Притворяясь нормальной. История девушки, живущей с шизофренией

В какой-то мере блестящий фасад ухоженного лица и элегантного наряда оберегает меня. Моя болезнь редко бывает очевидной. Мне не приходится рассказывать о ней новым людям в своей жизни, если я сама не захочу. Хотя я больше не терзаюсь вопросом о том, когда раскрыть тайну моего психиатрического состояния, я все равно осознаю перемену, которая происходит, когда это случается. В писательской резиденции одна женщина отреагировала на мое саморазоблачение словами: «Странно это слышать. У вас ведь, кажется, нет этих… тиков и прочего». Я лишь автоматически улыбнулась в ответ на этот двусмысленный комплимент. Подозреваю, она успокоилась, отнеся меня к категории, отдельной от других больных, чьи конечности и лица подергиваются от поздней дискинезии – ужасного побочного эффекта употребления антипсихотиков, который остается даже после того, как лекарственное лечение прекратилось. На одной литературной вечеринке богатая меценатка, знавшая о моем диагнозе, сказала мне, что я должна гордиться тем, насколько связна моя речь. В обоих случаях я поблагодарила своих благонамеренных собеседниц.

Перемены происходят соответственно той доле информации, которую я раскрываю. Одни из них легкие, почти незаметные. Другие похожи на разрушительное землетрясение. Я могу говорить о том факте, что училась в Йеле и Стэнфорде; что мои родители – тайваньские иммигранты; что я родилась на Среднем Западе и воспитывалась в Калифорнии; что я писатель. Если разговор сворачивает к моему диагнозу, я подчеркиваю свою нормальность. Посмотрите на мою обычную и даже превосходную внешность! Отметьте, как четко я выражаю свои мысли. Вспомните, как мы общались, и проверьте, удастся ли вам заметить неладное. Проверьте, сможете ли вы, просеивая воспоминания, найти намеки на безумие, чтобы согласиться с моим рассказом о том, кто я есть. В конце концов, какая же сумасшедшая станет делать себе модную стрижку-пикси, наносить на губы красную помаду, одеваться в юбки-карандаши и заправлять под пояс шелковые блузки? Какой психотик будет ходить в туфлях на каблуке от Loeffler Randall и не спотыкаться?

Мой путь в мире моды начался в 2007 году. Я писала для блога «Мода для писателей» (Fashion for Writers, FFW). В то время блогеры, сделавшие себе громкое имя, такие как Сьюзи Баббл, она же Сюзанна Лау, набирали популярность у старой гвардии «Дьявол носит Prada», которая, казалось, стремилась сделать элитную индустрию высокой моды более демократичной. Я не могла позволить себе хай-энд стили Джейн Олдридж, богатой техаски и ведущей блога Sea of Shoes, но у меня хватало карманных денег на платьица 1930-х из каталога Etsy и на огромную белую шубу из искусственного меха, из-за которой меня прозвали в университете «гадкой снежной бабой». Первые посты FFW выглядели смешно: претенциозные комментарии о стиле сопровождались неуклюжими «луками дня», сделанными с помощью цифровой камеры, которую я вначале ставила на стопку книг, а потом водружала на дешевую треногу.

Учась в магистратуре, я пригласила подругу по колледжу, коллегу по писательскому цеху и завзятую модницу Дженни Чжан присоединиться к FFW. Мы обе были американками китайского происхождения, женщинами 20 с небольшим лет, трудившимися над получением магистерской степени в ослепительно «белых» городках Среднего Запада. Дженни, избравшая специализацией этнические исследования, направила этот блог в более политическую и интересную сторону. Со временем она полностью подмяла FFW под себя, прежде чем закрыть его и отправиться пастись на лужках, где трава зеленее. Тем временем я перешла работать в неоднозначный журнал о моде и образе жизни, прежде чем осесть в стартапе, который продавал и рекламировал моду в винтажном стиле. Там я оттачивала свои копирайтерские челюсти и редакторские навыки, одновременно заканчивая работу над дебютным романом. Я вкладывала весь свой свободный доход, получаемый от работы в стартапе, в винтажные, ультраженственные платьица из шелкового шифона, жоржета и органди в оттенках сахарной ваты, украшенные бантиками и перевязанные сатиновыми ленточками. Некоторое время в статусе Twitter у меня значилось: «Тайваньская американка. Гламур как оружие». Причем последнее словосочетание было отсылкой к работе Чедрии Ла Бувьер о концепции «использования красоты и стиля прямыми политическими способами, которые ниспровергают дегуманизирующие ожидания». Ее мысли о гламуре как оружии, пожалуй, наиболее известны по статьям о Чимаманде Нгози Адичи. Адичи, чернокожая автор, пишущая о политике, и феминистка, для некоторых не является образцом красоты, но от этого она не становится менее вызывающе гламурной.

Одевайся так, чтобы все тебя боялись» – таким девизом я руководствуюсь, выбирая повседневную одежду.

В 2011 году я побывала на выставке Александра Маккуина «Дикая красота» в музее Метрополитен. Это было значимое событие для людей из модной индустрии, пусть и периферийное. «Дикая красота» отражала искусство как безумие, тьму, красоту, смерть. Самоубийство Маккуина, совершенное в 2010 году, маячило над всем, отбрасывая длинные тени на стены и наряды. Он покончил с собой вскоре после смерти матери, за которой последовала смерть его подруги, Изабеллы Блоу.

Экспонатом, который особенно привлек мое внимание и напугал сильнее прочих, был безлицый белый манекен в костюме из чернильных перьев. В этом ансамбле плюмаж образует массивные плечи, которые могли бы быть крыльями; тело жестко стянуто в талии. В этом птичьем наряде нет ничего очаровательного. Встреться с таким в темноте – и наверняка умрешь от ужаса. Маккуин говорил о своей одежде: «Я хочу дать силы женщинам. Я хочу, чтобы люди боялись женщин, которых я одеваю». Такова одна из истин, касающихся нормальности моды: то, как я одеваю себя, – не просто камуфляж. Это тактика устрашения, как у дикобраза, который демонстрирует свои иглы, или у совы, встопорщившей перья и распушившейся в оборонительной агрессии. Одевайся так, чтобы все тебя боялись.

И все же есть вещи, которые не может скрыть хороший костюм. В течение нескольких месяцев я видела сумрачных демонов, бросавшихся ко мне со всех сторон, и не могла контролировать свою реакцию. Я отпрыгивала в сторону, пригибалась или завороженно смотрела на то, чего никто, кроме меня, не видел. Если в этот момент я была не одна, то потом притворялась, что ничего не случилось, и обычно мои спутники, знавшие о диагнозе, великодушно делали вид, что ничего не произошло. Но я сгорала со стыда. Не имело значения, насколько собранной я выглядела, если шарахалась от привидений, которых больше никто не видел. Я знала, что выгляжу сумасшедшей, и никакая броская одежда не была способна скрыть это шараханье. Я еще упорнее стараясь выглядеть нормальной, когда меня не донимали галлюцинации. Я занималась танцами. Я пила виски со льдом и ела картофельные чипсы в ирландских барах и пиццериях. Я совершала все нормальные поступки, какие только могла придумать.

В чайна-таунской клинике меня проводили на этаж ниже, в другую комнату, где должно было пройти второе выступление. Она оказалась светлее, чище первой и явно была вотчиной клиницистов. В одном углу стоял, побулькивая, кулер с водой. Столы были сдвинуты к стенам, складные стулья расставлены посередине. Начали собираться сотрудники клиники – мужчины и женщины в деловых костюмах, которые занимали места и смотрели вперед с отсутствующим видом. Был один мужчина, который сел в заднем ряду и сосредоточенно нахмурился. На его лице так и читалось: «Не могу поверить, что мне пришлось явиться на эту клятую глупость». Он заставлял меня нервничать – но, по правде говоря, все они, даже казавшиеся дружелюбными, заставляли меня нервничать.

Необходимость выступить перед таким количеством врачей заставила меня вспомнить свою первую психиатрическую госпитализацию, когда целый батальон психиатров, социальных работников и психологов ежедневно совершал обход отделения, расспрашивая, как у нас дела. Стайка официозных дознавателей останавливалась рядом, когда я сидела на протертой до дыр софе у телевизора или апатично гоняла по столу детальки пазла. Мне редко доводилось ощущать такой радикальный и физически явный дисбаланс сил, как в психиатрическом стационаре в окружении врачей, которые воспринимали меня только как недуг в человеческой форме. Во время той первой госпитализации я узнала, что клиницисты контролируют раздачу пациентам привилегий, например возможности спускаться в столовую для приема пищи или выходить на улицу покурить – по 10 минут дважды в день. А самое главное, именно моя команда клиницистов решала, когда я смогу отправиться домой. Я приучилась играть роль ради врачей: «Смотрите! Я довольна! Я в порядке!» На вопрос «Не собираетесь ли вы навредить себе или другим?» существовал только один правильный ответ, за которым, вне зависимости от того, что я отвечала, всегда следовали подозрительные, настойчивые расспросы. Понимание, что сейчас придется говорить о безумии в присутствии таких людей, заставляло еще сильнее биться мое и без того лихорадочно колотившееся сердце.

Я рассказывала о своей борьбе с болезнью самым разным слушателям. Сложнее всего было выступать перед врачами. Я сразу вспоминала плачевный опыт госпитализации и их коллег, которые видели во мне не человека, а диагноз. Но даже такие выступления приводили к маленьким победам.

Когда настала моя очередь говорить, я постаралась блеснуть красноречием. Снова включила в речь термин «недостаточная инициативность». Снова упирала на свою образованность. Обыграла момент предпринимательства, упомянув о цифровых продуктах, которые создавала, и клиентах, с которыми работала. Добавила капельку информации о работе на посту менеджера лаборатории. Тогда я руководила исследованием биполярного расстройства и еженедельно ездила в психологическое отделение Стэнфорда и его клинику биполярных расстройств как исследователь, а не как пациентка. Эта клиника биполярных расстройств – одна из лучших в нашей стране, и я мельком задумалась: сумели бы эти клиницисты, сидящие передо мной, хотя бы устроиться туда на работу? То была агрессивная и едкая мысль. Все это позерство прочитывается как паранойя и даже недоброжелательность в отношении профессионалов, которые пришли в эту клинику работать. Они не зарабатывали столько денег, сколько зарабатывает, скажем, психиатр в клинике биполярных расстройств. Но они делали свою работу, и делали ее хорошо, потому что она была их призванием.

Я закончила свое выступление. На сей раз никто не плакал. Хмурый мужчина продолжал хмуриться, но не так агрессивно.

Когда я снова опустилась на свой складной стул, Патрисия спросила, есть ли замечания или вопросы. Женщина в очках подняла руку. Она сказала, что благодарна за напоминание о том, что ее пациенты – тоже люди. Каждый раз, сказала она, когда поступает новый пациент, она начинает работать с огромной надеждой, а потом у него случаются рецидив и возвращение, рецидив и возвращение. Пациенты ведут себя так, что у них сложно заподозрить способность мечтать. Пока она говорила это, я теребила пальцами подол своего изысканного платья. Я обвела эту женщину вокруг пальца – или убедила ее. С какой стороны ни посмотри – это победа.