Крылья пепла

Глава 12

— Проснись, проснись, птичка-сонька, — шептал в уши ветер, щекотал прядями лицо, а потом нахально дернул занавески, пуская яркое утро в комнату. Свет пробирался под закрытые веки, как ни прижимай, а подушка, которой Стеша хотела от него отгородится, вывернулась из-под руки и шлепнулась на пол. Открыла глаза и приподнялась.

На лежаке на террасе в расхлябанной позе валялся эльф. Лежал на спине нога за ногу, свесив растрепанную голову с края и вот так, шиворот-навыворот, на нее смотрел, смеясь глазами в цвет неба и сияя дурашливой улыбкой. Пряди цвета бледного золота подметали пол, вокруг приподнятой руки мельтешило, будто рябь по воде, только в воздухе. Движение кистью, и Стешины волосы брызнули ей же в лицо.

Очень вовремя. Вспомнилось вчерашнее, нагнавшее краски на лицо: и вспышка дара, который не смогла удержать, и то, что было потом, после. Руки его на запястье и голос-струна внутри, зовущий и отзывающийся ее тайне, ее нечаянному счастью.

И зачем дядюшка вчера позже не вошел или лучше бы и вовсе не входил, тогда бы она точно узнала, как это, целовать того, кто дороже жизни. Вот бы сейчас подойти, присесть рядом, устроить золото на своих коленях и попробовать его губы на вкус. Ответит?

Стеша в поцелуях была не знаток. И сама никого никогда не целовала. Ллокайт ее однажды в шутку поцеловал. Сказал, что обидно, что о них говорят всякое, а он даже не знает, какие на вкус ее губы. Так и сказал — на вкус. Губы Ллокайта были темные, как вишня, сухие и щекотные, в трещинках, потому что он все время их кусал, а на вкус… Тогда они только что пообедали и вкус был, как у трявяного чая, который подавали после супа. Кухарка все время жалела меда, и чай получался чуть горьковатый, но все равно замечательный.

У Вейне были совсем другие губы.

Эльф перекатился на живот и подпер голову рукой. Уши торчали, бровь задралась, глаза блестят, губы…

Стеша подскочила к окну и задернула занавеску. Чтоб не видеть. Вот уж действительно, кошкоглазый… И как тут оказался? Дверь была заперта плотно, без скрипа не откроешь. Впрочем, этот мог и тишком через дверь пролезть, и по водостоку, как тот соседский кошак, взобраться.

Занавеска резко вздулась пузырем и залепила лицо, как до этого волосы. Стеша вздрогнула, от неожиданности ругнулась задницей, и бросилась прочь из комнаты, на ходу застегивая выскочившие из петелек пуговицы. Уснула вчера в платье, юбка вся измялась, но переодеваться, когда за занавеской скалится Эйт… Донесшийся в спину смех, Стеша оборвала, захлопнув дверь, и поскакала вниз по лестнице, в коморку за кухней, умываться. Внутри щипущими пузырьками бурлила радость, яркая, как сегодняшнее утро.

В коридоре Стеша едва не запнулась о сумки и узлы. У самой двери монументом высился сундук. На сундуке наглым кульком развалился рюкзак Эйта в висюльках и бусинках. Перевязь с мечами, прикрытая курткой, свисала с вешалки. А в кухне нашелся дядюшка Тома, возмущенно гремящий чайником и чашками и бубнящий про любителей спать до полудня, когда дел невпроворот.

Шмыгнула в коморку, опрокинула кувшин в лохань.

— Свое добро сама соберешь, — услышала Стеша сквозь шум воды, которой плескала себе на лицо и плечи.

Тут, в коморке, удачно обнаружилось домашнее платье для работы, и она избавилась от вчерашнего, мятого и с оборванным рукавом. Широкий серебряный браслет лежал на плече чуть повыше локтя морозным узором. Капли воды, словно избегая касаться зачарованного украшения, скатывались по коже, по голой груди, и казалось, будто это чьи-то острожные прикосновения.

Снова вспыхнули щеки и уши… Стеша схватила полотенце и быстро принялась стирать воду и гнать коварные мысли, от которых становилось томно и сладко, и губы щипало, и дышать было…

Вейле’ти…

Сердце забилось в горле… Не может же он слышать ее вот так, со всеми этими желаниями…

— А что, мы сегодня без завтрака? — пробурчал дядюшка, едва Стеша, успокоившись, выбралась из коморки.

На плите пыхтел чайник, в плоской жаровне подрумянивались ломтики пшеничного хлеба.

— А для чего сундук в прихожей, а мне добро собирать? — спросила Стеша, отобрав у дядюшки нож, которым тот собирался сыр резать. — Мы что, куда-то едем?

— В Ллотин. Как бы.

— Зачем?

— У этого кошкоглазого… Тьфу, пакость. У Эйта вон спроси, зачем. Его придумки.

Стеша хоть и старалась, а рот все равно разъехался. Видимо, соседка не только с ней своими размышлениями о симпатичных наемниках делилась, а еще и с дядюшкой. А может, и с половиной улицы.

Рука в пятнах и нитках вен легла поверх Стешиной, в которой она держала нож.

— Уходи, детка, у знакомых спрячься, я твою сумку собрал, в палисаднике за бочкой лежит, уходи, — выгоревшие глаза старика влажно блестели, острый кадык на горле дрожал, дрожали стискивающие руку пальцы, дрожал и голос, шелестящий, почти неслышный.

— Поздно бежать, — едва шевеля губами отозвалась Стеша, — он… меня поймал, дядюшка Тома, сам, в лесу, а может, еще раньше, здесь, в Ведере, на Мраморном берегу. И пока он не понял, кто я, я буду молчать. Потому что хочу, чтобы у меня была моя весна, хоть бы и так, осколком.

— Безумная… Вы оба… И я меж вами, старое дерево, от которого ни тени, ни плодов, только скрип один.

— Опять секретики? — муркнуло из прихожей, и Эйт, как кот, мазнув плечом по косяку, ввалился в кухню.

Сделалось светлее, будто бы эльф не только сам пришел, но и солнце с улицы принес, а может, Стеше так казалось, потому что как только он заговорил, внутри стало тепло. Не от пламени, что всегда было с ней, просто так, как, наверное, бывает тепло от того, что кто-то рядом.

Надетый вчера браслет прятался под платьем и прятал проклятый дар. До поры. Стеша хорошо знала коварство огня: стихнет, выждет и полыхнет, а пока… Пока можно смотреть в лучистые синие глаза и забыть, не думать, что меч в запертых ножнах — для нее.