Завтра. Гром завтра. Солнечный восход завтра. Долгая дорога в завтра

* * *

– Да, Мэрили. – Голос Бессальтон звучал ровно и устало. – Шпион. Я подплыла к штабу, когда в озере плавала Группа, и уплыла под водой, когда упала со стены, и никто не заметил, что какое-то время меня не было.

– Ты шпионила… Почему, Бессальтон? – Теперь Мэрили стояла. – Почему ты шпионила за Дикаром и следовала за ним?

– Это вполне ясно, – мрачно сказал Дикар. – Она решила, что мы убили Фрэнксмита, и стала мадскином, чтобы отомстить.

– Мадскином? Я? Да как ты можешь такое говорить?! – резко сказала Бессальтон.

– Да, я могу это говорить, – у Дикара горло перехватило от гнева, – потому что так оно и есть. Зачем иначе тебе шпионить за нами?

– Я должна была, Дикар. Должна была узнать, чего хочет Норманфентон. Я послала Фрэнксмита на смерть на Куполе Клингмена и всех остальных, которых мы здесь похоронили, и осталось только девять Мальчиков. Я не хотела позволить Норманфентону послать на смерть и тебя. Я должна была как-то остановить его.

А потом я увидела лицо Норманфентона, когда он сказал, что Америка в опасности, и услышала его голос, когда он сказал, что только ты один можешь спасти Америку, и поняла, что не смогу удержать тебя, чтобы ты не пошел туда, куда он тебя посылает. Но я могла пойти за тобой, так, чтобы ты об этом не знал, и, может, я могла бы спасти тебя, не дать тебя убить…

– Скорее умереть самой…

– Может быть, умереть самой, – согласилась Бессальтон, – и пойти к Фрэнксмиту. Он ждет меня, Дикар, где-то в темноте. Я слышала, как он меня зовет. – Неожиданно ее тихий голос стал резким. – Каждую ночь я слышу, как он зовет меня.

– Это безумие! – воскликнул Дикар. – Он мертв, Бессальтон, и…

– Нет, Дикар, – вмешалась Мэрили. – Это не безумие. Если ты уйдешь и никогда не вернешься, я буду чувствовать то же самое. Буду слышать, как ты зовешь меня.

Когда Девочка отдает Мальчику свою любовь, для нее нет другой жизни, кроме как части его жизни. И если он удаляет ее из своей жизни, он убивает ее так же, как если бы вонзил нож ей в сердце, только гораздо более жестоко.

Это и делал Дикар. Он удалял Мэрили из своей жизни, и она это знала. Поэтому так и сказала.

– Подожди. – Ему нужно время, чтобы обдумать это. – Бессальтон, ты видела азиафриканца, который набросился на меня с ножом. Куда он делся?

– Я пыталась пойти за ним, Дикар, как только поняла, что ты не азиафриканец. Но я не смогла его найти. – Бессальтон пожала плечами. – Я хотела попытаться убить его.

– Дикар, – спросила Мэрили, – а почему ты одет как азиафриканец? Что ты собирался делать?

Он смотрел на нее, чувствуя неожиданную новую боль. Вот он, вопрос, из-за которого он тайком ускользнул из хижины, чтобы не отвечать на него.

– Я не могу тебе сказать, Мэрили, – ответил он наконец. Она сама только что сказала ему, что такой ответ для нее, как нож в сердце. – Норманфентон приказал мне никому не говорить, а Норманфентон – наш Босс, и я должен ему повиноваться.

– Ты – не можешь – сказать – мне. – Дикар напрягал зрение, пытаясь в темноте увидеть лицо Мэрили, но видел в полумгле только, что она стоит прямо. – Какое право имеет Норманфентон приказывать тебе отрезать меня от тебя?

– Он имеет на это полное право, – жалобно ответил Дикар. – Его план разгрома Хашамото не сработает, если хоть намек на него станет известен. О, Мэрили, прости. Мне ужасно жаль, но я не могу сказать никому, даже тебе…

– Ты ошибаешься, – произнес мягкий шепелявый голос за Дикаром. – Не шевелись! – Неожиданно за Девочками проявились мощные черные фигуры, блеснули их ножи. – Если шевельнешься, американец, твои женщины умрут.