Притворяясь нормальной. История девушки, живущей с шизофренией

На какой процент инсайта я могу рассчитывать.

Разумеется, никто не мог и не может ответить на эти вопросы.

Были и другие вопросы. Если я психотична 98 % времени, то кто я такая? Если я считаю, что не существую или мертва, разве это не отражается на том, кто я есть? Кто эта гипотетическая «личность», «человек, живущий с психозом», если психоз укореняется до такой степени, что не остается иного выхода, кроме принятия?

Когда «Я» поглощено болезнью, разве не жестоко настаивать на существовании того «Я», которое отлично от болезни? Не поэтому ли столь многие упорно верят в существование души?

Из моего дневника, список:

11:13 вечера.

Я – Эсме.

Я писатель.

Я замужем с 2009 года.

Мои родители живы.

У меня есть брат, он женат.

Мой рост 162,5 см.

Я родилась в Мичигане.

Мой день рождения – 8 июня.

Цветы, которые я люблю: ранункулюсы, пионы, душистый горошек, жасмин, анемоны.

Если бы у нас была дочка, К. хотел бы назвать ее Магнолией.

На нашей свадьбе были магнолии.

Я все же попросила о консультации насчет ECT, иначе известной как «последнее средство», поскольку теперь бред был настолько настойчивым, что я не могла его терпеть. Сначала я поверила, что мне подарили оптимистическую загробную жизнь, но вскоре эта яркая картинка была вытеснена мыслью о том, что я проклята навеки. В этом сценарии мне было суждено вечно скитаться по чужому миру в чужом теле. Мне было суждено жить в окружении созданий и так называемых людей, подражавших тому чудесному миру, который я когда-то знала; но эти существа были лишь игрой воображения и не могли вызвать у меня никаких эмоций. Бо́льшую часть времени я пребывала в кататоническом психозе – форме возбуждения, характеризующейся либо сверхактивным движением, либо отсутствием всякого движения. Я лежала в своей постели, ощущая психическую агонию, более мучительную, чем любая физическая боль.

Выбор слова «проклятые» не случаен, потому что в тот период болезни я решила слушать аудиокнигу Мэрилин Робинсон, ее роман «Дом». Решение купить этот роман далось мне нелегко. Несколькими месяцами ранее психотерапевт посоветовала мне избегать увлекательной беллетристики в период обострения бреда. Это было после того, как я прослушала аудиокнигу Энтон Дисклофани «Наездницы» и уверовала в ее реальность. Мне казалось, что я езжу верхом и учусь в школе-пансионе. Психоз уже заставил мою реальность превратиться в смесь всякой всячины. Элементы вымысла – нежелательный ингредиент для этой смеси, а ее содержание способно сделать меня еще более взволнованной и возбужденной, чем я уже есть.

Однако я все равно купила аудиокнигу «Дом». Это одна из моих любимых книг – и одна из самых печальных, какие я только читала. Я наслаждалась ею, и мне было все равно, соскользну ли я в Галаад. Я выбрала «Дом», зная, что, вероятно, сольюсь с его вымышленным миром, – и слилась. Я выходила из своей комнаты и удивлялась, что не оказалась на веранде Эмис. Это было бы не более и не менее удивительно, чем шагнуть за порог студии и увидеть, как Глори готовит завтрак для своего брата Джека, бунтаря и грешника, не умеющего платить ей ответной любовью. Если уж теряться и заблуждаться, то я бы лучше заблудилась в Галааде, чем где-то еще.

Но канва романа «Дом», значительная часть которого исследует состояния души Джека Боутона, также обратила мое внимание на понятие проклятия. Я была мало знакома с кальвинизмом, духом которого проникнуто произведение Робинсон. Однако из сюжета романа я поняла, что Джек Боутон интересуется вопросом, действительно ли ему от рождения суждено быть проклятым. В одной сцене Джек говорит Глори о своей уверенности в том, что их отец-проповедник боится за неспасенную душу сына. Джек, скандально известный своими выходками и грехами, сообщает сестре, что наконец нашел в словаре определение слова «проклятие» – perdition: «Окончательная утрата души или счастья в будущем – точка с запятой – будущая несчастная судьба или вечная погибель». И добавляет: «Как-то все это чуточку жестоко, ты не находишь?»

Жестоко или нет, но я вцепилась в это слово. Я, которая никогда не была христианкой, все равно видела в себе душу в состоянии вечного проклятия, поскольку ничем иным не могла объяснить то, что со мной происходит.

В «проклятые дни», в которых не было никакой внутренней организации, я не могла найти мотивацию что-либо делать. Я не ела. Часто не двигалась. Не пыталась ни читать, ни отвечать на электронные письма, ни заводить разговор, потому что, когда ты проклята, во всех этих действиях нет никакого смысла. Есть только ужас и возбуждение, которые отказываются проявляться физически из-за отсутствия мотивации.

Психотерапевт посоветовала мне избегать увлекательной беллетристики в период обострения бреда. В это время я слишком легко начинала верить в вымышленную реальность.

Возник вопрос о том, в чем мне ехать на консультацию по электросудорожной терапии, которая должна была состояться в Калифорнийском университете в Сан-Франциско. Я рассудила, что если буду выглядеть на консультации слишком собранной, то не смогу убедительно донести до врача, что бо́льшую часть времени страдаю от психологических пыток. Если же буду выглядеть неряшливо, то меня могут и госпитализировать, а я уже имела достаточный опыт общения с психиатрическими больницами и понимала, что не хочу повторения. Когда я не кататонична, я использую красную губную помаду и тональный крем от Chanel. У меня короткие платиновые волосы. Наращенные ресницы. Иногда я могу месяцами не принимать душ, но не выгляжу замарашкой. Подруги просят у меня советов по стилю. Я была моделью – не профессиональной и не так чтобы очень хорошей, но была. Обычно я неплохо выгляжу при плохих обстоятельствах.

Сбросив за предыдущий год около 15 килограммов (к концу следующей недели их должно было стать 20), я пристрастилась к образу, который с некоторым преувеличением можно было назвать «французской инженю». В этом проникнутом глубокой ленью, но эффективном образе я ношу белые футболки с V-образным вырезом и черные брюки или те же футболки и черную юбку-карандаш с носками до середины голени. Я продала или раздала по благотворительным организациям весь остальной гардероб, бо́льшую часть которого приобрела, когда была фэшн-писателем и еще могла работать с полной занятостью. Среди вещей, которые я отдала, – консервативное платье с рукавами-крылышками от Сони Рикель; два шелковых платья от Марка Джейкобса разных размеров, но в остальном совершенно идентичных; черные легинсы под кожу, которые я носила как брюки. К консультанту я решила идти в брюках и рубашке. Нанесла макияж. Я говорю, что надела брюки, не потому что помню, как надевала их, ибо эти воспоминания в основном уничтожены психозом, но потому что, вероятно, тогда было слишком холодно, чтобы ходить в юбке.

В день консультации я жестами помогала К. выезжать задом с нашей парковки. Пока я стояла возле машины, призывно подняв руку вверх, мимо меня прошли два молодых человека. Симпатичный кудрявый парень, разминувшись со мной, повернул голову. Да, подумала я, встречаясь с ним глазами, вы можете считать меня горячей штучкой, но я к тому же еще и гниющий труп. Не хотела бы я быть на вашем месте, сэр!

Я продала огромное число своих вещей на гаражной распродаже под девизом «Плати сколько хочешь» за пару недель до этих событий. К. увидел мой пост и ссылку на объявление в Craiglist и тут же позвонил с расспросами. Всем известно, что раздача личных вещей – потенциальный «красный флаг» самоубийства. Я была уже мертва, так что мысль о самоубийстве мне и в голову не приходила. Зато пришла идея о том, что у меня слишком много бессмысленной собственности. «Плати сколько хочешь» – эти слова нервировали людей, которые приходили на мою распродажу и не понимали, как это можно – сидеть и смотреть, как первый встречный предлагает любую сумму, какую захочет, в том числе и никакой, и забирает твои вещи. Некоторые спрашивали, и даже неоднократно, за какую сумму я «намеревалась» продать, скажем, затейливо связанный шарф-хомут. А у меня не было ответа. Мне было все равно – что 1$, что 10$, что нисколько. Кажется, кого-то это смущало, и люди уходили с пустыми руками. А одна женщина набрала целую охапку вещей и швырнула мне банкноту в 5$.

Единственное, что осталось после распродажи, – это красный кардиган. Я положила его в пакет и выставила на улицу, но никто не взял. Когда К. наконец заметил это, он сказал мне:

– Но ты же любишь этот кардиган.

Любила ли я этот кардиган? Да я не могла сказать, люблю ли я К. или свою мать, не то что кардиган, который надевала для работы в студии целый год! Я выбросила его.

Консультантом по ECT был психиатр по имени Декарт Ли.

– Назвать своего сына Декартом, – сказала я К., – это так по-азиатски!

Его кабинет был намного менее пугающим, чем больница, в которой он располагался. Впоследствии К. признался мне: как только до него дошло, что это психиатрическая больница, он сразу же начал продумывать план бегства к машине на случай, если нам понадобится «прорываться с боем». У меня вызывает извращенное восхищение тот факт, что, хотя К. ни разу не лежал в психиатрической больнице, он был достаточно травмирован через меня, чтобы интерьер времен 1970-х годов с вонючей ковровой дорожкой и мебелью и отдельные приглушенные неразборчивые вопли включили в нем инстинктивное желание бежать в противоположном направлении.

В кабинете К. сказал доктору Ли, что ему нравится кресло. Пока он это говорил, я разглядывала явные пятна на обивке и потом задумалась, почему К. решил похвалить именно эту, особенно выбивающую из равновесия вещь. Были ли то пятна пота, оставленные перепуганными пациентами или расстроенными родственниками за прошедшие годы? У доктора Ли в корзинке на книжной полке лежал экземпляр книги «Камешки. Мания, депрессия, Микеланджело и я» (Marbles: Mania, Depression, Michelangelo, and Me), недавно опубликованного романа-комикса «биполярных мемуаров». Я сказала об этом вслух. Нет, ответила я, мне не понравилось, но, возможно, только потому, что я не фанатка этого искусства.

Симпатичный парень посмотрел мне вслед. Да, вы можете считать меня горячей штучкой, но я к тому же еще и гниющий труп.

У меня было ровно 60 минут. Сколько из них ушло на светскую беседу? Консультант расспрашивал меня о моей психиатрической истории, хотя бо́льшая ее часть благодаря подробным заметкам доктора М. была ему уже известна. В кабинете не было часов. Я не знала, сколько мне стоит рассказать, а что лучше опустить.

Регулирование темпа повествования, говорили мне в университете, – одна из главных трудностей начинающего писателя, потому что начинающий писатель хочет рассказывать совершенно не о том, что нужно, или обо всем сразу. В больнице в Ковингтоне, штат Луизиана, куда я была госпитализирована во время рождественских каникул, которые мы проводили у родственников К., один медбрат говорил нам, что мы попали сюда, потому что не верим в Иисуса. Это убеждение он экстраполировал на всех пациентов клиники после признания одной молодой женщины в атеизме во время сеанса групповой терапии. В октябре 2013 года мне говорили, что я лишилась чувств в самолете, а потом приходила в сознание и снова теряла его на протяжении четырех часов, что у меня, возможно, был припадок, что у меня не было никакого припадка, что ничего нельзя было сделать. Мне говорили ехать домой и непременно снова обратиться в «неотложку», если я опять потеряю сознание. Мне дали тест на нейротрансмиттеры[45] и велели прислать его почтой, чего я в итоге не сделала, отчасти из-за невероятного числа грамматических и орфографических ошибок в инструкциях, а отчасти потому, что доктор М. сказала мне, что такие тесты – бред сивой кобылы. Мне говорили, что я потеряла 10 килограммов веса за 2 недели, но единственной моей физической проблемой была периферическая невропатия, что означало онемение и покалывание в ладонях и ступнях. В октябре было решено, что это результат отравления витамином В6. Впоследствии это заключение было отвергнуто. Мне говорили, что мой дебютный роман «еще рассматривается», в каждом издательстве, куда я его посылала, что в сущности не значило ничего. В октябре я начала «распадаться», но не распознавала это как распад, и в том месяце мне очень много всего говорили, но не сказали, что я снова теряю рассудок.