Космическая шкатулка Ирис

Небесное счастье с небесным бродягой

У Ивы началась жизнь, полная небывалого счастья. Она устроилась работать на крупное местное производство хлебовыпечки. Хлеба выпекали так много, что большую его часть увозили по скоростной дороге на грузовых машинах в саму столицу «Центральное Древо Мира». Столица не просто так называлась Древом. Она и напоминала такое древо, только распластанное по поверхности. Длинный бескрайний центральный проспект, от которого расходились в разные стороны то широкие, то узкие другие проспекты. От них также в стороны тянулись уже неширокие и даже совсем узкие улицы и улочки. По центру широких проспектов равномерно стояли опоры, на которых в вышине проносились на трёхуровневых, разных цветов и разной высоты дорогах скоростные машины. Если общественные, то длинные, если маленькие, то принадлежавшие людям с более высоким, чем прочие, статусом. В определённых местах вверх вела лестница для того, чтобы люди поднимались к машинам с теми номерами, которые и были им нужны для нужного им маршрута. Сами лестницы были закрыты гофрированным куполом с прозрачными вставками для освещения.

Ива пропахла хлебом настолько, что Фиолет говорил, что сыт одним только запахом, которым она пропитана. Он умел всё. Но работать он не хотел. Говорил, что ему нельзя быть прикованным к одному месту, нельзя допускать тесных контактов с местными людьми. Он действительно надолго отлучался. Иногда чинил свой «Пересвет», говоря, что искусственному интеллекту необходима его помощь там, где сам этот загадочный интеллект без тела и облика бесполезен. Впрочем, его телом и был сам звездолёт «Пересвет». Иногда он просто уезжал в столицу, ничего не объясняя Иве. Он умел рисовать потрясающие картинки, привозя из столицы необходимый материал для рисования. Он делал всё настолько быстро и виртуозно, а на восхищение юной своей жены честно объяснял, что рисует программа, а не он сам. Какая программа? Он отвечал, да не важно. Важно, что можно продать в столичном огромном центре по распродаже индивидуальных поделок и прочих красивых вещей, сделанных не на фабриках, а самими людьми вручную. Картинки он кому-то сбывал. Тому, кто и продавал. А Иве привозил деньги. Иногда они вместе ездили в столицу, и она покупала себе всё, что и хотела. Разве был нужен ей теперь какой-то «Город Создателя» со своими комфортабельными домами и прямыми обустроенными улицами, наполненными безразличными необщительными людьми?

Фиолет уже не ходил в старье отца. Ива заказала ему одежду в швейном предприятии по его мерке. А вот обувь он менять не хотел. Он сообщил ей, что в его обуви хранится и защитное оружие, и связь его со звездолётом. И много чего, ей непонятного и для неё невероятного. Ботинки, действительно, были тяжеленными. Они частично утратили свой серебристый блеск, несколько потускнели, но Фиолет тщательно их чистил по вечерам и говорил, что им износу нет.

Длинными вечерами, особенно зимними, они миловались в постели, где некогда родители Ивы зачали и её саму. Печь отлично грела дом без всякого угля. Фиолет пихал в печное устье маленькое зёрнышко, колдовал над ним, и вдруг печь становилась горячей настолько, что можно было и готовить на печной плите. Тепло было ровным, постоянным, и никогда не было ни избыточно жарко, ни чрезмерно прохладно. Быт, похожий на сказку, способствовал и любви, похожей на сказку. Фиолет умел рисовать не только зримые картины. Он умел рисовать их и на её коже своими пальцами, те, которые открывались только её чувствам и ощущениям. Его первое глубинное прикосновение к ней как к жене, похожее на раскаленный укус, оставило после себя не ноющее жало, а стало истоком последующего безбрежного разлива уже совместного счастья. Произошло это уже после того, как они прожили вместе всю осень. Вначале Фиолет хотел только родственных уз. Ива разделяла на словах его устремления только к родственной близости, а сама робко мечтала совсем о другом. Мечтала на работе, когда обжигала руки о горячие хлеба, забывая надеть рабочие рукавицы, мечтала у колодца, глядя, как чистая вода, бегущая из общественной подземной трубы, переполняет её маленькое ведро и устремляется на землю, заливая её обувку. Мечтала, идя по уже подмерзающей, предзимней дороге утром на работу, и когда возвращалась домой по ней же, но раскисшей на солнышке. Когда готовила обед на печи, ставшей в одночасье волшебной печью, когда стирала в корыте своей матери, когда мыла деревянные тёплые полы, отполированные в своё время отцом, когда украшала свою житейскую нишу всякими пустячками, радующими глаз. И удивлялась, как она могла быть довольной, живя вне пределов такого родного уютного дома, в обездушенном и чужом «Городе Создателя». В его таком же холодном комфорте, словно бы и не принадлежащем человеку.

Однажды прибыл отец Ясень. Он переправился на лодке. Сказал, что дорога на опорах скоро перекинется через реку и соединится с тою, что связывала провинциальный старый город с ЦэДэМом. Так что он и мать будут часто её, дочь, навещать. Он боялся увидеть Фиолета, и вышло так, что и не увидел. Он обрадовался, заметно освоился в старом привычном жилье, сознался, что не хочет знакомства с бывшим бродягой, кого подобрала дочь, но её не осуждает. Он потрогал тёплую печь и страшно удивился, не увидев в топке угля. Зачем-то он дверцу в топку открыл, по старой привычке проверял, хорошо ли горит или наоборот, хорошо ли прогорел уголь. Ничего не увидев, кроме серой и старой золы, он замер, не веря глазам, но веря своим осязательным ощущениям.

– Это… чего… такое?

– Волшебство, – просто ответила дочь. – Я же тебе говорю, что я нашла в лесу волшебника. Он был бездомный, поскольку свалился из своего волшебного мира сюда по несчастью. А ты не поверил. Посчитал, что я шучу или рехнулась от затяжного и своего уже несчастья. Ты же никому и ничего не расскажешь?

– Кому бы это? – ответил отец, пребывая в состоянии зависания. – Я разве тебе счастья не хочу? Да кем он ни будь. Пусть и волшебник, каковых не бывает нигде. Любишь его, волшебника-то?

– Как бы ты думал? Могла я, не любя, пустить в наш дом нелюбого? Могла убежать из «Города Создателя», о котором все только и мечтают. Поскольку ничего не понимают. Думать не умеют. Могла? Чтобы ходить за водой к колодцу и стирать в корыте? Работать на производстве по хлебовыпечке вместо сидения в тихом и удобном зале с книгами? А в цеху знаешь как? Не очень тяжело, но жарко очень.

– Где же он, твой волшебник, работает?

– Волшебник не может работать в цеху или на постройке дорог как ты. Он же не человек. Не такой как ты, как другие. Но денег он мне приносит больше, чем зарабатываешь ты.

– Ты смотри, чтобы этот волшебник не оказался вором.

– Вором? Фиолет вором? – Ива рассмеялась. – Да он с неба рухнул, папа! Он и не может чужого взять. Он не так скроен, чтобы вред хоть кому причинить. У него в лесу дворец запрятан, так там можно любую вещь сотворить при помощи его волшебства. Поскольку не могу я ничего тебе объяснить.

– Вроде и не безумная ты, а плетёшь такую ахинею. Какой дворец в лесу? Чего там не живешь, если дворец есть, полный волшебства? Чего работаешь в хлебопекарне, пусть и большой? – отец стал красным и несчастным. Он даже чаю не отхлебнул ни глоточка.

– Нельзя там жить. Ты понимаешь, во дворце том заключен некий разумный и мощный дух. Но он болен. Он должен исцелить сам себя, и тогда дворец сможет улететь на своё небо, вернее, за пределы неба, в звёздную глубину. Тогда Фиолет тоже улетит. А я каждую ночь молю Создателя, чтобы тот дух по имени Пересвет умер окончательно, и Фиолет никуда не улетел. Я говорю тебе чистую правду, папа, хотя она и похожа на вымысел ненормального человека. Я нормальная, папа. И больше, чем нормальная. Я очень счастливая. Фиолет сумел вылечить мою ногу от боли. Если его Пересвет починит сам себя, то он может починить и мою ногу так, что она будет нормальной. Такой же, как и до… Ну… Ты знаешь. Теперь у духа машины нет необходимого ресурса на то, чтобы сделать мне сложнейшую операцию. Если он истратит свой ресурс только на меня, то сам умрёт и вынужден будет зарыться глубоко в землю, как и положено мёртвому телу. Фиолет бы согласился и на это. Ради меня. Но он не уверен, что ресурса может хватить на операцию. А тогда – крах и мне и живому дворцу. Если ресурс иссякнет, то из дворца даже невозможно будет выйти наружу. Так там и задохнёшься, и погрузишься с ним вместе вглубь земли. Фиолет всегда рискует, заходя туда. Но он не может не заходить, поскольку должен проверять, как работает система корабля. Как Пересвет восстанавливается, или наоборот, разлаживается, угасает, распадается.

– То дворец, то корабль какой-то, то ещё дух появился вместе с Пересветом – Фиолетом! Что же с тобою такое? Доченька моя! Начиталась книжек от дураков в своей библиотеке, – отец взял себя ладонями за разгоревшиеся щёки и смотрел на безудержно говорившую Иву. Но как быть с печью?

– А вот смотри, – и дочь, взяв чистый лист очень плотной бумаги, провела по нему маленьким предметом, зажатым в кулачке, так что и видно его не было. По листу пошла рябь, и вскоре возник пейзаж, но не раскрашенный. Разлив реки, на острове Храм Ночной Звезды. – Фиолет сам раскрашивает, поскольку для того, чтобы был цвет, нужно более продвинутое устройство. А оно хранится во дворце. Его сюда нельзя принести. Оно работать не будет без подключения к общей сети, встроенной в сам «Пересвет». Фиолет подзаряжает там своё маленькое устройство, которое носит всегда при себе, и уже дома рисует что угодно и где угодно. Хоть на печи, хоть на стене можно.

Отец молчал, не верить глазам он не мог. – Дай-ка, гляну. Мне подари. Буду смотреть и о тебе думать. Помнишь, как ехали по разливу, и ты ещё мечтала о своих волшебниках? У меня сердце заходилось от жалости. Какие, думаю, тебе теперь женихи, бедняжка моя. Мечтай, не мечтай, не будет никого. Если только бродяга пропащий и польстится когда… а вот и польстился. Волшебник. – Ясень долго сидел в полной прострации. Чай заледенел, уютный дом дочери, прибранный, светлый и ощутимо наполненный счастьем живущих тут людей, окутывал его душу и внешним и внутренним теплом. Он понимал, что ей хорошо, что бродяга не бродяга вовсе, но вот кто? И тревога за возможное разоблачение недолжной для грубого мира сказки, её преследование со стороны тех, кто не хочет, чтобы жизнь была сказкой, её неизбежное изгнание при обнаружении туда, откуда она и свалилась, сжала его сердце.

Он ехал обратно на лодке, и чёрно-белая картинка жгла его спину, поскольку рюкзак болтался сзади. Он ничего не мог понять, а потому решил для собственного спокойствия забыть о том, о чём и рассказывала дочь. Ведь главное в другом. Дочь счастлива со своим волшебником, свалившимся откуда-то из-за пределов неба. А много ли чего и знают сами нормальные люди? Думал он. Считающие себя таковыми. Хоть кто объяснил, кто строит «Города Создателя»? Для чего сгребает туда людей со своих обжитых мест? И ради ли блага всех, как о том иные думают? Разве благо бывает бесплатным? Конечно, работа, чётко заданный режим жизни, опять же скука, на полноценное благо не тянули. Поскольку даже в будущее заглядывать не хотелось. Попросту и незачем было. Чего там будет, кроме того, что уже и есть. И думалось ему в ночное бессонное время, редко, а думалось, что не к добру людей эти «Города Создателей», а к чьему-то чужому благу тех, кто их и создаёт. Кого никто не видел. Никогда. И впервые захотелось ему поговорить об этом с неведомым волшебником, с кем и жила дочь. Если был за пределами неба, мог и видеть оттуда многое, мог и понимать много больше всех прочих, живущих тут и нормальных.