Стихотворения

В парикмахерской (Уездной)

За завтраком иль в именинной ванне, –
Я в зеркале: прозрачное купе.
Одеколонный ладан о Ливане
Напомнил, а тесемка на диване
Густыми гвоздиками – о клопе.
Лоснящееся логово, наверно,
Казнит бока спиралями пружин,
Уютно, заспанное и примерно
Такою, как с кровавой Олоферна
Главой Юдифь, судилище мужчин.
Олеография в мушином маке
Олеофантом крыта и комод –
Под лоск в гипюре вязанном, чтоб всякий
Берег благополучье и при драке
Ссылался на листы парижских мод.
На нем – два узеньких, гранений полных.
Бокалов с позолотой, и бокат
Гранатами лущащийся подсолнух
И радугой в стекле, в табачных волнах, –
Соленый день, селитрою богат.
Намыленный, как пудель, под железо
Откидывая шею, и, сквозь век
Смеженье, моросится до пореза,
Все чаще, и в матросском Марсельеза –
Синее сыворотки из аптек.
Но музыка, не пойманная колбой, –
Позволили ей воздух замесить!
С токсинами флаконы я нашел бы
И к Пугачеву в малахаях толпы
Привел бы, – перестаньте моросить!..
Приятной пуговицей спелый ящик
Комода оттопырился, и – вдруг,
На дне обоев, в розочках лядащих,
Сверкнуло лезвие и – настоящий
Ремень вываливается из рук…
Зарезан! Недомыленной горилле –
Как ниткою по шее, марш – кругом…
Юдифь! Достаточно мы говорили
Об Олоферне, – помечтаем или
Поговорим о чем-нибудь другом…

1919

На хуторе

Льняные льнули-льнули облака.
Их пушка выстирала, их несло,
Чтоб кошка долакала молока
Вершок, чтоб веселей гребло весло.
Рожденный дошлой рожью урожай
Лежал и угрожал тому, кого
Сам барин самоварный невзначай
Рубнул и – выстроил под Рождество.
И гончую в подпалинах тогда,
Как стерву, вытянуло за косым
В дубах и меж дубами, где вода.
Дубровский выстрелил, и – пухнет дым.
Пали, пали. Кто мало-мальски зол,
Кто думает, что хуторок разверст
Лишь для него – к окошку подошел,
Облокотился: молоко и… морс!
Что, кошка? Неужели и она,
Умывшись, поцарапаться могла?
Сохатая, послушная жена
Ползет, и юбка над дуплом – метла.
Билибинские плыли облака.
И не доплыли. Мыльные труды!
И батарея скачет через лак
Сквозь дым сухой – на гребень, на скирды.
Но, грыжу выпекши, бревном амбар
Вмуравливает муравьиных ос,
И с рвотными щеками отпрыск бар –
Зерно куриное – рукой, вразброс.
Байстрючье, ребусное, пузыри
Пускающее во пахах в бреду –
И на колесах страшных фонари
(Прикажите и – экипажик!).
Ду –
Дубровский! И – Билибин! Лень и лень.
Шаром по ямам (гоп ди гоп!) шарад.
Осина. Осень. И осиный день.
А синей гребле и веслу не рад.
Так, так. Но вытряхни, но измочаль
И, как Мазепу, кинь меня на круп,
Чтоб нагло выпростало и печаль,
Чтоб сох и я, но у сохатых губ!

Ворожба

Смотри: стуча точеной палкой,
Кострикой по небу пыля,
Слепая ночь за синей прялкой
Разматывает тополя.
(От сырости) белесым жабы
Пришлепывают животом,
И стекла в коридоре слабо
Спросонок – комаром, потом
Позванивают осторожно:
Не разбудить, а спи… а спи…
От боли аспирина б можно,
Да пусто, ясно, как в степи…
Смотри, смотри: все туже, туже
За нитью шелковая нить,
От млеющей пуховой стужи
Ни рук, ни ног не сохранить.
Стеклянный муравей ужалит,
И рассечет секундомер
Глаза, и веки опечалит,
Отчалит в общество химер.
Смотри и – даже больше! – слушай.
Как оборвется вдруг, шутя,
Шальное счастье мягкой грушей,
Слепой судьбу укоротя.
Приплюснутую утром, возле
Корней, найдут живую грудь, –
И низенькая низкорослей
В термометре предстанет ртуть.
Как холодно и пыльно!
Молод Росой нерадужною сад.
Сон-секундант и тот размолот
Досадными камнями. Рад
Мой глаз оранжевый, великий,
Застывший кошкой у крыльца,
Пылящейся грехом кострике,
Глубокой пасти без лица…

На углу

Грустная кровь прохрустела, коробя
Каждую жилу мою червяком.
Час ли такой на углу, что в хворобе,
В булочном хрипе бутылки, знаком
С долей, он булькает над кавалером,
Клонит большие Матрены глаза
(Полно, Полтава!)и в рваном и сером
Топчется, чтоб кто-нибудь приказал.
Проволока телеграфная густо,
Гудом подделываясь под басы,
Вторит воловьим, и оттиск капусты
Лиственный в ломте, – такие часы.
А при серебряных и при жилете
(Из-под жилета – рубашка), прошел
Некто бекренистый, чадо столетья,
В коем додумаются и до пчел,
Отлитых впрок, и стягнут до Сатурна,
И расколдуют гроба, – вповорот
Девке ротатой: «И даже недурно:
Взять с инструментом и – на огород!»
Дернулась по тротуару задрипа,
Пудрит какао себя воробей,
Печень печет. Не почет ли, что выпей,
Долю с чубатой пропей, Кочубей?
Голову требует темная плаха,
Краска облуплена, как у икон.
В смушковой, мреющей охай и ахай,
Что – беззаконье и что есть закон!
Что – от Мазепы и что – от Шевченка,
Тыквенная-то сама от кого?
Проволока – по хребту до коленка
Гулом, похожим на войлочный вой.
Свесился вялым мешком, и корявый,
Чует: репейник врывается в ус…
Угол фонарный, и столб ради славы
– Радужным светом! – я не отзовусь.
Рухну ли насмерть, все будет знакомо:
Стоптанный чобот и под руку лак,
Луком даренный, и лан чернозема…
В час вот такой на рогу и закляк.
В час вот такой волосатая дура
(Та, что в прыщах и ротата) рекла:
– Великолепная грустью бандура
(Барышни и кавалеры!) ушла…

Белье

В эмалированном тазу
Полощет, мраморное ищет,
И мыло (синью – в стрекозу)
Затюпивает голенищи.
Выкручивает и – на стол,
И сохнет соль и сода пены,
Как и подтыканный подол
В рассыпанных цветах вербены.
Обрюзгший флигель, канитель
Гербов и фланги – панталоны;
И треугольник капитель
Подперла, навалясь колонной.
Проплешины не штукатур
Замазывает, – кистью плесень,
И селезень (он – самодур!) –
Глупей от перьев и от песен…
Взошло, взошло на небеса
Гремучее феодализма,
И в пузыре, что поднялся,
В той радуге, – мигает клизма.
Лишь тут – плечист и мускулист,
Поджарый, ловкий от сноровки, –
И вешает белье на лист,
Чуть взбалтываются веревки.
А ночью, на ветру, белье.
Как приведение, огромно…
Но селезень, болван, былье
(Такой же призрак) и не вспомнит!
И ставшая другой рука
На радугу стрекоз и мыла,
И селезня – из тупика
Под флигелем – жгутами взмыла.
И глянцевеет емкий таз,
И погребальный весел мрамор,
Чья сеть – мыслете выкрутас
Камаринских вождей – карамор.

То – ты

Мелькает молоко: то облака,
То молодость – по небу голышом.
А ты, солдат, линейная тоска, –
На облучке не слышим, а грызем.
До одури и пользы, не глуха,
Гнилая грудь, коринкою коря,
Оправдываясь, держит жениха:
Налив расцеживает янтаря
По волосам, запальчивым, как нрав
Мальчишки-ветрогона, от гусей
По коже вдруг заимствованной. Прав,
Тысячекратно прав ты жизнью всей,
Мой собутыльник, Аристотель мой!
Не женщину искать, а разграфим
Календари, и пусть течет бельмо.
Но как же – несравненный Серафим?
Но как же опахала-веера,
И розовые узелки в глазах,
И срам (а мушка наверху), – теряй,
Горе, животное, и бди, монах?
И как же грудь торчащая, и как
Ситро, замлевшее в моей ноге?
От ладанок, иконок и собак
Отбою нет, – ватажлив апогей.
Лишь примелькавшееся не страшит,
И семечек рассыпана лузга.
Компот – до пота! Жилками спешит
Ситро, и, в сите, не моя нога.
Вздохнет, нырнет в таинственный енот,
Такая серая – молчи, молчи;
В полнеба козерогом козырнет,
И на куличках будут куличи!