Притворяясь нормальной. История девушки, живущей с шизофренией

В больнице

Пациенту, имевшему привилегии первого уровня в психиатрической больнице, куда меня госпитализировали в 2002 году, было разрешено завтракать в столовой, покидая для этого палату. Поскольку первую половину дня по прибытии в больницу я пряталась в платяном шкафу и рыдала, никто не мог знать, что я не представляю опасности для себя или других, поэтому свой первый завтрак я ела не в специально отведенном для этого месте, а приткнувшись рядом с постом медсестер за круглым пластиковым столом. Из ассортимента маленьких контейнеров я выбрала отруби с изюмом. Под присмотром сестры съела пластиковой ложкой кашу. Выпила яблочный сок, который выдали в пластиковом стаканчике с крышечкой из фольги и соломинкой. Там были пациенты, которые пробыли в больнице дольше меня, хорошо себя вели – и все равно ели свой завтрак в палате. На дверях их палат висели значки, указывавшие, что они получают электрошоковую терапию и поэтому не должны завтракать до утренних процедур.

Медсестра, которая проверяла мои жизненно важные показатели на второе утро, сообщила, что мой статус повышен до первого уровня, и я восприняла это как хороший признак. Я некоторое время посидела у телевизора с другими пациентами; все они чувствовали себя неважно из-за побочных эффектов психотропных лекарств и не проявляли интереса к общению.

Со временем пациенты первого уровня привилегий начали группироваться вокруг выхода из отделения, словно это был гейт в аэропорту и всем нам не терпелось добраться до багажной полки. Мимо прошли несколько медсестер, смеясь и поддразнивая друг друга: «Вот только попробуй сказать мне это еще раз!» – «Говорю тебе это еще раз!» Одна медсестра, воспользовавшись своей картой-ключом, выпустила нас из отделения. Двойные двери медленно разъехались, и мы стали парами спускаться в лифте, который требовал применения другой карты-ключа, в столовую. Это помещение напоминало знакомые мне школьные и студенческие столовые, только в уменьшенном варианте, с очередью к раздаче горячих блюд и несколькими круглыми столами. Другие пациенты бормотали и дергались, явно нервничая в этом непривычном пространстве.

Самообслуживания для нас не было. Вместо этого мы говорили раздатчицам, что хотели бы съесть. Я попросила яичницу и жаренную по-домашнему картошку – и сразу же поняла, что ложка желтой невнятной массы, плюхнутая на мою тарелку, была изготовлена из восстановленного полуфабриката. Мой желудок при виде этой картины содрогнулся, но я была голодна, поскольку пару недель почти ничего не ела.

Куда сесть? Я чувствовала, кого стоит избегать, а кто позволил бы мне присоединиться. Несколько пациенток, сидевших вместе с медсестрами, привлекли меня своей нормальностью. Я рискнула, села за пустой столик и занялась едой, стоявшей передо мной. Вначале я взяла вилку и попробовала яичницу, которая оказалась почти пресной, без характерного сернокислого привкуса, который не выносят те, кто терпеть не может яйца. Но для меня ее безвкусность сама по себе была испытанием. Я едва не подавилась первым куском, а остальное оставила на тарелке. Картошка по-домашнему была еле теплой и жирно скользила по языку. Ее я съела всю. Допила яблочный сок из стаканчика с фольгой и огляделась. Сквозь стеклянную дверь и окна просвечивало голубое небо, до которого нам было как до луны; медсестры ели и болтали так же, как делали бы в любом другом месте.

Английское слово, обозначающее «дом умалишенных», – asylum – переводится как «спокойное или безопасное место» (Оксфордский словарь английского языка). Теперь этот устаревший термин применительно к психиатрическим больницам используют для нагнетания страха. В книге «Богадельни с привидениями. Истории проклятых. Что творится внутри тюрем, больниц и сумасшедших домов с привидениями» (Haunted Asylums: Stories of the Damned; Inside the Haunted Prisons, Wards, and Crazy Houses) энтузиаст исследований паранормального Роджер П. Миллс утверждает, что психиатрические больницы «принадлежат к числу наиболее посещаемых призраками мест на планете». Второй сезон хоррор-сериала «Американская история ужасов» (American Horror Story) под названием «Дом умалишенных» (Asylum) помещает мешанину из убийств, тайного нацизма, насилия и гротескных научных экспериментов в стены вымышленного «санатория» Брайрклифф-Мэнор. В Лечебнице Элизабет Аркхем для сумасшедших преступников содержатся, по крайней мере временно, большинство злодеев из бэтменовского фольклора. Само словосочетание «дом умалишенных» включает культурные ассоциации – вроде фильма «Пролетая над гнездом кукушки» – с пугающим и жестоким обращением с психиатрическими пациентами. И все же я подозреваю, что по-настоящему пугает в этом слове то, что связано с неэффективностью психиатрического лечения былых времен, которое мало что делало для регулирования наиболее вопиющих поступков пациентов, включая и те, что были необъяснимы, опасны или агрессивны.

Писатель Роджер П. Миллс утверждает, что психиатрические больницы «принадлежат к числу наиболее посещаемых призраками мест на планете».

«Пациентов бросали в тюрьму без всякой вины, по всей вероятности, на всю жизнь. По сравнению с этим отправиться на виселицу было бы легче, чем в эту могилу для живых людей!» – пишет журналистка Нелли Блай в своей разоблачительной статье 1887 года «Десять дней в сумасшедшем доме». Блай сумела проникнуть в лечебницу, притворившись сумасшедшей. А ее статья открыла читателям глаза на страшные тайны одного из нью-йоркских «приютов для безумцев».

Она рассказывает, как после госпитализации попросила вернуть ей блокнот и карандаш. Медсестра мисс Грейди ответила, что она привезла с собой только блокнот, без карандаша. «Я возмутилась, – пишет Блай, – и стала утверждать, что карандаш у меня был, после чего мне рекомендовали бороться с нелепыми выдумками моего мозга».

В другой части «Десяти дней» она пишет: «Я никогда не забывала говорить врачам, что я в здравом уме, и просила выпустить меня, но чем больше я старалась уверить их в своей нормальности, тем сильнее они в ней сомневались».

Во время своей второй госпитализации, в той же больнице, что и в первый раз, я проходила мимо медсестры.

– Как ваши дела? – поинтересовалась она.

– Хорошо, – ответила я, и это было правдой. Похоже, мания и последовавшая за ней депрессия были изгнаны из меня сверхдозой, которую я приняла непосредственно перед госпитализацией. Если не считать расстроенных чувств из-за возвращения в больницу, жизнь больше не казалась мне нестерпимым приговором.

Медсестра улыбнулась:

– Но как вы себя чувствуете на самом деле?

– Я на самом деле чувствую себя нормально.

В заметках обо мне, которые я впоследствии получила в Йельском психиатрическом институте, было среди прочего написано: «Пациентка демонстрирует отсутствие инсайта».

Как показывают жизненные наблюдения Блай – и мои собственные, – главной особенностью пребывания в психиатрической больнице является то, что никто тебе не верит. Из этого напрашивается следующий вывод: верить будут в те сведения о тебе, которые совершенно неверны.

Моя третья госпитализация произошла в сельской местности Луизианы. Я сказала врачу, что я писатель и изучала психологию в Йеле и Стэнфорде; поверить в это было примерно так же легко, как и в то, что я астронавт и сестра-близнец русского посла. Впоследствии я победила всех остальных пациентов в игре слов на обязательной групповой терапии, не дав никому набрать ни одного очка. Это было ребячество, но я устала от того, что со мной обращались как с тупицей. Не знаю, в каком свете это поведение выставило меня, с точки зрения медсестер и врача. Возможно, оно намекнуло, что я интеллектуалка или как минимум девушка начитанная – две характеристики, которые имеют сомнительную ценность в психиатрической больнице. Зато оно почти наверняка указывало, что я могу быть упрямой засранкой.

В 1887 году нью-йоркская журналистка Нелли Блай провела расследование, проникнув в один из городских сумасшедших домов. Для этого ей пришлось притвориться душевнобольной. Итогом пребывания в лечебнице стала статья «Десять дней в сумасшедшем доме», где она разоблачает бесчеловечные порядки больницы и неэффективность лечения.

Врач в одну из наших редких встреч упомянул, что, после того как меня привезли на «Скорой», я якобы сказала, что верю в «заговор людей», решивших навредить мне.

– Я этого не говорила, – возразила я. – Я сказала, что чувствую себя незащищенной.

Но «чувствовать себя незащищенной» – например, ощущать страх перед всем и ни перед чем конкретным – не та фраза, которую стоило произносить при госпитализации. На психиатрическом кодовом языке «незащищенный» – синоним «суицидника», которым я не была, хотя была много кем другим. Я ни слова не говорила о заговоре. Должно быть, это моя «незащищенность» заставила сотрудников больницы увериться в том, что я чувствовала себя уязвимой по причине параноидной убежденности в существовании заговорщиков, собравшихся навредить мне.

Все оставшееся время моего пребывания сотрудники больницы утверждали, что я поступила к ним с ощущением «незащищенности», с бредом преследования. Поскольку «незащищенность» выступала синонимом «суицидальности», меня считали опасной для себя самой. Несмотря на то что я добровольно обратилась в «неотложку» за помощью, «незащищенность» привела к тому, что меня сочли «недобровольно госпитализированной». А это, в свою очередь, означало, что меня «закрыли» в сельской луизианской больнице на северном берегу озера Понтчартрейн до тех пор, пока врач не даст разрешения уйти. Я не знала, сколько это продлится.

Ухудшение перед этой госпитализацией наступило в то время, когда я в одиночестве жила в номере отеля Metairie.

В том году у меня вообще были проблемы с гостиничными номерами. Однажды К. взял меня с собой в деловую поездку в Рино и оставил в нашем номере, а сам поехал на конференцию. В его отсутствие меня обуял дикий страх. Я завесила зеркала полотенцами; когда этого оказалось недостаточно, чтобы успокоиться, спряталась в крохотном шкафу. К. вернулся. Увидел полотенца на зеркалах и начал звать меня по имени. Наконец, попытался открыть дверцу шкафа, где я пряталась, и я испустила тихий возглас.

– Не открывай дверь! – прохныкала я.

Пересказ этого инцидента без объяснения моего внутреннего устройства делает его похожим на типичную байку о сумасшедшей. И я не спорю, в Рино я действительно была безумна. Однако я обладала пониманием своей собственной ситуации. Я взяла с собой в шкаф ноутбук и переписывалась с подругой, связно рассказывая ей о том, как там оказалась. Зеркала я завесила потому, что меня пугал вид собственного лица. Никакая особая отдельная история не сопровождала этот страх – ни галлюцинации с разорванной и гниющей плотью, ни бред о том, что отражение высосет из меня душу. Как и месяцы спустя в Луизиане, меня одолело ощущение беспричинного ужаса. Оно растекалось, как кровь, и так же сворачивалось вокруг уязвимых мишеней, таких как мое лицо, узоры ковра и покрывала на кровати, вид сухого и пыльного Рино из окна. Единственным разумным решением было спрятаться в небольшом темном пространстве – в шкафу. Набирая текст на ноутбуке, я пыталась объяснить подруге, что происходит. Вероятно, я старалась тем самым подвести доказательную базу под свою версию истории или осмыслить ситуацию, ввергавшую в растерянность даже меня, используя те инструменты, которые сочла приемлемыми. Маленькое окошко чата пугало меня не так сильно, как взаимодействие лицом к лицу.