Стихотворения

2. Вербная суббота

Вербой скользкой, розовой девчонок
похлестать бы, да идут попы,
да звезду клюет луна-курчонок,
вылупившийся из скорлупы.
Улица, прогавканная псами,
переулок, козырьком крыльцо;
от рудых подпалин под глазами
скорбно материнское лицо.
Руки по локоть в горячем тесте,
наспех вывернутые чулки…
…Сколько бы корабликов из дести
можно сделать – мы не дураки.
Завтра обязательно на речку:
рафинадом крыги у быков
рушатся… Да где же дел я свечку?
Скажет репетитор – «Гусь каков…»
– Повтори четвертое спряженье, –
выворачивает мать чулок.
Тает, тонет головокруженье:
тянет рот полудою зевок.
У, латынь поганая! – Я сброшу,
мамочка, мундир. – А это что?
– Что, следы? – Ты потерял галошу!
– Это мокрою полой пальто… –
А чрез три минуты (…как у Гейне):
Выпей чаю да пора и спать…
В крепко настоявшемся, в портвейне,
палочки взойдут, нырнут опять.
К счастью… Так и на ногтях бывают
пятнышки. А все ж латынь зубрить
надо… сахарные наплывают
мысы на мост, силясь повалить…
Гавкает луна, гоняясь с вербой
за попами, обожравшись звезд,
и шербет в лоханке не исчерпан,
скалкою накручивает гроздь.
Локти месят, мешковата усталь
лампы – перед Пасхой так всегда.
Как у матери, в страданьях, Суздаль
сузил лик – из глаз течет руда.
Зубы медными, чужими стали.
Но, оскомину искомкав, рот,
ухо ловят шлепанье сандалий,
легкий крик, на сале поворот…
Сонное перо на теплых крыльях
снизу поотрепано, и я –
будто на перроне, где решили
ветерком пощекотать меня.
Пышут паровозы через сетку
и, отпихиваясь рычагом
(локтем), – дальше смятую салфетку
дали мне – и никого кругом…
Чую: серафимова забота
борется с больной твоей слезой, –
волосом заросшая суббота,
восковою лайкой и лозой.

1916 (1922)

Чаепитие

По тебе одной соскучился,
Тульская моя Фита,
Что слезой (не ради случая, –
Совестию!) налита.
Разлучился и – лучинами,
Как лучами, вниз и вверх, –
Поперечными морщинами –
В синеградусный четверг.
Переламывает полымя,
Дым спирает под матрац, –
Выжми вымя, – только голыми
Пальчиками, чтоб не драться.
Не к чему! Не плачет, сотистый,
Преет – преет сквозь слезу,
Сыр и – мухи муж колотится:
Обморок зовет грозу,
И затем: на дне шатаются
Кремовые кремельки,
С пагодами и китайцами
(По погоде) уголки…
Саваоф, ветхозаветная
Тяга к меди и ключу.
Тень квартирная, каретная, –
Всех ремеслам обучу.
Но по картам до разлуки ли.
Рим и Тула – как одно.
Мы себя заулюлюкали:
Холод за дверь, жар – в окно.
И раздуть ли до подрясника
Скатерть, кроме того, тень.
Синий, синий, узкоградусный
(Четвергом, как грудью) день.
Напоказ лукавит луковицей,
А лучи – и вверх, и вниз.
И… и, если не аукнется,
обмороком задохнись.

Малярия

Журавли, шурша рогожей:
Ленточка, не оборвись.
И нагую, с ровной кожей,
Вылихорадило высь.
В рясе путаной монаха,
Подожком – все тык да тык,
И к бараньей Мономаха
Узкий череп мой привык.
Ляписа я насосался.
Жаркие, сквозные льны
Свищут в темя, дуют в пальцы,
Бабочки – и те больны.
Над кулачною капустой,
Сонным тыквенным цветком –
Тыкаются: грустно, пусто,
Ни о чем и ни о ком…
Жухнет кожей детородный
И коричневеет цвет,
Горечию огородной
Волос сводится на нет.
А какие были ставни,
Домик славный был какой:
Как под сердцем у Христа, в ней –
В комнате – тень и покой…
И теперь… на ленты рвется
Коленкор, и не помочь
Никому, чтоб у колодца
Не зазимовала ночь.
Кочанами запотело,
Бородавкой подавись:
Вылихорадило тело,
Вылихорадило высь.

Рождество

Не знаю, как и попроситься
В твой дом мне, – маленькой, в плаще
Запахло в воздухе лисицей
И свежим мехом вообще,
Огромные такие окна, –
Не окна, проруби. А вот
Под частым я дрожу и мокну,
А мамочка не позовет…
Рождественские едут елки,
Полозья рельсами звенят,
И бестолковые (что – в толке)
Трамваи чешут свой канат.
Фиалковый шипучий магний
Обронит одуванчик. Ты
С дивана (розовая, ангел)
Не встанешь: нет тебе фаты.
Не встанешь, потому что проще
Покоиться и не курить,
И лакированный извозчик
Копыт не испытает прыть.
И у театра, где дорожки
В сукне, где мутные шары, –
Не вспыхнут долгие сережки
И не растают от игры.
Сегодня молодо и грустно
И радостно, как никогда;
Переговаривая устно,
Растапливается вода.
И в оттепель развозят елки,
Под лыжами сочится след.
Сочельник в рваной треуголке –
Наполеон, а где же дед.
Воспоминанье виновато,
Серьга да разве ты – слеза.
Огромной белой-белой ватой
Зазастило глаза…

Тяга

Прополото теплом болото,
И вальдшнеп, карий, гиревой,
Покрякивая от полета,
Нежнее в сумрак под горой.
Кора, стянув корсетом, туго
Томящуюся грудь, гудит.
Березка!
Верная подруга!
И по тебе струится стыд…
Вот-вот во мглу, в густую просонь,
Выдавливая облака,
Ты матерью простоволосой
Оборонишь каплю молока.
И уж потом, к заре огнистой,
Тебе грудей не удержать:
Сережки, вялое монисто,
От хлябей им ли не дрожать!
И вальдшнепу, что тычет ворох
Листвы, подбитой под ольху,
Тучнеть и зябнуть в разговорах,
Паруясь в порослях на мху…
Блестит у сходной колымаги
Железо голубое, там –
Пыжи из пакли и бумаги,
Стволов похолодевший мат.
Сучонка трется виновато.
И, раздувая самовар,
Подручный (вроде Пустосвята)
Не вырвется из шаровар…
Березка, голая до боли,
Малюсенькая ты моя!
Качаешься на тяге? То ли,
Когда по оттепели – я.
В высоких сапогах, как хобот,
В звериной шерсти, в армяке,
Глистом подхлестнутым торопит
Курки-крючки зажечь в руке…
И мне не карие, не эти
Зрачки, растущие клопы, –
А несравненные на свете,
Единственные у тропы!
Ты, сероглазая, как сумрак,
Захватный, шалый, впопыхах
Пистоны бьешь и в горьких, хмурых
Со псом выслеживаешь мхах.
И шомпол, впаянный, как в латы,
Задерживает хлюпкий шаг.
Березка тонкая моя ты,
Моя тягчайшая из тяг!

Казнь

Телеграфист (На захолустной)

Обмокшей пигалицей стебанула,
Аортой заорала – и во мне!
Певучий голос (да, во сне)
Проталкивается из караула.
Где это было? И как давно прошло,
Сияя бабочками, детство?
Горластое здоровье я приветствую
И в три шея выталкиваю зло.
Что пигалица, спутница отары,
Коль, остывая, кличет плоть
На сахар кость перемолоть
И бросить аппарат и взять гитару?
Замерзни, Морзе! Не подняться, не взойти,
Не прокричать на льдистую лунку:
Петушиная спесь, и на шее фурункул,
И сусло в дрожжах, как желе, в груди!
Скучная филантропия! И нет интереса.

Цветок

Он – анемичен (если можно
Так выразиться), анемон.
Небесный, но сквозной и ложный
(Как все, что здесь), немецкий сон.
Глазастой феей он взлелеян,
Поддакивало и греху:
Недаром высадила фрейлин
Его в древесную труху.
Немой, и чуешь не мое ли
Биение сердца и не мой
Ли вопль: «А как же, как же в поле,
Где следом за зимой – хромой».
Учесть, но траур не участлив
И также немощен и нем.
И, Гретхен грохотом зазастив,
Жуками, Жужилицей – Брэм…
О слабенький цветок бесполый:
Не опылиться и пропасть.
Прыжками ражего футбола
Лягавая, разинув пасть.
Неосторожным локтем рюмку
С ликером сбила: ой, ла-ла.
И, долгоносым следом хрумкая,
За вальдшнепом сырым – стрела.
Разбился, и в перегоревшей
Листве – конец тебе, конец,
Немецкий сон, так сладко млевший,
Лазурный леденец.

Самое

Не от того ли, жабры раздувая,
Жуя губами, в волоса залезла,
Что сахаром натертая, кривая
Нога ходячее подперла кресло?
Но тут не млин, где сквозь кругляк гусиный
Лоснящемуся не продраться просу,
Где копотью ресничной керосина
По липкому осело купоросу, –
Муштрой гусарской вывернуты ляжки!
Наездница, сосущая наотмашь:
Угря, воздетого на стержень тяжкий,
Губами поманила и – не вспомнишь.
Но выплюнутый (с боли нежнейшей)
Слизняк – размазанный слепой обабок –
Трущобное над каждою из женщин
Раздавит в сумерках, как месяц, слабых.
И забормочет плоть, в ночи качая
Верблюжей головой ихтиозавра,
И утро жадное нас, после чая,
Вдруг окунет, венчая воском лавра.
Червивый филодендрон на веранде,
Наверное, не скажет, многопалый,
Как выглохли герани без гарантий, –
Подружки, что рука не потрепала.
Ее рука! Чьи ногти – перламутром
Мерцающие запонки, наперстка
Не знающие (и иглы), лишь мудрым
Персидская пушком лоснится шерстка.
И там она! Ничто не уловимо,
Неизъяснимого ведь нет, и значит,
Что и под перьями у Серафима
Мозоль болит: канючит и конячит.

Плавание

Поезда, трамваи, карусели,
Глазом обведенное ландо, –
Плавно вы вошли и плавно сели,
Тронулись, – седой и молодой.
Матовым, но ясным негативом,
Чуть качнувшись, отбыло стекло.
Добрый путь, всем добрым и счастливым,
И заулюлюканным хулой!
Ты плыви вдоль улиц и вдоль станций,
Сатана в сатине, ты же стань,
Ангелок, на сопке у китайца, –
Стань и стой в зачумленную рань!
Потому что раны очень трудно
Заплывают рыхлою губой, –
В призме, бьющей искрой изумрудной,
Воя, искромсается любой.
Потому что тянет из футляра
Кипарисового, – потому
Приутюженный клочок фуляра,
Знаешь, я по-своему приму.
Кучер – как цыган, кондуктор тяжкий
(Не вращайте смелые белки!)
И шофер в приплюснутой фуражке, –
Сатана в сатине, – далеки.
А глазетовый, в рессорах хлябкий,
Экипаж лишь спицами спешит,
И под скромной, с васильками, шляпкой
Серафим снежинкой порошит.
Белая вуаль, и снова рана,
Снова эти серые глаза…
Жилы! Доконайте ветерана,
Бросьте с буферов под тормоза!
Мне ли жить с отрубленною левой
(Ахает папаха, как Махно!), –
Свял фуляровый и – не прогневай:
Я пальну и – выпрыгну в окно!
И опять качнется и с заминкой,
С поволокой тронется стекло…
Так, фотографической пластинкой
И цыганской волей – потекло.
Так, вошли жильцы и мягко сели
(Свет-то тот!), – седой и молодой:
Ремонтируются карусели,
И в ликере липовом ландо…

Мороз

Как полозом по яблоку тугому.
И с посвистом, над вербой у овина,
Взлетев, закоченела половина.
Ему, ему (и никому другому) –
Широкий снег, суровый стон подреза,
И меж сосцов, под шкурою бараньей,
Щекочущее перышком желанье,
Когтей тетеревиное железо.
Но ток не вытоптан еще, и колкой
Зеленой сыпью, с зельтерскою схожей,
Роится воздух. Дышит под рогожей
Мохнатый барабан, кидая челкой.
Шарахнется ли от парной и свежей
Говядины на розвальнях, где сторож,
Которого никак не переспоришь,
Где туша движется копной медвежьей.
Сосун, он липовой балует лапой
Нутро торчащее, и, может, даже
В отвислый хвост ползет слюнина та же,
Чтоб обернулся конь гнедой в арапа.
Не кувыркнуться вещею кавуркой,
Под кожей, как под буркой, разлита
Живая мокредь; полоз – калита –
По-родственному селезенке юркой.
Свистит и сыплется зубовный скрежет,
Антоновка сквозит. Эх, не жалей той,
Которая поводит ручкой-флейтой,
Которая сегодня же зарежет
Осоловелого в кровати мужа.
И лужа черная не запечется,
Подпалина у глаз, как грех, зачтется,
И циркули кругом расставит стужа…
Эх, не жалей ее. Ты сам, который…
Барана залупив, тряхни папахой:
Хлеб и в поту халява – под рубахой.
Оглоблями и крыльями – в просторы.