Вновь

16

Единственная в Монолите больница стояла чуть ли не в самом центре города. Большой симметричный крест высотой в десять этажей прятался от мира в окружении четырех жилых блоков. Они были на расстоянии километра в два, но с большой высоты казалось, что отделились от квадрата и стали точками сторон. Север и восток в основном были гражданскими блоками для рабочих, у них рядом были и вокзалы для направления в шахты. Запад — преимущественно для гуманитариев, там как раз рядом на востоке были теплицы и кислородный лес. Ну а южный занимали государственные структуры, откуда удобно ехать на Аврору. Больница же была местом большим чем сосредоточие здоровья для малых и обеспечения старых: то был некий символ безопасности за счет готовности стать убежищем в момент чрезвычайной ситуации. В шесть часов, когда солнце уже перешло зенит в южном крыле, из-за взрыва было уничтожено пять этажей, а оставшиеся пять проиграли гравитации и упали сверху. Сотрясение было столь чудовищным, что даже стоящая между южным правительственным блоком и больницей десятиэтажная школа понесла повреждения, накрыв все вокруг густой пылью. Тишина после случившегося пронзила сердце каждого жителя Монолита острой бритвой, оглушив сиреной тревоги. Блоки заблокировались на выход и выход, людям было приказано находиться в квартирах до уведомления правительства, железные дороги блокированы. Еще утром этот день был самой обычной субботой.

— Военное положение продлится ровно столько, сколько потребуется для спасения людей из-под завала. Продлится столько, сколько потребуется для утверждения, что повторение диверсии не произойдет. Совершенная атака была актом насилия одного человека против всех нас. Этот человек нарушил закон юридический и закон человеческий. Сейчас все мы должны сплотиться и пережить этот день.

Каждое слово было тяжелым гвоздем, который Козырев вбивал с одного удара достаточно громко, чтобы не было сомнений в надежности его применения.

В момент прибытия Наставника Козырев уже терял терпение, но когда этот полноватый, с детским лицом и сверкающими глазами мужчина зашел в своей голубоватой мантии священника, то сразу же начал с оправдания в своей мягкой и доброжелательно-заботливой манере:

— Прошу меня простить за задержку, мы столкнулись с непредвиденным, так и подталкивающим на разные предположения.

— Для этого ты запер дверь в свои покои? Мне в реальном времени докладывали. Что ты там делал?

Наставник внимательно осмотрел Козырева, потом вокруг, убеждая в том, что они одни, и, когда уже сел на диван, произнес более лично, как понимающий друг:

— Твое требование увидеть меня в столь темный час — шаг настолько же смелый, насколько запоздалый.

— События требуют.

— Или же полная потеря контроля над коммуникацией, что делает опасным любой цифровой контакт. — Козырев молчал. — Я привык ожидать самого разного и многого, но такой оплошности и выдумать не мог. Допустить вольности одного из чужеземцев, да еще и упустить взлом коммуникаций и целый час бороться с параличом из-за хакерских действий одного-единственного человека… стареешь, друг мой.

— Ты смеешь меня порицать?

— Кто-то должен это делать. Ты забрался на самый верх — чуждое для природы место. Всегда должен быть естественный противник, кто-то, способный дать отпор, так сказать, держать в тонусе. Сейчас им выступаю я — цени это. Я имею честь и совесть напомнить тебе забытое — ты не всегда был там, где ты есть сейчас. Добавлю еще, что наши обязанности напрямую происходят от нашего положения, здесь разница между противником… и другом очень тонка, а то и вовсе отсутствует.

Молчание выразило больше, чем слова. Козырев знал, что данная речь происходит не только из-за маловероятного беспокойства, обозначить свою позицию было важно ровно для одного — доказать право на получение того, что иной даже и мечтать не смел.

— Чего же ты хочешь?

— Всегда любил твою прямоту.

— Ты должен со своей стороны успокоить людей. Дать им проповедь Наставления, призвать к миру и напомнить об ответственности за нарушение закона.

— «Должен?»

— Восстание навредит всем нам.

— Люди считают иначе. Откровенность в их недовольстве выявляется без погрешностей. Много лет они жили с определенными ориентирами и верованиями, понимая окружающий мир ровно настолько, насколько им было комфортно. Но потом все изменилось. А ведь начиналось не так и плохо: новый университет…

— Мне не нужна лекция.

— Отдай им того, кто виноват не сильно меньше Клота, — Петю. И тебе не понадоблюсь ни я, ни мои проповеди.

— Этого не будет.

— Почему? Я серьезно. Да, человеческая жизнь ценна, но сейчас мы заплатим слишком непомерную цену. Один человек — спокойствие тех шестисот тысяч с мелочью, которые живут в Монолите.

— Одним все не закончится.

— Да брось. Опусу плевать, они потеряли здесь почти всех, и никто так и не был не то что бы наказан, даже замены не пришло. Порой мне кажется, их сюда направили в наказание с маленьким шансом на исправление.

— Мы сейчас говорим про слепую ярость толпы.

— Я бы рискнул.

— Выступи перед людьми — спасешь человеческую жизнь.

— Боюсь. Друг мой, сейчас, к моему искреннему сожалению, слово мало способно изменить. Я лишь проповедник, не лидер или надзиратель, мое дело — нести мудрость Наставления так долго, как я смогу.

— Вот именно поэтому ты и «должен» сказать свое слово. Толпа не будет разбираться, кто у них под ногами. Ты признал, что не лидер, ответь, будет ли тот, кого они провозгласят выше себя, благосклонен к тебе и Наставлению? Мы в одинаковом положении.

— Ты просишь меня слепо следовать приказу, при этом сам не хочешь слепо поверить мне. Пусть люди взбунтуются. Им нужно это, иначе ты получишь медленно тлеющий фитиль к такой энергии, обуздать которую уже никто не сможет, ведь она будет разрушительна.

— За эти слова я могу тебя арестовать.

— Люди этого тебе не простят.

— Будет не важно, если я потеряю контроль.

— Что же ты все делишь на черное и белое! Сейчас разгром если и будет, то куда меньше грядущих после твоего диктата. Услышь то, что я сейчас скажу. Целое крыло больницы, акушерское крыло, было уничтожено одним из мигрантов, товарищи которого уже не раз вредили этим людям, нашим с тобой людям, тем, кто не просил чужеземцев делать то, что они делали. Наше будущее, наши дети убиты. Сколько? Сотня? Две? Этого не забудут. Опус буквально навязал свою волю, оставив последствия вне обсуждения. Но люди, эти самые люди, там, за стенами, которых ты защищаешь, слишком часто за последние двенадцать лет сталкивались с трагедией, которую ты, и я, да, мы вместе, должны были предотвращать.

— Но Опус тут ни при чем, здесь все решил один человек, навредив и своим. Андрей сейчас на операции, а Бэккер чудом выжил.

— Возможно, и так, но людям все равно.

— Я не допущу бунта. Монолит выстоит. Я пытаюсь найти оптимальное решение, а ты почему-то лишь подталкиваешь меня к тому самому диктату! Какой у меня вариант, если сам проповедник отказывается идти на мир?

— Не все держится только на мне.

— Но тут есть только ты. Монолиту требуется твое слово.

— Слова не мои — твои. Я лишь должен буду их донести.

— Так вот в чем дело! Ты торгуешься. Хорошо, чего ты хочешь?

— Ты так меня и не услышал.

— Хватит! Я и так уже потратил на тебя время. Решил спокойно переждать — хорошо, переждешь в камере!

— Это не «спокойно»! Да, я ничего не хочу делать, но бездействие сейчас — самое сложное действие! Я вижу во всем этом перерождение, вынужденное и естественное не меньше, чем смена настроения погоды. Возможно, разница между нами сейчас лишь в том… Игорь, поверь и пойми, я верю в людей, в их благоразумие и способность адаптироваться, падать и вставать, закаляться во взлетах и падениях… а ты нет. Мы уже перешагнули через порог, дай людям адаптироваться так, как они умеют. Ты считаешь их зверем, лишь цепь на шее которого дает результат. Взросление не происходит под надзором. Когда я предложил отдать им Петю, я не хотел его смерти — наоборот, я верю, что люди будут лучше наших ожиданий. То будет испытанием, результат которого определит многое, и уже потом можно будет принимать решения.

Козырев молчал, мирясь с безысходностью, позволив Наставнику проявлять свой интерес.

— Где сейчас Бэккер?

— В ближайшее время он отправится на Опус, никакого Целестина. К взрыву он непричастен.

— Возможно, идея не самая лучшая. Отпустив его обратно, мы лишь покажем нашу покорность и их безнаказанность.

— Он не нарушил ни одного закона.

— А вдруг нарушил? Было полноценное расследование?

— Ты все так же ищешь жертву на убой.

— Я знаю, тебе важны эти люди, ты человек ответственный, в какой-то мере истинный идеалист, защищал чужаков больше, чем кто-либо в Монолите, и я понимаю почему. Тогда я понимаю, почему ты делал это тогда.

— Я уже сказал: одним все не закончится.

— А еще ты любишь повторять, что не любишь повторять. Я не могу не задать вопрос: Клот обвинил Монолит в строительстве армии роботов — это правда?

— Если у тебя ничего не получится, то применить подобное станет необходимостью.