Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет

Глава 10

Способны ли вы представить, что даже в концентрационном лагере можно умирать от скуки? Хансу было смертельно скучно. В Двадцать восьмом бараке для него не было никакой работы. Да и остальным фельдшерам приходилось ждать, пока их поделят между разными больничными бараками, где есть нужда во вспомогательном персонале. Ханс с удовольствием насладился бы выпавшим ему отдыхом, если бы мог по утрам не торопиться вылезать из постели, а днем имел возможность выходить на улицу и греться в лучах скудного осеннего солнышка. Но нет, такой радости ему не пришлось испытать. Принцип концентрационного лагеря состоит в беспрерывном Bewegung[63]. Вот почему даже в те дни, когда арестанту нечего делать, он должен постоянно находиться в движении.

С утра необходимо вставать по гонгу, потом – умываться и одеваться; а когда через четверть часа гонг призывает всех на работу – надо работать. Уборщикам хорошо – они моют швабрами пол. Но помогать им нельзя, потому что тогда уборщикам нечего будет делать, и никто не знает, на какую еще работу их могут послать.

Потом – мытье окон. Куском газеты или другой ненужной бумаги фельдшеры начинают с шести часов утра протирать окна. К двенадцати часам, когда принесут баланду, два окна уже вымыты. Если удалось закончить работу раньше – лучше всего запачкать окна, а после снова их вымыть.

Ой вэй… Совсем плохо, если вдруг староста барака или эсэсовец решили, что окна были помыты недостаточно тщательно. Рычание или удар палкой – самое меньшее, что ожидает «провинившегося»; хуже всего, если староста заявит, что ему совершенно не нужен ленивый фельдшер. И что завтра провинившемуся придется встать «на часы» – это означало, что с утра, когда прозвучит второй гонг и все выйдут из своих бараков на улицу, ему придется встать под гонгом и принять участие в работе той команды, для которой его выберут.

Вот потому все чистили свои окна невероятно старательно.

И все-таки Ханс радовался. Это была скучная работа; проводить целый день на ногах оказывалось довольно утомительно, но не отнимало много сил. Вдобавок и баланда в госпитале была несколько лучшего качества, чем в карантине, и часто удавалось получить на пол-литра больше положенного, потому что множеству польских фельдшеров регулярно приходили огромные посылки из дома, вот они и брезговали лагерной баландой – не ели ее совсем.

В «большом» лагере, вне госпиталя, переклички продолжались бесконечно долго. Иногда арестантам приходилось стоять под дождем по два часа и дольше. А в госпитале эта процедура занимала всего несколько минут. После вечерней переклички наступало свободное время: можно было ложиться спать, а можно – пойти прогуляться или заняться чем-нибудь еще. Никакого «контроля ног», конечно, как и других издевательств подобного рода: предполагалось, что фельдшеры в состоянии содержать себя в чистоте.

Так что жизнь в Двадцать восьмом бараке была очень похожа на нормальную. И, что особенно важно для Ханса, теперь он имел постоянный контакт с Фридель. Вечера становились короче; едва спускались сумерки, почти всегда находился кто-нибудь, с кем можно было прогуляться по лагерю. Поэтому по вечерам он довольно часто получал возможность поговорить с Фридель хотя бы несколько минут, пока она стояла у окна.

– Фридель, меня больше не надо подкармливать, я каждый день получаю добавку баланды.

– А что они кладут в эту твою баланду?

– И еще сегодня я заработал лишнюю пайку хлеба. Я постирал белье одного толстого поляка.

Но Фридель почему-то молчала, нервно ероша рукой короткий ежик своих волос. И тут Ханс услышал, что в штюбе, позади Фридель, кто-то вскрикнул. Через некоторое время она наконец заговорила:

– Староста барака, кажется, что-то заметила, но не поняла, что я разговаривала с тобой.

– Как у тебя дела?

– Ах, милый мой, мы ведь не работаем. Мы получаем рацион наравне с теми, кто трудится на самых тяжелых работах. Вроде бы прекрасная возможность выжить, но… – Что – «но»? – перебил ее Ханс.

– Ох, милый, здесь очень страшно, здесь происходит настоящий кошмар. Вот сейчас – снова с этими греческими девушками… Я не знаю, что точно с ними сделали. Только у них внутри все горит. Их пятнадцать человек. У них были жуткие боли после того, что с ними сделали. А одна из них просто умерла.

– А с тобой они ничего такого не сделают?

– Кажется, эти эксперименты закончились. Несколько недель назад здесь появился профессор Шуман, жирный бош [64], и постоянно у нас толокся, но в последнее время я его не видела. Мне кажется, они начинают новую серию экспериментов, что-то связанное с инъекциями, где-то внизу.

– А тебя они не включат в эти опыты?

– Скорее всего нет, я теперь работаю медсестрой в штюбе, где лежат голландские женщины, а персонал они стараются не использовать как подопытных кроликов…

Но тут им пришлось прервать беседу: по всему лагерю разнесся хорошо им знакомый заливистый свист.

Раппортфюрер Клауссен (его чин в войсках СС был Oberscharführer[65]) появлялся в лагере каждый вечер и был известен как весьма опасный тип. Он никогда не расставался с плетью для верховой езды. Если арестант, попавшийся ему на пути, получал всего лишь один удар его знаменитой плети – он мог считать, что легко отделался. Едва эсэсовец входил в ворота лагеря, как звучал высокий, пронзительный свист, предупреждающий арестантов о появлении монстра. Ой вэй, если он вдруг что-то заметил, – например, у арестанта волосы были чуть длиннее, или арестант приветствовал его недостаточно глубоким поклоном, если арестант рассмеялся или раппортфюрер почувствовал, что он не нравится арестанту… Короче, не проходило вечера, чтобы хоть одного человека не забили до полусмерти.

Правда, потом Клауссен смирял свое бешенство. Но даже тут положение считалось еще очень сносным, если сравнить, к примеру, с Биркенау или Буной, так называемым Освенцимом-I I. Дело в том, что лагерь Освенцим-I считался показательным; бараки здесь были каменными, и каждый арестант имел собственную кровать. Здесь находились огромные склады, с которых всегда можно было стащить что-нибудь жизненно необходимое; тут же располагался образцово-показательный госпиталь. Нет-нет, ситуацию в Освенциме-I никак нельзя было сравнивать с положением во всем остальном комплексе, носящем то же название – Освенцим.

Много интересного рассказал Хансу парень, с которым он разговорился как-то вечером. Он прибыл в лагерь в прошлом месяце, одновременно с Хансом, и был послан вместе с двумястами двадцатью восемью арестантами в Буну. Буна находилась в двух часах пешего хода от Освенцима-I, там выстроили колоссальный фабричный комплекс, который продолжал расширяться.

– Большинство ребят прокладывали в Буне кабели; некоторые работали на заливке бетона. Вот у кого была тяжелая работа: целый день им приходилось перетаскивать в руках мешки с цементом по семьдесят пять килограммов каждый. (Ханс попытался представить, как он мог бы чувствовать себя вечером после того, как целый день таскал тяжеленные мешки с цементом – от вагонов узкоколейки до бетономешалки, находившейся в ста метрах от железной дороги, а на пути, примерно через каждые десять метров, его поторапливали бы ударами палок капо или эсэсовец.)

– Одного из таскавших цемент к концу первого дня забили насмерть, – продолжал парень. – А знаешь ли ты о судьбе своего родственника Плаута, дипломированного фельдшера из Вестерборка? Так вот, с ним охранники проделали старый как мир трюк. Охранники стояли в четырех углах квадрата, внутри работали арестанты, которым было запрещено выходить за его границы. Эсэсовец, дежуривший у бетономешалки, распорядился, чтобы Плаут притащил ящик, стоявший за границей охраняемого стражей квадрата. Плаут не решался выйти за границу, и тогда эсэсовец ударил его по голове. И ему ничего не оставалось, как направиться к ящику, чтобы взять его, но когда он пересек линию между постами охраны, они застрелили его… Только не рассказывай этого его жене. Она здесь, в Десятом бараке. На другой день пришла очередь Якобсона, ему было сорок пять лет, для арестанта он считался очень старым. В слишком жаркий день он тащил свой тяжеленный мешок и вдруг упал и уже не смог подняться. Тех, кто пытался ему помочь, отгоняли палками. Через полчаса кому-то разрешили подойти к нему. Он был уже мертв.

Мы хотели унести тело, но нам не позволили. Потому что на утренней перекличке его посчитали, а на вечерней общее число арестантов должно было совпадать. И нам пришлось нести его тело с собой на Аппельплац, чтобы там его посчитали. С тех пор прошло пять недель, и из наших ребят погибло уже двадцать человек. И это число будет быстро расти, потому что все они переутомлены и изранены.

Только вчера один из наших парней, Йоп ван Дайк, всего-навсего на секунду замер после того, как поднял груз. Так стражник стал ему хамить, потом ударил прикладом винтовки, а после двинул его ногой по голове, когда тот упал на землю. И остался лежать без движения. Видимо, он неудачно упал, потому что, когда мы забирали его с собой вечером, он все еще находился без сознания.

Из ушей у него текла кровь. И никто не мог ему помочь: сперва надо было пройти перекличку. И пока она шла, он, кажется, стал приходить в себя: застонал и попросил воды. Перекличка продолжалась два часа. Когда объявили, что она окончена, его отнесли в госпиталь. Сегодня утром он умер.

– А ты как сюда попал? – спросил Ханс.

– Вчера вечером я обратился в госпиталь, пожаловался на боль в горле и высокую температуру. И они решили, что у меня дифтерит, это заразно, а заразные больные должны быть изолированы. Поэтому меня привезли сюда, в Центральный госпиталь. Я так обрадовался! Потому что госпиталь в Буне просто ужасный. Койки в три этажа, как здесь, но они кладут на верхний ярус самых тяжелых больных, чтобы им было легче дышать. И над моей головой прошлой ночью лежал дизентерийный больной с тяжелой диареей. Он всю ночь промаялся и все время звал фельдшера, но, конечно, никто не пришел к нему на помощь. Так что ему пришлось ходить под себя, и всю ночь он пролежал в собственном дерьме. А к утру все это начало протекать. Я сдвинулся как можно ближе к краю постели, чтобы его дерьмо не текло на меня. Когда пришел фельдшер и все увидел, то избил парня. Бил по лицу, ударил раз пять, не меньше. Этот жирный фельдшер обычно раздавал баланду и доедал то, что осталось на дне, то есть всю гущу. Если кто-то умирал в течение дня, а таких каждый день бывало по несколько человек, их порции хлеба фельдшер оставлял себе. Если кого-то переводили в другое отделение госпиталя или в другой госпиталь – их хлеб тоже оставался в отделении. Так что мой хлеб сегодня вечером сожрал тот же самый фельдшер. Но у меня так болит горло, что я все равно не смог бы его проглотить.

– Так ты считаешь, что тебе повезло заразиться дифтеритом?

– Не уверен; мне кажется, что всякий, кто попадает в госпиталь в Освенциме, – кандидат на скорое завершение своей жизни в газовой камере.

Но Ханс не мог в это поверить. Это правда, время от времени приходил лагерный врач, но до сих пор крепких молодых ребят он не забирал с собой.