Притворяясь нормальной. История девушки, живущей с шизофренией

Высокофункциональные

В середине дня я вошла в главный вход клиники психического здоровья Чайна-тауна и, тщательно следя за выражением лица, проследовала в комнату ожидания. В этом крохотном помещении на банкетке сидела пара пожилых китайцев. Женщина крепко сжимала голову ладонями, и я подумала о том, как много требуется энергии для поддержания иллюзии, что у нас все в порядке. Лишь немногие из психиатрических учреждений, в которых я побывала, дают приют тем, кто может позволить себе роскошь не притворяться. Мне не хотелось смотреть в упор, но я чувствовала себя чудовищем, отворачиваясь от ее боли. А ведь именно это я и сделала, когда подошла к стеклянной перегородке и изложила цель своего визита администратору в окошке: «Я из местного бюро ораторов и пришла сюда, чтобы рассказать свою историю».

Для визита в клинику я надела коричневое шелковое платье от Марка Джейкобса. Длинные рукава были тщательно закатаны до локтей, пуговицы поднимались под самое горло, а дополнением служил галстук-бабочка. Никаких украшений, за исключением серебряного браслета и обручального кольца. Черные туфли на танкетке. Плоские шрамы пересекали мои голые щиколотки, точно следы грязи. На лицо я нанесла органический увлажняющий крем, пахнувший бананом и миндалем, шанелевский тональный крем Vitalumière Hydra (снят с производства) и помаду Narcotic Rouge от Тома Форда (тоже снята с производства, заменена худшей по качеству Cherry Lush).

Мой обычный процесс нанесения макияжа минималистичен и последователен. Я способна наряжаться и краситься в любом случае: и когда психотична, и когда не психотична. В маниакальные периоды я делаю это со всем рвением. В периоды депрессии опускаю все, кроме помады. Если обхожусь и без помады, это означает, что я не добралась даже до зеркала в ванной.

В 2017 году я каждое утро принимала маленькую розовую таблетку с меловым привкусом; вечером принимала полторы таких таблетки. Галоперидол, по мнению доктора М., поддерживает мое функционирование без бреда и галлюцинаций последние четыре года. Хотя ранее, в 2013 году, я испытывала большие трудности, которые Сильвия Назар в «Прекрасном уме» назвала шизофреническим «сдвигом всех способностей, времени, пространства и тела».

«Я способна наряжаться и краситься в любом случае: и когда психотична, и когда не психотична».

До смены моего официального диагноза на шизоаффективное расстройство прошли годы. Его подозревали, но не оставляли записей о нем, потому что у шизоаффективного расстройства более мрачный прогноз и более дурная слава, чем у биполярного, и смена кода по DSM уже может повлиять на мнение психиатров. Кроме того, психиатрия лечит симптомы, а не причину, поэтому изменение диагноза не повлияло на медикаменты, которые я принимала. В «Синих ночах» (Blue Nights) Джоан Дидион замечает: «…Мне ни разу не доводилось видеть, чтобы за “диагнозом” следовало излечение. Если что и следовало, то лишь еще бо́льшая, подтвержденная “диагнозом” уверенность человека в собственной неполноценности». Мой новый диагноз не осуществлял никакой лечебной функции, зато подразумевал, что мне будет трудно, если не невозможно, продолжать быть высокофункциональной.

Речь, подготовленная мной для клиники в Чайна-тауне, была все той же, которую я адаптировала для самых разных аудиторий – студентов, пациентов, врачей. Начиналась она предложением: «Это было зимой, когда я училась на втором курсе в одном престижном университете». Я говорила «престижный университет», чтобы все обратили внимание на мои ухоженные волосы, шелковое платье, макияж, элегантные туфли. Я говорила: «То, что я вот-вот расскажу вам, сопровождается оговоркой». Я не хотела, чтобы мои слушатели забыли об этой оговорке, когда я начну рассказывать о том, как несколько месяцев подряд была уверена, что все, кого я люблю, – роботы. «Престижный университет» – это показатель ценности.

Существуют и другие показатели. Обручальное кольцо – символ длящихся 16 лет отношений, которые я сумела сохранить. Детальное описание моего плана лечения (который на самом деле постоянно меняется) – символ незыблемости и непогрешимости, как Розеттский камень[18]. Упоминание о небольших онлайн-предприятиях, которые я основала в начале 2014 года, – символ моей деловой активности. С помощью этих показателей я пытаюсь объяснить, что я – жена, хорошая пациентка, предприниматель. А еще я шизоаффективная, живущая с проблемами психического здоровья, сумасшедшая, безумная – но я точно такая же, как вы.

Кто подразумевается под этим «вы», зависит от того, перед кем я выступаю. Генри, один из руководителей групп этой клиники, сказал, что вначале меня будет слушать аудитория, состоящая из «высокофункциональных шизофреников». Он добавил, что большинство из них приходят сюда каждую неделю на протяжении 10 лет. Я не поняла, было ли это сказано с гордостью.

Я жена, хорошая пациентка, предприниматель. А еще я шизоаффективная, живущая с психическими заболеваниями. Но я точно такая же, как вы.

Внутри обнаружилось меньше десятка человека, не считая Патрисии, возглавлявшей бюро ораторов. Почти все присутствовавшие были, как и я, китайцами, за исключением одной пожилой белой женщины, чей взгляд метался по комнате, как мячик для пинг-понга. Перед тем как начать беседу, Генри пустил по кругу фотографии с какой-то экскурсии. Никто и не подумал показать их мне, посторонней. Не видя снимков, я могла лишь догадываться, куда выбрались на экскурсию «высокофункциональные шизофреники» – может быть, в городскую ратушу или Мьюирский лес. Группа тихонько разглядывала фотографии. Некоторые разговаривали с той певучестью, которая появляется у людей, сравнительно хорошо живущих с шизофренией, при условии, что они провели какое-то время в клинике. Но многие другие люди на моем месте увидели бы в них просто сумасшедших, которых следует жалеть и даже избегать.

Перед началом выступления Генри принес здоровенный пакет чипсов Lay’s. Он принялся искать по углам комнаты салфетки и бумажные тарелки. В это время один красивый парень лет 20 вскрыл своими большими руками упаковку. Похоже, никто не горел особым желанием пообщаться со мной, а я была слишком занята просмотром заметок к этому выступлению, чтобы начать контакт. Патрисия предварила мою речь кратким вступлением о различных видах социальных стереотипов. Кое-кто из присутствующих перебивал ее не относящимися к делу комментариями, и либо самой Патрисии, либо Генри приходилось мягко перенаправлять их в нужное русло. Другие слушатели избегали визуального контакта и молчали.

С этой группой я отклонилась от обычного сценария. Рассказывая историю своего диагноза и выздоровления, сменила сложный язык на более простой. Убрала термин «недостаточная инициативность» – синоним неспособности начать целенаправленную деятельность. Углубилась в описания переживаний, которые, как мне казалось, будут им понятны. В том числе процитировала данное моей матерью объяснение (на мандаринском наречии), почему она солгала моему первому психиатру о нашей семейной истории психических заболеваний: «Мы о таких вещах не говорим». В заключение речи привела цитату из электронного письма, которое мама прислала мне после того, как я ушла со своей должности редактора, осознав, что эта работа была триггером моих психотических эпизодов: «Летай на воле. Я люблю тебя». Это выступление было задумано как вдохновляющее. Я пыталась осветить эту аудиторию надеждой.

Когда я закончила, двое из присутствовавших плакали. Патрисия с мокрыми глазами продемонстрировала мне свою руку: мол, я вся в мурашках. «Я-то думала, это мне туго пришлось», – всхлипнула другая плачущая женщина, и сердце запнулось у меня в груди. Я была ею, но не хотела быть ею. Я была той, кто сидит во главе стола, приглашенной гостьей. А она была той, кто приходит в эту клинику каждую неделю последние 10 лет. Для нее мало что менялось – но я должна была верить, что для меня возможно все.

Во время своей первой госпитализации я познакомилась в психиатрической больнице с двумя пациентками, которых лечили явно иначе, чем остальных. Их звали Джейн и Лора. Джейн – болтушка средних лет. Лора – единственная, кроме меня, азиатка в отделении. Она ни с кем не разговаривала. Пациенты редко беседовали о своих диагнозах (у меня тогда диагностировали биполярное расстройство с чертами пограничного расстройства личности), но все знали, что у Джейн и Лоры стоит диагноз «шизофрения».

Дружелюбная Джейн часто подкатывала ко мне на своей коляске и болтала об «экспериментах по контролю над разумом», проводимых психиатрами. Ее рассказы звучали как бред, но были достаточно реалистичны, чтобы взволновать мой уязвимый разум. В периоды наибольшей бессвязности истории Джейн распадались, превращаясь в вербальную бессмыслицу, которую называют «словесным салатом», где одно слово лишь с большой натяжкой связано с предшествовавшим, а весь ряд в целом не значит совершенно ничего. Из-за проблем с коммуникацией Джейн отстранили от обязательной для остальных групповой терапии.

Я никогда не взаимодействовала с Лорой, но помню, как она вопила, когда ее вытаскивали из туалета в холле, не давая выблевать лекарства. «Это яд! – кричала она двум медсестрам, хватавшим ее за длинные костлявые руки. – Они пытаются отравить меня! Они пытаются убить меня!»

В больнице сложилась естественная иерархия, направляемая как нашим ощущением собственной функциональности, так и уровнем нашей функциональности, с точки зрения врачей, медсестер и социальных работников. Депрессивные пациенты, бывшие в отделении в большинстве, составляли ее верхушку, даже если их лечили электросудорожной терапией. Поскольку мы находились в Йельском психиатрическом институте (ныне это Йельская психиатрическая больница Нью-Хейвен), многие госпитализированные были «йелли» (студентами Йельского университета) и поэтому считались умными людьми, которые просто оказались в незавидных ситуациях. Мы уже доказали, что способны быть высокофункциональными, а следовательно, могли стать таковыми снова, если нас удастся вывести на верную дорожку. Середину этой иерархии составляли пациенты с анорексией и биполярным расстройством. Я входила в эту группу и, пожалуй, котировалась так же высоко, как депрессивные пациенты, потому что была из Йеля. Пациентки с шизофренией были на самом дне – исключенные из групповой терапии, считавшиеся безумными и неистовыми, не способные соответствовать требованиям, предъявляемым к нормальности.

Высокофункциональные пациенты пользовались уважением медсестер, а иногда даже врачей. Одна медсестра использовала в общении со мной особую модуляцию голоса. Она разговаривала человечно, с пониманием, давала разные советы. Например, сказала, что мне нужно «перекрасить волосы обратно» – в то время они были рыжими, как у клоуна, – и «вернуться к нормальной жизни». Какими бы снисходительно-высокомерными ни казались мне в то время эти слова, Джейн с Лорой и того не удостаивались: они получали лишь основной уход. Какие там жизненные советы! Им не на что было надеяться, кроме низкоуровневой стабильности. От шизофреников многого не ждут. В «Прекрасном уме» Назар отмечает, что «в отличие от маниакально-депрессивной, параноидная шизофрения редко позволяет больным вернуться, пусть даже на ограниченный период времени, к своему предклиническому уровню достижений – так принято считать».