Орбека. Дитя Старого Города

По правде говоря, я повсюду ради приличия сходил за мужа, но это вовсе свободы ей не смущало, своим ближайшим она сама потихоньку признавалась, что мы только близкие родственники, но ничего нас не связывает между собой.

Из всех, которые добивались её милости, в это время как-то заметней притягиваемый ею, уже точнее для того, чтобы меня заменить, был старый грек, флорентийский банкир, некогда моряк и обогатившийся купец, человек без образования, грубоватый, смешной, мерзкий, но сыплющий золотом как мякиной на сердечные фантазии. Проведя значительную часть жизни в самой обычной толпе, жаждущий удовольствий жизни, которые ему воображение рисовало в новых блёсках, Радипуло достаточно потешно играл роль большого господина. Купил себе титул барона, два или три ордена итальянских областей, которым устроил кредит, много на них зарабатывая, дом имел на смешно и блестяще вычурной стопе, не хватало ему красивой и остроумной жены.

Мира угадала в нём будущего невольника и, схватив, привязала к своей повозке. Радипуло стал у нас ежедневным гостем, а для меня это антипатичнейшее существо было постоянным мучением. Я убегал перед ним из дома.

Мира имела самых любимых из иных соображений поклонников, потому что без этих нигде и никогда обойтись не могла, но Радипуло был для неё прямо спекуляцией. Смеялась над ним за глаза, играла с ним и издевалась… самым нежным образом принимала… Старик привязался к ней как собака.

Кажется, уже в то время он обещал на ней жениться. Дело шло о том, как порвать со мной, не сбывая то, что было моё.

Совместная жизнь с каждым днём становилась всё более неприятной, ссоры и выговоры постоянно её отравляли. Бывали минуты, что, несмотря на огромное терпение, я доходил до гнева, возмущения и отчаяния… срывался, уже желая убежать, бросить её… но не имел на это сил. Назавтра я снова надевал ярмо и бесстыдно поднимал его.

Что этому существу давало такое непонятное преобладание надо мной? Не знаю, может, то, что умела в один день быть злобной и самой безжалостной, а потом сразу нежной, мягкой, даже покорной. Никогда день молодой весны с её теплом, солнцем, снегом и дождём, громом и градом не был капризней, чем она.

Пока хотела держать меня на привязи до конца, вычерпывая состояние, запасы, силы, жизнь, здоровье, до тех пор я лежал у её ног связанный.

Наконец одного дня, когда, потребовав денег, она заметила, что я их уже не имел и иметь не мог после стольких растрат, пожалуй, только с продажи домов… устроила мне сцену… очень неприятную и в то же время самую странную на свете.

Начав с выговоров, что я поставил её в фальшивое положение, что обещал сначала жениться на ней (что было ложью), а сдержать слова не хотел… что я стал для неё ненавистным и несносным… что довёл её до краха (я!), бросаясь в роскошь жизни и расточительность… начала потом сочувствовать, плакать и просить, чтобы я не стоял препятствием на выходе из этой пропасти.

Она призналась мне, что Радипуло хотел на ней жениться, но что она говорила ему, что богата… что по совести я должен ей виллу и то, что имела, оставить, и этим ей судьбу на будущее обеспечить.

Не имею ни сил, ни таланта, чтобы повторить наш разговор, чтобы объяснить тебе, как стало, что она, зная о том, что я потерпел крах, внушила мне, что я должен её оставить… всё отдать ей… один… хоть бы за милостыней идя в свет… лишь бы не стоял помехой её счастью.

Впрочем, она имела ту осторожность, что вилла была куплена на её имя, что дом был также для неё сконтрактован, и всё остальное в её руках… Как из милости, бросила она мне сто с чем-то дукатов, которых, согласно её мнению, при моём скромном образе жизни было достаточно для моего возвращения.

Так отделавшись от меня, потому что сразу дала распоряжение людям, чтобы мои вещи перенесли в отель, через неделю, прежде чем я покинул Флоренцию, она стала супругой барона Радипуло. Ошалелый от страсти, с тоской, я извивался от боли, волочась под её дверями и окнами, высматривая на прогулках… не в состоянии успокоиться и смириться со своим положением.

Она, видно, опасалась меня, или также неприятной ей была та фигура, являющаяся упрёком совести, потому что, возможно, по её милости, несмотря на болезнь, я получил приказ выехать, как подозрительный, не знаю, за что, и должен был тут же направиться в Болонь, где я поселился и тяжело заболел.

Я забыл добавить ещё, что, отправляя меня из дома и приказывая пуститься в путешествие, на которое мне милостиво сто с небольшим дукатов соизволила предназначить, она наложила на меня обязанность отвезти в Варшаву служанку, которую взяла с собой, а вынести её не могла, и хотела избавиться от тоскующей. Представь же себе моё положение с таким дивным бременем, с этой плачущей бедной девушкой, вынужденной волочиться за больным, не знающей языка, боящейся людей и постоянно заливающейся слезами.

Мира не видела в этом ничего неприличного и странного, впрочем, ей было только дело о том, чтобы не иметь на глазах сироты. Нашла это естественным сбросить на меня.

В Болони эта спутница по путешествию спасла мне, наверное, жизнь, присматривая за мной в слабости, во время которой я был бы, может, ограблен, а может, даже… добит незнающими лекарями, если бы она не бдила надо мной, как ангел, посланный Провидением. Я был также ей нужен, как бы без меня она попала на родину и в семью?

Когда исчерпался маленький запас болезни, то она написала баронше, выставляя ей моё положение и требуя денег, которые пришли, но в такой квоте, в какой даётся навязчивым милостыня. В письме Мира заверила Анульку, что деньги у меня были, и только для неё, присоединила несколько дукатов. Я должен был ждать, задолжавший, больной, пока мне там с родины из каких-то остатков мелочь не прислали, мы потащились в Варшаву, и вот видишь меня здесь.

Орбека перестал говорить… силы ему изменили, он бросился на кровать с закрытыми глазами.

В эти минуты Славский увидел поспешно входящую хромую девушку, очень бедно и скромно одетую, бледную и измождённую, которая, беспокойно закрутившись у порога, подбежала, как бы победив какое-то опасение, к кровати больного, опустилась перед ним на колени, поправила подушки и тихо шепнула гостю, чтобы дал ему отдохнуть.

Действительно, Орбека, точно забыв о приятеле, и сломленный усталостью, с прикрытыми веками, казалось, дремлет, дыхание его было тяжёлым, всё свидетельствовало о болезни, истощении, продвинутого почти до последнего предела.

Славский встал, проходя на цыпочках в другую комнату, боясь его так оставить, и хотел кивнуть девушки, чтобы шла за ним, но заметил, что она сама уже об этом догадалась.

Один взгляд на это личико, похожее на недавно распустившийся и замёрзший от холода грустный цветок, дал ему понять, что имел дело с ребёнком народа, боязливым, скромным, набожным и честным.

Из глаз хромой Анульки глядели грусть и милосердие, какая-то необъяснимая нежность к этому бедному Лазарю, которого, уходя, ещё как ребёнок, казалось, взором хочет успокоить и усмирить боль.

– А! Пане! – воскликнула она, заламывая руки, когда они вошли в другой покой и Анулька легко за собой закрыла дверь. – А, пане! Какое это счастье, что есть кто-то достойный и добрый на свете, что имеет немного братского сердца для этого несчастного человека. Если бы вы могли знать, что он претерпел, сколько снёс от этой женщины, этого ни один язык не расскажет! И что он теперь будет делать?

Славский вздохнул, у неё из глаз покатились слёзы.

– Прошу вас, – спросила она несмело, – теперь, когда мы уже приехали на родину, мне кажется, я не знаю… но, может… не подобает, чтобы я при нём осталась?

– Ты хотела бы так его больного бросить? – спросил Славский.

– Я! – крикнула Анулька. – А! Пане! Пожалуй, вы меня не поняли, я так привязалась к этому бедному пану… он, хоть не любил меня, таким всегда был добрым ко мне… и таким несчастным… но…

– Прошу тебя, – сказал Славский, – моя панинка, если бы он был молодым и здоровым, люди могли бы что-нибудь плохое подумать… но он… догорает.

– А! Нет! Нет! – хватая его лихорадочно за руку, прервала Анулька и уставила в него испуганные глаза. – Не говорите этого! Он только нуждается в отдыхе, забвении. Поверите ли, что ещё теперь он срывается порой бессознательный в горячке, и вытягивает руки, и зовёт ту жестокую, которая насмеялась над ним, обобрала его, и над почти умирающим не имела ни капельки сострадания.

Славский поглядел на неё и в первый раз заметил в её лице красоту, которой не видел до сих пор; оживлённая, возмущённая, она имела черты, как бы просветлённые более сильным чувством… губы её дрожали, глаза ещё купались в слезах, а грудь неспокойно дышала.

– Вы его друг, – сказала она, понижая голос, – вы всё должны знать; он так до шелунга потратился? Не имеет уже совсем ничего, ни уголка, где бы спокойно мог голову притулить? Ни гроша на болезнь и нужды? Потому что, видите, пан, если бы уже так было плохо, – прибавила она, – у меня есть способ… только ему ничего… ничего говорить не следует, а ему было бы неприятно. Я красиво шью и вышиваю, я могу ночью работать, а вы… вы мне кажетесь добрым, придумали бы мне работу. О! Ручаюсь вам, что не будете стыдиться, в монастыре я была самой ловкой швеёй, припомню…

– Мне кажется, он в этом ещё не нуждается, – сказал Славский, всматриваясь в девушку и угадывая постепенно это бедное сердце, которое не умело скрывать, – завтра пойду к его доверенному лицу. Он потерял почти всё, это верно, но я уверен, что у него осталась его деревня, и может, какие крохи из того огромного состояния.

Анулька в молчании почти с грустью это услышала, почувствовала себя менее нужной, а мечтала о тихом самопожертвовании… почти желала, чтобы у Орбеке ничего не осталось… кроме неё!

Это чувство так отчётливо рисовалось на её лице, что Славский из него как из книжки читал.

– Боже мой! – крикнул он про себя. – Так почти всегда в жизни человека. Счастье, привязанность, сердце попадаются ему, слепому, когда вытягивает руки за невозможным. Я уверен, что он не знает, и не видит даже, что рядом с ним ангел-хранитель.

В эти минуты Орбека в прилегающей комнате задвигался, вздохнул, и девушка побежала к нему… но, открыв глаза, он спросил о Славском, и Анулька, на которую не взглянул, вернулась, указывая Славскому, чтобы шёл к нему, а сама исчезла.

После очень короткого мгновения отдыха, которое его, однако, отрезвило, сбросив бремя исповеди с груди, Орбека казался более спокойным, сжал руку Славского.

– Мой дорогой, – сказал он, – что же с собой нужно делать? Помоги мне, может, будут силы доехать до Кривоселец, но я не знаю, мои ли Кривосельцы, имею ли я что-нибудь… и что начну… Увидься с моим доверенным лицом и не скрывай ничего от меня. Сильнейшие удары я претерпел, грехи жизни как всегда несли с собой кару на плечах… впрочем… будет, как там наивысшая справедливость рассудит. Если что следует от меня, судьба возьмёт свой долг, ежели расплатился, окончу… Помимо моей собственной судьбы, – добавил он, – волнует меня, признаюсь тебе, и доля этой несчастной сироты.

Славский поглядел на него, желая вычитать какое-нибудь более живое чувство к Анульки, но удивился, когда Орбека добавил: