Стихотворения

Встреча

Когда-либо и я стану старше,
закупорится тромбами кровь –
и лягут на моей комиссарше
косметика и твердая бровь.
За чайником в лиловых разводах
(фарфоровый Попов) помолчим,
о бывших венценосных погодах
взмурлычет паровой серафим.
Над лысинами нимбы парили,
и также над чубами – тогда,
как дом об одиноком периле
точила полевая вода.
На комья натыкались тачанки,
несла дробовики колея;
бесстрастные глаза англичанки
подсинивала в мыле шлея.
На лошадь поколупанный оспой
обрушивался через седло:
арканом захлестнуть удалось бы, –
жаль, армия пришла засветло.
Как в классе, в канцелярии планы:
на западе – уже западня:
деникинские аэропланы
отчаянее день ото дня.
Да стоит ли кобылячьих челок,
паршивенькой халявы, взята
огулом офицерская сволочь,
охотящаяся на кита.
Мужичьего не вылакать пота,
живые копошатся рубцы…
И-эх-и! На охоту – охота,
И кто тут – ястреба, горобцы?
Гуляй по Запорожью, ребята,
где саблей, где и пулей гони
Деникина!.. Луна не щербата,
глотает капитальные дни.
А батьковский, на самом припеке,
схилился заколоченный дом…
Каштановые льны-лежебоки,
сморчковое в лице молодом;
Распутина и (вдруг) англичанки
белесые, как горе, глаза.
И в грудень тарахтит на тачанке:
недаром ободрал образа…
Мохнатое ушло, но за чаем,
за чайником в лиловом цвету,
мы желчью печенега встречаем,
к нам падающего на лету!

1921

Косой дождь

Криница

Пупами вздуваясь, большая-большая
Утробная лопается вода:
Сквозь сутолоку, лишаев не лишая
Жабьих жабо, поспешает туда!
На дереве, треснувшем вдруг от натуги
(Не выдержала, дубовая грудь?),
На коже – горбатые секторы – дуги,
Радиусы: осмотрительней будь!
Прислышался запах (на глаз иль на ощупь),
Попробуй: махровый и есть лишай!
Куда же ведешь ты, портретная роща:
Сам я – Сусанин: за мной поспешай.
Поправил заботливо заспанный галстук,
С кривою улыбкой трость прихвачу.
«Да что́ ты: не сыро…» – «Подумай, пожалуйста,
Палкою рот раздеру я ключу?»
Приятель под куст закадычную шляпу
(Затрясся пером деревянным куст)
И гриб, уподобленный скользкому кляпу,
Из затененной – залуписто шустр.
Широкими всходят пионами речи,
Вздуваются, лопаются потом
И машут ромашкой, главой человечьей
Мозг и желудок пугая судом.
Пионы – на губы, и губы – пионы,
Приятель – пугающий попугай.
Черви копошатся во чреве Ионы.
Тень чешуится, но тинистый гай,
Но тинистый, выслепший и сумасшедший
Бормочет: «А где же ее губа?»
И по позвонку торопливые встречи
Вьются, – спиралью уходит труба.
Она заревет. Уж долбится, как дятел,
Теряясь в промежностях, каплей – ключ.
И шляпу насупил на брови приятель.
И захлебнулся в испарине луч.

Чехов

А Ялта, а Ялта ночью:
           Зажженная елка,
Неприбранная шкатулка,
          Эмалевый приз!..
Побудьте со мной,
        Упрямый мальчишка –
                  Креолка:
По линиям звезд гадает
           О нас кипарис.
Он Чехова помнит.
        В срубленной наголо бурке
Обхаживает его особняк –
              На столбах.
Чуть к ордену ленту
        (…Спектром…),
                 Запустят в окурки
Азот, водород, –
       Клевать начинает колпак.
Ланцетом наносят оспу москиты
                В предплечье,
Чтоб, яд отряхая,
        Высыпал просом нарзан,
В то время,
     Как птица колоратурой овечьей
(…Сопрано…)
(Кулик?)
   – Усните! –
        По нашим глазам…
Побудьте со мной,
        Явившаяся на раскопки
Затерянных вилл,
        Ворот,
           Городищ
                И сердец:
Не варвары – мы,
        Тем более мы в гороскопе,
Сквозь щель,
     Обнаружим
            Темной Тавриды багрец.
…Горел кипарис в горах.
           Кипарисово пламя,
Кося,
   Залупил свистящий белок жеребца.
Когда,
    Сторонясь погони,
            Повисла над Вами
С раздвоенною губой человеко-овца.
В спектральном аду
         Старуха-служанка кричала,
Сверкала горгоной, билась:
            – На помощь! На по… –
Не я ли тут, Ялта
        (Стража у свай, у причала),
К моей госпоже – стремглав
              (…В тартарары…)
                      Тропой!
Оружие! Полночь…
        Обморок, бледный и гулкий, –
И Ваша улыбка…
       Где он, овечий храбрец?
Алмазы, рубины
        В грохнувшей наземь шкатулке,
Копытами въехав,
        Раненый рыл жеребец…
Вы склонны не верить, –
           Выдумка! –
                 Мой археолог,
Что был гороскоп:
        Тавриде и варварам – смерть…
А Крым? Кипарис?
        А звезды? А клятва креолки,
Грозящей в конце
        Пучком фиолетовых черт?
Среди ювелиров, знаю,
           Не буду и сотым,
Но первым согну хребет:
            К просяному зерну.
Здесь каждый булыжник пахнет
              Смолой, креозотом:Его особняк, пойдемте,
           И я озирну.
Кидается с лаем в ноги
           И ластится цуцка.
Столбы, телескоп.
        И нет никого, ни души.
Лишь небо в алмазах
         (…Компас…)
               Над нашей Аутской:
Корабль, за стеклом –
           Чернильница, карандаши…
Не та это, нет
       (Что с дерева щелкает), шишка:
К зиме отвердеет,
        Елочным став, колобок.
Другою и Вы,
       Креолка, опасный мальчишка,
В страницы уткнетесь:
          С вымыслом жить бок о бок.
Когда ж в перегаре
        Фраунгоферовых линий
(Сквозь щель меж хрящами)
            Тонко зальется двойник, –
Вы самой приятной,
         Умной
             Его героиней
Проникните в сердце:
          Лирик к поэту проник.
Зима. Маскарад.
       И в цирке, копытами въехав
В эстраду,
     Кивает женским эспри буцефал…
Алмазная точка,
      Ус недокрученный:
               Чехов…
Над Ялтой один
       (…Как памятник…)
                Заночевал!
Зимой и в трамвае
        Обледенеет креолка:
Домой, –
    Не довольно ль ветреных, радужных клятв?..
По компасу вводит
        Нас –
           В тридесятое! –
                  Елка:
Светло от морщин,
         И в зеркале –
                Докторский взгляд…

«Ты что же камешком бросаешься…»

Ты что же камешком бросаешься,
Чужая похвала?
Иль только сиплого прозаика
Находишь спрохвала?
От вылезших и я отнекиваюсь,
От гусеничных морд.
Но и Евгения Онегина боюсь:
А вдруг он – Nature morte?[118]
Я под луною глицериновою,
Как ртуть, продолговат.
Лечебницей, ресничной киноварью
Кивает киловатт.
Здесь все – абстрактно и естественно:
Табак и трактор, и
Орфей веснушчатый за песнею
(«Орфей», – ты повтори!).
Естественно и то, что ночи он
В соломе страшной мнет,
Пока не наградит пощечиной
Ее (ту ночь) восход.
Орфей мой, Тимофей!
Вязаться Тебе ли с сорняком,
Когда и коллективизация
Грохочет решетом?
Зерно продергивает сеялка,
Под лупу – паспорта!
Трава Орфея – тимофеевка
Всей пригоршней – в борта!
О если бы Евгений выскочил
Из градусника (где Гноится он!)
Сапог-то с кисточкой,
Рука-то без ногтей…
О, если бы прошел он поздними –
Вареная крупа –
Под зябь взметенными колхозами
(Ступай себе, ступай!)!..
…Орфей кудлатый на собрании
Про торбу говорит,
Лучистое соревнование
Сечет углы орбит.
При всех высиживает курица,
Став лампою, яйцо…
…Ну как Евгению не хмуриться
На этот дрязг, дрянцо?
Над верстами, над полосатыми –
Чугунный километр.
– Доглядывай за поросятами,
Плодом слонячих недр!.. –
Евгений отошел, сморкается;
Его сапог – протез.
В нем – желчь, в нем – печень парагвайца,
Термометра болезнь!
(Орфей) – Чего же ты не лечишься?
(Евгений) – Я в стекле… –
…А мир – высок, он – весок, греческий,
А то и – дебелей.
Что ж, похвала, начнем уж сызнова
(Себе) плести венки,
Другим швыряя остракизма
Глухие черепки…

Перепелиный ток

Самочка галстук потеряла; ищет:
Он – у самца, он в росе намок!
(…Тут вот я и налаживаю пищик,
Маленький мой манок.)
   Сетка обвисла по бокам лощины.
   Травы гремят, навело сверчков
   Так, что небо со всей его вощиной
   Лезет само в очко.
Травы – подсолнуха конечно толще –
В руку! В оглоблю!..
Ах, нет, не то:
Тут – дубовые, клепочные рощи,
Вытоптан пяткой ток!
   Бьет, задыхаясь, от буры, от солнца,
   Извести в сердце.
   А ночь – без сна,
   А глаза в пелене у многоженца,
   И коротка плюсна.
Перья топорщатся, трещат, – их лущат,
Их оббивают крылом, ногой,
Клювом.
Сумрак от ревности веснушчат, –
Штопку ведет огонь.
   Галстук, которым петушок украшен,
   Скомкан, но желтая выше бровь, –
   Дракой, шашнями, страстью ошарашен
   В топоте он дубров.
Страусом (киви) наскочил соперник,
Новый боец, и – пошло опять,
Оттопыренный вспарывать наперник,
Жгучее тело рвать…
   Рвать, но, склероза глухотой не сдержан,
   Сам-то я в прорву лечу, дрожа,
   Слыша, как обнажает шея стержень
   Под черенком ножа.
И, сумасшедший, замечаю сверху:
Вот он валяется – мой манок;
Вот и клетка – неубранная перхоть,
Вмятое толокно;
   Рухнувший навзничь, я очнусь в постели,
   Вспомню тебя с головы до ног…
   Как мы в схватке ресницами блестели,
   Маленький мой Манок!
Как отступали пред нами рощи,
Чтоб, отступив, захватить в силки
Нежность, молодость и (чего уж проще?) –
Нитяные чулки!

Стихи, не вошедшие в основное собрание