Стихотворения

Садовод

Мы не можем ждать милостей от природы: взять их у нее – наша задача. И. Мичурин

Клевер, гречку –
       Га за га (гектаром) –
Переворошила в прах пчела.
Что пчела! Питая страсть к нектарам,
Я – в пыльце: поэзия б жила.
То на рыльце (где в основе завязь)
Сыплется с тычинок пыль, труха,
Чтобы плод,
     Размерами прославясь,
Загрузил корзины доверха.
Перхоть, клей, подрагиванье, тренье,
На губах – любовь: не продохнешь!
В суматохе зреет подозренье:
Приготовь для кесарева нож…
Только бы в саду не растеряться:
По деревьям – свальный грех, содом…
Лестница, –
    И жарко от кастраций…
Марлевый сачок повис потом.
(Как у нас лущили, холостили,
В балке поднимали на попье.
И клещи мошонку защемили.
Плавает яичников тряпье.
Как у нас, без всяких фанаберий
Переделывают ямб, хорей.
Интонационный стих оперил
Мысли, чтобы ритм не захирел.)
Под сачком пиликает о вкусе
Желатин, агар-агар плода…
Лебеди мои, вопросы-гуси,
Да кого ж вы занесли сюда?
Доброе лицо, и глаз прищурен.
Он его нашел: средь молодых –
Старика! Голубовато-черен
(То – Мичурин) кондора кадык.
Не обмолвится пустяшным словом,
Затвердил: на север, не на юг.
В садике, в садочке под Козловом
(Сотни га) кадык стучит в гаю:
– Вмешивайтесь, ничему не верьте:
Никакой цидульке, ни письму.
Ненаписанный ярлык в конверте,
Чтобы вы сказали:
– Сам возьму!
– Подходите к вишне,
          К тыкве,
               К груше,
Косточку кладите на зубок, –
И глазами
     Ваши станут уши,
Семя
  Мяса развернет клубок.
– Собранной пыльцой пальните:
               Скрылся
В облаке – и выбежал гибрид!
(Черенка искусственная гильза
Синей почкой еще дымит…)
В молодости время монотонно
Пело мне, –
     Я молод лишь теперь.
Как войти мне
       С именем Антона
В сад,
   Без ощутительных потерь?
Если исполняются хотенья,
Не Антон пусть явится, –
            Ньютон;
Пусть закон земного тяготенья
Нашим яблоком проверит он.
Я прошу:
    Средь пасмурного дыма
Веток и пыльцы (с весною стык),
Мудрый садовод,
        Неукротимый
Обуздай наукою мой стих!

Бухгалтер

Мне хина заложила оба уха,
Навстречу мне, разгорячен и сед,
Встает из-за разбухшего гроссбуха
Бухгалтер, сумасброд и домосед.
Приподымаясь, раздувает шею.
Обсерваторией – очки и нос.
…Я чувствую: мельчаю, хорошею,
Я – мальчик!
Начинается гипноз…
Как ночи воробьиные, чернила
Вдруг вспыхивают за стеклом: предмет,
Который тьма нарочно подсинила,
Чтоб глаз Анютин свеж был и для смет.
Я – мальчик.
Губы раздирает за́еда.
От арифметики (заика) хвор.
Я гусеницам подбиваю сальдо
(Они с листвой проглатывают хлор).
…Тут Дон Кихот, на рысаке, во двор.
Вот кто бухгалтер!
К стремени – останься.
Я – Санчо Панса твой, я – счетовод.
Но растопырив ноги (для баланса)
На все четыре:
      Подпереть живот.
Морщинистый и долгошеий лебедь –
Выкатывает Дон Кихот кадык:
Неиссякаем благородства дебит:
Копье пером должно разить владык.
…Я выпростался, я подрос.
Я – юноша.
Зря времени, советую, не трать,
Пока пленен
      Любовью-опекуншей,
И разбухает с лирикой тетрадь.
Чернильные поблескивают птицы
В очках,
    В обсерватории – везде.
(Бухгалтер не годится
          Для петиций,
Для попрошайничества при звезде.)
Гремуча молодости атмосфера:
Фурункул семенем набит до дна.
Стихам и у бродяги Агасфера
Открыт кредит.
Но молодость трудна.
Я недоволен.
Чернильницу нервно
Швыряю на пол: тусклый инвентарь.
Географической рекою, деревом
Безлистным, молния, ответь, ударь!
Мне не чернилом, – кровью из артерий
Писать стихи, как на себя донос!
В мазнице – мед, трава трещит в пихтере:
Дорога!
(Продолжается гипноз…)
…Чуть ночь – по воробьям палят из пушек:
Фотографирует артиллерист –
Окопы; мокрые вихры избушек;
Изрешеченный гусеницей лист;
Кишки и печень, взятые из таза –
Через живот, распахнутый впродоль
(…Владельцы их, чернея от экстаза,
Жуют усы, мотают бородой…), –
Воюющих солдат, где каждый вымок
В синильной ненависти к господам…
Бухгалтерский (где только цифры) снимок, –
Поэзия, в альбом я не отдам.
Не юноша я больше:
Я – мужчина.
Сознанье, как шкатулку отперев,
Я понял: следствие есть и причина –
Семян молниеносных и дерев.
Мне революция из революций
(«Война войне!») гранатой тычет в нос.
Мужчина я.
Нули не оторвутся
От единиц, рассеявших гипноз!..
…Где Росинант?
Надежная пехота
Свой закрепила шаг.
В дому – бюджет…
Бухгалтер!
Что в тебе от Дон Кихота,
От Агасфера, старца без манжет?
Уж не лазурый светит взор, а карий.
Уж подбородок, как яйцо, обрит.
Ты – человек из наших канцелярий,
А не гротеск, фантазии гибрид.
Чернильная душа, я инженером
Стал человеческих (писатель) душ.
Мне приглядеться бы к твоим манерам,
Чтоб на тебя пошла не только тушь.
Чтоб, не теряя дорогой минуты
(Вернулась ясность к мыслям и ушам),
За чаем у жены твоей Анюты
Беседовать о жизни по душам.
Ты говоришь, очки блестят в задоре,
Что взят баланс, произведен учет,
Каких еще нам там обсерваторий,
Коль в смету лег фундаментом учет!
Век-фейерверк… осмысленное семя
Из каждой цифры рвется (волей воль),
Действительность! Она растет со всеми,
Как дерево – над каждою графой.
…Так, хорошея (И без оперенья)
За чашкой чая с блюдечком варенья,
Преодолев лирический испуг,
Читай, бухгалтер, вслух стихотворенья
Из книги, называемой Гроссбух.

Сердце

Такая была у цикады наружность,
Наждачный напильник мне так надоел,
Что сердце повисло Америкой Южной
На вырванной с корнем аорте моей.
Когда же сквозняк повернул насекомых
На запах корицы и прочих приправ, –
Слюнявые пасти цветов незнакомых
Качнулись, рябые, на кончиках трав.
Лоснясь (от руля до грудинки, до ребер),
В перо по стволу подливая фуксин,
Прошелся по клумбе петух-кандибобер –
Со шпорой, придатком густых мокасин,
И клумба (вся в мухах, в медовой подливе)
Колумбией, Андами вдруг разлеглась…
Спасения нет от Перу, от Боливий,
От выпуклых, от фиолетовых глаз!
Муку собирает в похожих на дыню
Плодах (для амбара-дупла) баобаб.
Вы только представьте: Альфонс в Аргентине
Под ним восседает средь крашеных баб…
Но в Южной Америке сроду я не был.
Какие (узнать бы) там бьют сквозняки,
Какой кандибобер, наемник, фельдфебель
Там оберегает повес пикники?
А этот, что в шляпе, (смотрите!) с наганом
Ныряет в лачуги, где дети галдят:
Индейскую кровь отпускать чистоганом,
На фронт завозя ее в теле солдат.
Боливия и Парагвай… Нефтяная
Война: ожиревшая дочерна кровь.
Уже у индейца наружность иная:
И Пятница, верно, бывает суров…
Огонь у цикады он занял (у певчей),
До боли начистил свой нож наждаком:
Чтоб все поумнели. Чтоб не было неучей
И средь свинопасов в несчастьи таком!..
Смотрите, что делается на кофейной
Плантации: рубят и жгут деревца…
…Подбавь-ка гвоздики в кастрюлю с глинтвейном:
Сегодня я Пятницу жду у крыльца.
Он входит, рябой от полуденных пятен,
Глядит: на веранде – его Робинзон!
(Скажу о себе, не боясь отсебятин:
Одна из зажиточных наших персон.)
Я гостя усаживаю за недлинный –
Под гладкой, каленою скатертью – стол.
(Таким не побрезговал бы и Калинин:
Мы тоже наждачной горим чистотой…)
Аорта моя – Амазонка в сердитом,
Лавровом, насекомоядном бору.
(Не справиться, видно, мне с миокардитом,
Зажавшим большой материк в кобуру…)
Но Пятница, друг мой с гортанным наречьем,
За тропики ребер залазит в меня,
Меня обдувает теплом человечьим,
Как самая близкая в мире родня.
Я вижу: на даче – балконный порядок:
Игрушки балясин, колонн балаган.
Глинтвейн… (Он пылает, он шумен, он сладок.)
Столкнем же, мой друг, со стаканом стакан!
Мы все – патриоты. На родине родин
Никто с нелюбовью, с нуждой не знаком.
(…Цикаду в ботве, в суете огородин,
Легонько повертывает сквозняком…)
Мы все – патриоты. Куриных и глупых
Не строим лачуг: Архитектор, дворцы!
Мы толк понимаем в хлебах, в канталупах –
И в сотах, похожих к зиме на торцы.
Поднимем же чаши под звон неподдельный –
Мы (бывшие Пятница и Робинзон,
Потом партизаны) на даче в Удельной,
Где климат – и тот новизною пронзен!

Воспоминание о Сочи-Мацесте

1. Арахис

Орехом земляным усатый
Торгует с рундука суфлер.
(Его обветрили пассаты
Дубильной кислотою флор.)
И мне, и в мой карман подсыпьте
Побольше зерен-стариков,
Чтоб вспомнил я об эвкалипте,
Бесстрастнейшем из голяков.
Как вспомню сочинские ночи, –
Вспорхнет со спички голова,
Но насекомое короче
Не станет:
    Фосфор, трынь-трава…
Как вспомню торс, подобный скрипке,
Смолу на пальцах, канифоль…
Ревекка-муза!
       Дай мне штрипки,
За выслугою лет уволь.
Раскрытым шкандыбая пляжем
(В лодыжку щелкает песок),
У мокрой кромки рядом ляжем –
Пред раковиной из досок…
Малюсенький, серобородый
Раскроется бобовый дед
(Он блекл от сероводорода,
На нем башлык углом надет).
Но тут пошли в бурун колеса
Авто.
  – Мацеста, ванна –
Стой.
Я в орденах фурункулеза,
Торжественный сажусь в настой.
На волоске груди пузырясь,
Дрожит подземное ситро.
Что за предательская сырость?
В ней цвелью подтекло ведро.
Песочная мелькает скорость, –
Я выхожу; я обожжен.
Я под пижамой хорохорюсь,
Средь маленьких восточных жен…
Ревекка-муза!
        Хоть словечко
Шепни, наушничая, мне, –
Про талисман, про человечка,
Тайком живущего в зерне…
Пассатом дует он на форум,
На эвкалипт, рундук под ним, –
Нырнув в башлык, сидит суфлером,
Шуршит орехом земляным…
Термометр (вроде карамели)
Он превращает вдруг в часы, –
Песок минуты-пустомели
Ему же сыплют на усы.
И ночью,
    С призрачною лампой
(С пульсирующим светляком),
Не он ли к парочке сомнамбул
Подсаживается тайком?..
Любовь чернеет от историй
(Мацеста… ванна… серебро…), –
И все ж орешек в санаторий
Приносит лишь одно добро.
Скрипучий гриф в погибель согнут:
Заела канифоль смычок…
Конечно, музу средь инкогнит
На пляже
    Сыщет старичок.
Мне рано думать об отставке…
Нет, нет, – Ревекка не права:
Купальской ночью
        В лютой давке
Летят и светятся слова.
И в каждом – только половина,
Чего так требует отбор,
И каждое – ко мне с повинной,
Как я к Мацесте –
       До сих пор…