Притворяясь нормальной. История девушки, живущей с шизофренией

К. только что вернулся, напечатала я. Мне страшно.

Наконец я вышла к нему. Теперь я была чуть спокойнее, но спокойствие это было хрупким. Малейший нажим сокрушил бы меня. Мы не представляли, что может сыграть роль такого нажима.

Когда мы вернулись в Сан-Франциско, я снова вышла на работу. С 10 до 18 с понедельника по пятницу я ходила на совещания, и давала презентации, и сидела за компьютером, и тайком попивала спиртное из офисных запасов. Я делала свою работу. И ничего не говорила о том хоррор-шоу, которое по-прежнему запускало в меня зубы. Иногда я видела, как туда-сюда мелькали какие-то твари, но игнорировала их. И считала, что мне повезло: у меня такие галлюцинации, которые получается игнорировать.

Мои психотические симптомы едва поддавались контролю, но нам с К. предстояла поездка к его родителям в Новый Орлеан. Мы поговаривали о том, чтобы отменить ее и остаться в Сан-Франциско. И гадали, не получится ли так, что близость родственников во время праздников не только не создаст больший стресс, но на самом деле станет наилучшим вариантом для нас обоих. В конце концов, К. был моей главной сиделкой во время этого затяжного кризиса, и я подозревала, что распределение ответственности на стабильную группу, особенно состоящую из людей любящих, могло облегчить напряжение.

И вот мы полетели на юг, рассматривая по пути оливковые болота в иллюминаторе, и остановились в мотеле неподалеку от пригородного дома его родителей. И с облегчением упали в объятия нашей гостеприимной семьи.

В один из этих вечеров, когда воздух был влажен и холоден, К. поехал на футбольный матч вместе с отцом, а я снова осталась одна в незнакомом номере. Я сама настаивала, чтобы он поехал: меня радовало, что у него появилась возможность заняться чем-то приятным без меня. Но его отсутствие сделало меня беззащитной, и ужас с удовольствием ворвался в мою душу. Я начала собирать полотенца. Реальность теряла свои очертания. Вскоре мое сознание превратилось в черную дыру, и эта мертвая звезда настойчиво выхватывала каждый осколок здравого смысла; она обдирала мир по краям. Промучившись с решением, стоит ли просить помощи, я позвонила свекрови. Сказала ей, насколько могла спокойно, что, кажется, мне нужно в больницу.

– Хорошо, – ответила она. Бывшая больничная медсестра, миссис Гейл умела утешить в моменты кризиса: – Давай сделаем это и наведем в тебе порядок.

Хотя никаким заявлениям, которые может сделать психиатрический пациент, обычно не верят, объявления о безумии – исключение из этого правила. «Я хочу себя убить» чаще всего воспринимается всерьез: терапевт, слышащий эти слова, по закону должен сообщить о них, чтобы предотвратить вред, который пациент может нанести самому себе. Существует гипотеза, согласно которой психически здоровых людей при определенных условиях можно с легкостью госпитализировать. Исследователь Дэвид Розенхан даже провел соответствующий эксперимент: он и его знакомые утверждали, что у них слуховые галлюцинации. В результате их продержали в разных психиатрических клиниках в среднем по 19 суток – и это несмотря на нейротипичность этих людей и отсутствие каких бы то ни было симптомов во время госпитализации. Всех пациентов, кроме одного, выписали с диагнозами шизофрении и только при условии, что они согласятся принимать антипсихотические препараты. Если бы не авторитет Розенхана как ученого и последующая публикация в 1973 году его работы «О здравом уме в сумасшедшем доме» (On Being Sane in Insane Places), эти диагнозы преследовали бы Розенхана и его соратников всю жизнь. В отличие от меня, Розенхан в итоге доказал врачам, что он симулировал и на самом деле являлся исследователем из Стэнфорда.

Мы вернулись в Сан-Франциско, и я снова вышла на работу. Я участвовала в совещаниях, делала презентации и сидела за компьютером. Словом, справлялась со всеми своими обязанностями, и мне не мешали твари из моих галлюцинаций, иногда шнырявшие по углам.

В столовой луизианской больницы я стояла в неторопливой очереди к раздаче. Дожидаясь, пока настанет мой черед обратиться к раздатчицам, распределявшим горячий и жирный завтрак, я вдруг осознала, что на Маре, моей соседке по палате, которая стояла передо мной, надета моя куртка – хорошо сшитая, любимая твидовая вещичка, принадлежавшая мне не один год.

Я спросила:

– Ты что, надела мою куртку?

Поначалу она не отреагировала. Я заметила, что Мара обладала замедленной реакцией человека, который либо страдает тяжелой депрессией, либо перегорел на психотропных препаратах. Она повернула голову, не глядя мне в глаза, и начала медленно снимать мою куртку.

– Да все нормально, – успокоила ее я. – Можешь побыть в ней до конца завтрака, но я хотела бы получить ее обратно, когда мы поднимемся на этаж.

Несмотря на мои слова, она все же стащила куртку с себя и протянула ее мне, не сказав ни слова.

На следующее утро меня разбудило нежданное явление: в нашу палату вошла медсестра и присела на корточки у постели моей соседки. Она мягко проговорила:

– Я вижу, у вас тут три подушки. Это ведь лишняя подушка, Мара?

Я села в постели, повернулась и увидела, что на моей кровати только одна подушка. Мара забрала одну из моих, пока я спала.

Я сказала сестре:

– У меня одной подушки нет.

Когда медсестра вернула мне подушку, которую ночью стащила Мара, я упомянула и об инциденте с курткой. Я не старалась устроить соседке неприятности – эти кражи были настолько абсурдными, а в Маре настолько не чувствовалось злого умысла, что казалось невозможным, чтобы ее за это наказали. Но я хотела, чтобы кто-то, обладающий властью, знал, что эти происшествия имели место.

Медсестра ответила, понизив голос:

– Мара не нарочно это делает. Она не может удержаться. Но я советовала бы вам держать все важное или ценное на медсестринском посту.

Была одна-единственная важная вещь, утратив которую, я была бы безутешна: зеленый блокнот с обложкой из кожи, тисненной под крокодилью. Мне удавалось оставить его при себе всякий раз, потому что он был идеально переплетен, без всякой спиральной проволоки, с помощью которой я могла бы навредить себе или другим. Моя связь с этим блокнотом была настолько прочна, что один из пациентов больницы уверился, что я – журналистка под прикрытием, и дал мне прозвище Лоис Лейн[33]. Лоис Лейн, а не Нелли Блай, чья разоблачительная статья о лечебнице для душевнобольных повлекла за собой увеличение бюджета Департамента общественной благотворительности и исправительных учреждений Нью-Йорка на 850 000$. Я так и не узнала диагноз молодого человека, который называл меня Лоис, а он утверждал, что понятия не имеет, почему оказался в больнице. Я же не могла определить, действительно ли с ним было что-то не так.

В «Десяти днях» Блай пишет: «Приют душевнобольных на острове Блэкуэлл – это крысоловка для людей. Туда легко попасть, но, оказавшись там, выбраться невозможно».

И Дэвид Розенхан, и Нелли Блай во время своей госпитализации знали, что их ни в коем случае не будут держать в этой крысоловке дольше, чем им самим будет по силам выдержать. Поскольку их госпитализировали по ложному поводу, им пришлось бы всего-навсего рассказать об обмане, чтобы освободиться. Сомневаюсь, что они когда-нибудь ощущали абсолютный ужас, совпадающий с отсутствием какого бы то ни было представления о том, когда ты выберешься из этого места и выберешься ли вообще.

Из статьи Нелли Блай «Десять дней в сумасшедшем доме»: «Приют душевнобольных на острове Блэкуэлл – это крысоловка для людей. Туда легко попасть, но, оказавшись там, выбраться невозможно».

В психиатрической больнице выписку называют «освобождением» – и это священное слово. Среди пациентов ходят слухи насчет того, кого скоро освободят и когда именно. На утренних сеансах групповой терапии отмечают вниманием и радуются за тех, кого намечено выписать в этот день. При редких визитах психиатров или, в некоторых случаях, одного-единственного психиатра на всю больницу разговоры вращаются вокруг потенциальной даты «освобождения» пациента. Даже если еще несколько дней о выписке и речи быть не может, вопрос о том, когда она случится, возникает с момента поступления пациента в больницу.

Одержимость освобождением особенно ярко проявляется у тех, кто был госпитализирован принудительно, как я, потому что пациентам, пришедшим добровольно, разрешается уйти в любое время. Я видела, как люди, которые не казались ни более, ни менее здравомыслящими, чем я, решали, по всей видимости, что с них более чем довольно постоянного наблюдения и распоряжений, что им делать и думать, где и когда спать, или просто чувствовали себя лучше. И эти люди выписывались с такой же легкостью, с какой выезжают постояльцы из гостиницы, в то время как мы продолжали отсчитывать нескончаемые часы, нескончаемые дни.

Зимой 2003 года, поскольку я технически приняла сверхдозу антиконвульсантов – хотя это была настолько незначительная сверхдоза, что не пришлось ни глотать активированный уголь, ни промывать желудок, – меня зафиксировали по двум точкам, пока мы дожидались машины «Скорой». Я лежала на койке, привязанная за запястье и щиколотку, и слушала болезненные возгласы пострадавших и ответы тех, кто пытался им помочь.

В какой-то момент этого ожидания, длившегося не один час, мне стало скучно и я попыталась вытащить руку из кожаной петли. У меня получилось, потому что у меня тонкие руки с узкими, но сильными кистями – руки пианистки. Когда медбрат понял, что я превратила свой двухточечный ограничитель в одноточечный, он туго затянул наручник на моем запястье. Перед тем как отойти от меня, он пригрозил, что наденет и четырехточечные фиксаторы, если я не буду вести себя как следует.

Антипсихотики второго поколения при шизофрении считаются первой линией атаки (или защиты, в зависимости от вашей точки зрения) и включают абилифай, сафрис, врейлар, клоразил, фанапт, латуду, зипрексу, инвегу, сероквель, риспердал и геодон. Менее предпочтительны антипсихотики первого поколения (хлорпромазин, флуфеназин, галоперидол и перфеназин), бесславно известные своими неврологическими побочными эффектами. В частности, антипсихотики первого поколения могут вызывать непроизвольное подергивание лица и конечностей, известное под названием «поздняя дискинезия» (TD). Однажды возникшая, поздняя дискинезия может проявляться как побочный эффект даже после того, как пациент перестает принимать лекарства, ее вызвавшие.

Человека, госпитализированного с шизофренией, неизбежно посадят на тот или иной тип антипсихотиков второго поколения. Зипрекса, например, тормозит маниакальную активность. Госпитализация, как правило, проводится в момент психиатрического кризиса, поэтому зипрекса или подобное ей лекарство может подавить наиболее агрессивные поступки.

Но лекарства – только одна составляющая идеального плана лечения. По данным пособия, выпущенного Американской психиатрической ассоциацией, «Практическим указаниям по лечению пациентов с шизофренией» (Practice Guideline for the Treatment of Patients with Schizophrenia, второе издание), этот план состоит из трех главных компонентов: «1) уменьшить или ликвидировать симптомы; 2) максимизировать качество жизни и адаптивное функционирование; 3) способствовать реабилитации от разрушительного воздействия заболевания в максимально возможной степени». Все это следует делать быстро: согласно одному исследованию 2012 года, средняя длительность пребывания в психиатрической больнице США составляет 10 дней – ровно столько меня держали в больнице во время каждой моей госпитализации. Современная психиатрическая больница предназначена для того, чтобы стабилизировать состояние своих пациентов, а потом отправлять их на выздоровление во внешний мир.