концов, прилепилась душа его к этим скалам и пустила корни.

Притерпелся отец Янарос, как и кастельянцы, к одиночеству и нужде; не раз голодал, мерз, не с кем было поговорить, отвести душу; но он не унывал. «Здесь мое место, – говорил он, – здесь я буду сражаться».

И вот излил Бог на Грецию семь чаш гнева Своего. Разразилась братоубийственная война, – и отец Янарос стоит посредине. С кем пойти? Все его дети, все его братья, всех их вылепил Господь Своими пальцами. Кричал отец Янарос: «Любовь! Любовь! Согласие», но слова его падали в бездну, а из бездны и справа и слева доносились оскорбления и брань:

– Болгарин паршивый! Предатель! Большевик!

– Лжец! Фашист! Сволочь!