Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 7. Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии

14

Речь. 4 мая 1909.

СС IV, ЗС, ПРП 1990, СС IV (Р-т), Соч III, Изб (Вече), Гумилевские чтения 1984, Лекманов, Москва 1988.

Автограф — РГБ. Ф. 25. П. 7. Ед. хр. 2.

Дат.: до 4 мая 1909 г. — по времени публикации.

Перевод на англ. яз. — Lapeza.

История знакомства Гумилева с Андреем Белым (Бугаев Борис Николаевич, 1880–1934), определившая во многом дальнейшее отношение Гумилева (в том числе — и Гумилева-критика) к этому замечательному писателю, вполне может быть принята за пересказ одного из «беловских» гротесков.

Их первая встреча произошла во время знаменитого «неудачного визита» Гумилева к Мережковским в Париже 7 января (н. ст.) 1907 г., когда юный «поэт из “Весов”» (как представился Николай Степанович) был самым грубым образом высмеян и изгнан хозяевами (см.: АН. С. 426–429; Валерий Брюсов. М., 1976. С. 691 (Лит. наследство. Т. 85)). Белый, приглашенный незадолго до того Мережковскими погостить в Париже, присутствовал при этой трагикомической сцене, с видимым сожалением и симпатией описав затем ее «героя» в своих мемуарах: «...шел от чистого сердца — к поэтам же; в стриженной бобриком узкой головке, в волосиках русых, бесцветных, в едва шепелявящем голосе кто бы узнал скоро крупного мастера, опытного педагога? <...> Сидел на диванчике, сжавши руками цилиндр, точно палка, прямой, глядя в стену и соображал: смеются над ним, или нет: вдруг он, сообразив, подтянулся: цилиндр церемонно прижав, суховато простился; и — вышел, запомнив в годах эту встречу» (Белый Андрей. Между двух революций. М., 1990. С. 157 (Сер. литературных мемуаров)). Гумилев же, с недоумением и возмущением описывая свой визит к Мережковским в письме к Брюсову, заметил: «Никто меня не удерживал, никто не приглашал. В переднюю очевидно из жалости меня проводил Андрей Белый» (АН. С. 426). Этот «жест» Белого, сглаживающий хамство хозяев-Мережковских, а, может быть, и какие-то ободряющие слова, сказанные на прощанье, подвигли Гумилева на вторичный визит — уже к «доброму» Белому в гостиничный номер. Однако Белый в эти дни переживал пик нервной болезни, развившейся у него после краха отношений с Л. Д. Блок (буквально вслед за визитом к нему Гумилева он попадет в больницу, где будет прооперирован), злоупотребляя к тому же спиртным. Находясь в полубреду, он принял вошедшего к нему («Вот — стихи мои!») Гумилева — бледного, со свитками бумаги, в черном сюртуке, манишке и цилиндре — за... явившуюся за ним смерть! Дальнейшее Белый не описывает, ограничившись лаконичным замечанием: «Не везло с Гумилевым!» (см.: Между двух революций... С. 165–166).

Г. П. Струве не решался приписать «некоторую загадочность» рецензии Гумилева на «Урну» исключительно только обстоятельствам такого экстравагантного «знакомства» (отметим, однако, что творчество Мережковского, как известно, в «Письмах о русской поэзии» было проигнорировано — Ред.), но все же акцентировал внимание на ее (не чисто-отрицательную) двузначность, которой она отличалась, по его мнению, от «всех остальных отзывов Гумилева о современной поэзии»: «Мы находим у Гумилева один развернутый и интересный отзыв о поэзии Белого. Это — отзыв о таком характерном образчике поздней (относительно) поэзии Белого, как сборник «Урна» (1909). <...> Отзыв этот заинтриговывает своей двузначностью. Он начинается с отрицания у Белого... культуры. <...> Дальше Гумилев говорил, что Белый «быстро усвоил все тонкости современной стихотворной техники» и сравнивал его с варваром. <...> Говорил Гумилев также о спорности понимания Белым четырехстопного ямба <...>. Но за этой интригующе отрицательной оценкой Белого-поэта последовало не менее интригующее сопоставление некоторых положительных элементов его творчества. Но итоговой оценки поэзии Белого читатель от него так и не дождался. Впрочем, Белый и не давал повода для такой оценки, поскольку после «Урны» он до самой революции весь ушел в прозу, а с революцией деятельность Гумилева как критика, в сущности, прекратилась» (Struve Gleb. Andrey Bely Redivivus // Janecek G., ed. Andrey Bely: A Critical Review. Lexington: Kentucky UP, 1978. P. 32–33; по-русски, с мелкими изменениями: Неизд 1980. С. 159–162).

Стр. 4. — Как поясняет А. В. Лавров, в этом поэтическом образе «марбургского философа» отразились черты философа-неокантианца, профессора Московского университета Бориса Александровича Фохта (1875–1946), под руководительством которого Белый начал осенью 1904 г. изучать неокантианскую литературу» (Лавров А. В. Андрей Белый в 1900-е годы. М., 1995. С. 267). Но в «Урне» также упоминается «профессор марбургский Коген» (ст-ние «Премудрость») — т. е. известный философ Германн Коген (Cohen, 1842–1918), немецкий философ-неокантианец, глава «марбургской школы». Скорее всего, именно с ним Гумилев ассоциировал и «марбургского философа». Стр. 5. — Ср. авторское «Вместо предисловия» к сборнику «Урна»: «Озаглавливая свою первую книгу стихов «Золото в лазури», я вовсе не соединял с этой юношеской, во многом несовершенной книгой того символического смысла, который носит ее заглавие: Лазурь — символ высоких посвящений, золотой треугольник — атрибут Хирама, строителя Соломонова храма. Что такое лазурь и что такое золото? На это ответят розенкрейцеры. Мир, до срока постигнутый в золоте и лазури, бросает в пропасть того, кто его так постигает, минуя оккультный путь: мир сгорает, рассыпаясь Пеплом; вместе с ним сгорает и постигающий, чтобы восстать из мертвых для деятельного пути». Стр. 9. — «Пепел» (1909) — книга стихов Белого, «Кубок метелей» (1908) — его последняя (четвертая) симфония. «В чрезвычайно сложном по внутренней организации «Кубке метелей» — причудливое сочетание образно-стилистических черт ранних «симфоний» с новыми <...> мотивами, надрывно-трагической интонацией» (РП I. С. 227). Как отметил Г. П. Струве, «можно жалеть, что своего мнения о «Пепле» Белого и его «Симфониях», явно отрицательного, Гумилев нигде подробно не развил» (Неизд 1980. С. 160). Впрочем, претензии Гумилева — коль скоро речь идет о ст-ниях «Пепла», — возможно, вызвала не столько стилистическая «герметичность»: считая поэтическое слово мистически действенным он вряд ли мог одобрить самые известные стихи этого сборника:

Довольно: не жди, не надейся —
Рассейся, мой бедный народ!
В пространство пади и разбейся
За годом мучительный год!
<...>
Туда, — где смертей и болезней
Лихая прошла колея,
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя!

Стр. 10–11. — Об этом «давнем» интересе свидетельствует целый ряд отчетливых реминисценций произведений Белого в стихах Гумилева (см. №№ 14, 15, 17, 20, 21 в т. I наст. изд. и комментарии к ним). Стр. 19. — Бенедиктов Владимир Григорьевич (1807–1873) — поэт, переводчик. Мей Лев Александрович (1822–1862) — поэт, драматург, переводчик. Павлова Каролина Карловна (урожденная Яниш, 1807–1893) — поэтесса, переводчица, прозаик. Выбор этих имен, разумеется, не случаен. Все они — самые яркие представители (гумилевское определение их «третьестепенными» следует оставить на совести автора) «эклектического» романтизма 30-х — 50-х гг. XIX в. с его экзальтацией, стремлением к формально-поэтическим экспериментам и метафорическим «изыскам», иногда — к «жизнетворческому» эпатажу (особенно это касается Мея с его тягой к «деклассированности»), т. е. к тому, что отличает и творческий образ Белого. Ср. наблюдения А. В. Лаврова: «Примечательно, что пафос дерзания (у Белого — Ред.) влечет за собой разрушение, преодоление стиховой нормы, а пафос разуверения выражается у Белого в противоположном устремлении — к восстановлению и утверждению нормы. И хотя Белый (как было подмечено Н. Гумилевым в его рецензии на «Урну») в своих попытках «написать правильное стихотворение, с четкими и выпуклыми образами и без шумихи ненужных слов» «уступает даже третьестепенным поэтам прошлого, вроде Бенедиктова, Мея, К. Павловой», сама по себе эта тенденция к «пуризму» в обращении со стихотворной техникой, сталкиваясь к предельно искреннему самовыражению «беззаконной» поэтической натуры, дает весьма яркий и цельный художественный результат. Основным образцом для сосредоточенно-грустных, «философических» раздумий Белого в этой книге служит медитативная лирика Пушкина, Баратынского, Тютчева (апелляция к поэзии XVIII столетия все же остается в основном внешней приметой стиля)» (Лавров А. В. Андрей Белый в 1900-е годы. М., 1995. С. 265–266). Стр. 20–24. — Согласно подсчетам одного современного исследователя, ямбических текстов в «Урне» — 92.5%, из них четырехстопных — 56.7% (Smith G. S. Bely’s Poetry and Verse Theory // Andrey Bely: Spirit of Symbolism. Ithaca, 1987. P. 263, 265). Как поясняет А. В. Лавров, «Дополнительный интерес к лирике «золотого века» стимулировался у Белого стиховедческими штудиями; начало систематического изучения стихотворного ритма приходится у него на лето 1908 г. — время формирования «Урны» как цельного поэтического замысла» (Лавров А. В. Андрей Белый в 1900-е годы. М., 1995. С. 266). Его исследования основывались прежде всего на анализе четырехстопного ямба — о чем впоследствии красочно вспоминал В. Ф. Ходасевич: «Летом 1908 года, когда я жил под Москвой, [Белый] позвонил мне по телефону, крича со смехом:

— Если свободны, скорей приезжайте в город. Я сам приехал сегодня утром. Я сделал открытие! Ей-Богу, настоящее открытие, вроде Архимеда!

Я, конечно, поехал. Был душный вечер. Белый встретил меня загорелый и торжествующий, в русской рубашке с открытым воротом. На столе лежала гигантская кипа бумаги, разграфленной вертикальными столбиками. В столбиках были точки, причудливо связанные прямыми линиями. Белый хлопал по кипе тяжелой своей ладонью:

— Вот вам четырехстопный ямб. Все тут как на ладони. Стихи одного метра разнятся ритмом. Ритм с метром не совпадает и определяется пропуском метрических ударений. <...>

Теперь все это стало азбукой. В тот день это было открытием, действительно простым и внезапным, как Архимедово. Закону несовпадения метра и ритма должно быть в поэтике присвоено имя Андрея Белого» (Ходасевич В. Некрополь // Собрание сочинений. В 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 52–53). «Опыт характеристики русского четырехстопного ямба» Белого был впервые опубликован в 1910 г., наряду с тремя другими его исследованиями по теории стиха, в его книге «Символизм»; но можно предполагать, что к маю 1909 г. многое об его «открытиях» — и методах — было уже хорошо известно рецензенту «Урны» (напомним, что в феврале того же 1909 года, осознав свой недостаток знаний в области теории поэзии, Гумилев принял активные меры к созданию т. н. «Про-Академии»). Рассуждения Гумилева любопытно сопоставить с научно обоснованными утверждениями К. Ф. Тарановского, в его «классическом» исследовании четырехстопного ямба Белого (1966 г.): «...Уже первые подсчеты безударных иктов («пиррихиев») в русском 4-ст. ямбе позволили Белому выявить особенности ритма у отдельных поэтов, в целых поэтических школах и — наконец — в русском ямбическом стихе вообще. И хотя многие его заключения, страдавшие субъективностью, были уточнены или просто опровергнуты в дальнейших исследованиях, заслуги его не должны быть забыты: впервые в его исследованиях структуры 4-ст. ямба русское стиховедение стало точной наукой, и материалы, им собранные, сохраняют ценность и в наше время. <...> Если 4-ст. ямб Белого до 1906 года находится в традиции русского 4-ст. ямба, то стих 1906 года уже резко порывает с этой традицией. В стихе Белого 1906 года второй икт оказывается слабее третьего, и таким образом получается совершенно новая линия ударности, не отмеченная ни у одного русского поэта до Белого <...>. Линия ритма 4-ст. ямба Белого в 1907 году (1907–1908 гг. — годы создания преобладающего большинства стихов «Урны». — Ред.), с почти одинаковыми процентами ударности второго и четвертого слога <...>, опять-таки сильно отличается от всего предыдущего стиха Белого. [Это] ровная линия ритма, с первым и вторым иктом, выровненными по силе, и с относительно сильным предпоследним иктом <...>. Общая линия ритма 4-ст. ямба Белого 1908–1909 гг. характеризуется значительно пониженной ударностью первого и второго икта <...> в 1908–1909 гг. Белый форсирует «пиррихии» (стопы с пропущенным ударением — Ред.) и делает это, вероятно, совершенно сознательно. Очевидно, к этому времени Белый пришел к предпосылке, легшей в основу его теоретических работ, о том, что богатство «пиррихиями» является основным достоинством ямбического стиха» (Тарановский Кирилл. Четырехстопный ямб Андрея Белого // Тарановский Кирилл. О поэзии и поэтике. М., 2000. С. 299–303). В дальнейшем Тарановский поясняет один из типичных эффектов этой структуры на примере ст-ния Белого «Меланхолия» (сб. «Пепел»): «...ритмическое движение стиха с необыкновенно отягченным шестым слогом противоречит ритмическим навыкам поколений, воспитанных на стихе с облегченным предпоследним иктом во всех двудольных размерах. И если 4-ст. ямб XIX века воспринимался и воспринимается читателями как симметричный, легкий, плавный и гладкий, то стих в стихотворении «Меланхолия» производит впечатление резко асимметричного, затрудненного, спотыкающегося, шероховатого» (Там же. С. 307). Добавим, что «стих с облегченным предпоследним иктом» соответствует как раз тому, что Гумилев в своей рецензии справедливо считает «пушкинским» «четвертым пэоном» (один из видов т. н. «сверхдлинных стоп» (пэонов и пентонов), получаемый путем сочетания пиррихия и ямбической стопы (т. е. три безударных слога и четвертый — ударный)). Стр. 35–36. — Цитируется ст-ние «Роскошная дева». Стр. 37–39. — Несколько месяцев спустя сходным образом рассуждал о Белом И. Ф. Анненский на страницах «Аполлона»: «В мою задачу не входят симфонии и прочая проза Белого, но и в стихах я все еще как-то не разберусь, а изучал их, видит Бог, прилежно. Многое нравится <...>, но нельзя не видеть и какой-то растерянности поэта, а потом...» (Анненский И. Ф. О современном лиризме. II // Анненский И. Ф. Книги отражений. М., 1979. С. 367). Впоследствии, по свидетельству Н. А. Оцупа, Гумилев говорил о Белом: «Этому писателю дан гений, но гений свой он умудрился погубить» (Оцуп Н. А. Современники. Париж, 1961. С. 61).