Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет

Глава 21

Ханс не успел еще прийти в себя от неожиданности, как явился штурмовик, который должен был отвести его в штрафную команду. Собственные ноги казались ему тяжелыми, словно налитыми свинцом, и ему стоило немалого труда следовать за штурмовиком не горбясь. Примерно на половине дороги, ведущей из Освенцима в Биркенау, высился огромный виадук, перекинутый через железнодорожные пути и станцию города Освенцим. С этого места дорога пошла вдоль путей. Им пришлось пройти еще примерно полкилометра, чтобы добраться до Бреслау. И железнодорожные пути, и обычная дорога вели сквозь ворота, встроенные в главное здание лагеря, на центральную Лагерштрассе, разрезавшую надвое колоссальное море бараков.

Восемь или десять поперечных дорог пересекали железную дорогу под прямым углом, и по обе стороны этих дорог выстроились в два ряда штук по сорок бараков. Левая часть лагеря называлась FKL: Frauenkonzentrationslager[116]. C правой стороны располагался Arbeitslager Birkenau. Но название не совсем отражало суть, потому что, хотя он и считался «рабочим лагерем», условия здесь были даже хуже, чем в женском лагере. Именно тут помещались крематории – все четыре штуки.

Ни перекличку, ни инспекцию, ни раздачу еды или распределение по командам невозможно было бы организовать, если бы двести тысяч человек, составлявших население Биркенау, выпустили из бараков одновременно. Вот почему каждая из поперечных улиц с выходящими на нее с обеих сторон бараками представляла собой отдельный лагерь. Каждый из этих лагерей имел свой собственный номер или букву и отделялся от остальных забором из колючей проволоки. В результате могло оказаться так, что муж и жена либо мать с дочерью, находясь в разных отделениях этого лагеря, представления не имели о том, что совсем рядом с ними живут другие члены их семьи. А все потому, что части лагеря были весьма надежно изолированы друг от друга и какие-то связи (достаточно ненадежные) могли существовать только между двумя или тремя расположенными рядом частями лагеря.

Тем не менее контакты между мужчинами и женщинами, полностью запрещенные и ведущие к самым тяжелым последствиям для обеих сторон, было гораздо проще организовать здесь, чем в небольшом, очень хорошо организованном Освенциме-I. Они искали и находили друг друга, к примеру, через команды, занятые доставкой в лагерь продуктов, и, конечно, многими другими способами. Благодаря особенностям своей работы капо и другие мелкие «начальники» имели гораздо больше возможностей установления контактов с женщинами. Немало женских команд даже находились под управлением мужчин-арестантов, и многие женщины считали себя счастливицами, если им удавалось заполучить «богатого» поклонника – к примеру, такого, который работает на доставке хлеба и всегда имеет возможность утолять голод своей подружки всевозможной едой в обмен на то, что она утоляет его любовный голод.

Однажды вечером Ханс познакомился с арестантом, прежде сидевшим в Бухенвальде. Они разговорились об ужасах Освенцима, где моральное падение арестантов, казалось, перешло все границы даже по сравнению с другими лагерями.

– В Бухенвальде, – рассказывал его собеседник, – арестанты-политики после длительной борьбы добились того, что получили полный контроль над управлением внутри лагеря. По ходу дела им удалось даже привлечь на свою сторону нескольких эсэсовцев. И если самый настоящий профессиональный преступник, грабитель или убийца, пытался «подмять» под себя «политиков», он получал распоряжение явиться в госпиталь для эсэсовцев. Одна инъекция – и проблема решена навсегда.

– Значит, условия там были получше, чем здесь? – спросил Ханс.

– Такого слова, как «стащить» или «украсть», в Бухенвальде никто никогда не слыхал, разве что в случаях организованных краж с эсэсовских складов ради того, чтобы все участвовавшие в этом арестанты получили какую-то выгоду. Поваров, воровавших хлеб или другие продукты на кухне, забивали насмерть на месте. Любой, кому вздумалось бы поменять сигареты на еду, подвергался очень серьезному наказанию.

Все это выглядело совсем иначе, чем в Освенциме, где всякий арестант целыми днями занимался изобретением комбинаций, при помощи которых можно было побольше урвать для себя, и очень часто – именно за счет своих товарищей по несчастью.

В Освенциме функционировал самый настоящий черный рынок, действовавший обычно в свободное время, после вечерней переклички.

– В Бухенвальде политики бойкотировали бордель, ни один голландец, к примеру, туда даже не заходил, – продолжал бухенвальдец. – Здесь все совсем по-другому: всякий, кому позволено ходить в бордель, делает это так часто, как может. Конечно, за исключением евреев, которым такое не разрешается. А здесь, в Биркенау, связи между мужчинами и женщинами вообще нелегальны и считаются чистой проституцией.

Ханс никак не мог с ним согласиться:

– По-моему, нельзя так, как ты, применять правила жизни на воле к людям, оказавшимся в лагере. Если девушка и переспит с кем-то за кусок хлеба или за литр баланды, ты не можешь судить ее за такой поступок слишком строго. – Однако иначе, чем проституцией, это ведь нельзя назвать, правда? – парировал бухенвальдец. – Довольно часто бывает так, что женщина влюбляется в кого-то и, не подумав о последствиях, беременеет и даже рожает ребенка, а мужчина ее покидает, и ребенок оказывается незаконным. Приличное общество от нее отворачивается, и у нее не остается иного выхода, как заняться проституцией, чтобы прокормить себя и ребенка.

Они были заняты работой весь день, без перерывов. Ханс попал в строительную команду. Они непрестанно таскали то носилки, груженные кирпичами, то железнодорожные шпалы, то тяжеленные стальные фермы мостов, обдиравшие кожу на плечах. Побоев им доставалось не очень много, потому что настоящих штрафных команд времен первых лет функционирования Освенцима больше не существовало. Время от времени они могли получить удар или пинок, но почти никого не забивали до смерти во время работы.

А ведь всего год назад все здесь было совсем по-другому. Как-то раз во время работы Ханс разговорился с другим арестантом, греком, который поведал ему в порыве раскаяния о том, как однажды он позволил себе несколько раз ударить товарища, которого избили до полусмерти. В те времена в лагере существовало правило, что умерших нельзя было оставлять лежать на земле во время переклички, но надо было заносить их внутрь. На самом деле он ударил его для того, чтобы вместе с приятелем отнести тело обратно в барак и уже не возвращаться на работу. В другой раз этот грек оказался в больнице рядом с кем-то, кто был, по-видимому, тяжело болен и лежал без сознания. И грек украл его хлеб и съел его. Но бедняга очнулся и принялся кричать. Если бы кто-то дознался, что грек украл хлеб у соседа, то его бы точно избили до полусмерти. Поэтому он предпочел зажать соседу рот, но тот продолжал орать. А грек все зажимал и зажимал ему рот до тех пор, пока больной не задохнулся.

Ханс спросил бухенвальдца, что тот, со своими высокими представлениями о лагерной этике, думает об этом случае. Сам-то Ханс считал, что всякая возможность, которая представляется тебе в лагере и позволяет выжить, должна быть использована, кроме тех, которые могут стоить жизни твоим солагерникам.

Но тут один голландский католик, студент-медик, вмешался в их разговор:

– Я учился в школе у иезуитов, и однажды мне рассказали такую притчу. Два человека в море ухватились за кусок дерева, который может выдержать только одного; и тогда один из них отцепил пальцы другого, и тот утонул. Вопрос: совершил ли этот человек непростительный грех? Ответ: нет, потому что, если бы он сделал по-другому, они бы погибли оба, а так – хотя бы один из них все-таки уцелел.

И Ханс, выслушав его, подумал тогда, что в подобном этическом парадоксе есть определенный конформизм, возможный, по его мнению, лишь при крайней необходимости, когда твоей жизни угрожает смертельная опасность. Вот почему этот пример никак не мог служить оправданием греку: тот кусочек хлеба, который он украл, не был ему необходим для спасения жизни. Кроме того, продолжая себя оправдывать таким образом, он мог бы запросто убить назавтра кого-нибудь еще, и тоже за кусок хлеба, и так же на следующий день. Если продолжать в том же духе, ставя вопрос «ты или я», то всякий, разумеется, скажет «я», однако в лагере такая штука не проходит. Вы можете получить временные преимущества для себя за счет других, но вряд ли сумеете в конце концов сохранить свою жизнь. А так как никакая из существующих этических систем, ни христианская, ни гуманистическая, не может одобрить обретение преимуществ ценой страданий других, поведение грека никак не может быть оправдано. Нечасто у них дело доходило до таких разговоров, потому что после того, как работа бывала окончена и команды возвращались в лагерь, их ждала перекличка. Иногда она кончалась за полчаса, но иногда продолжалась два часа, а то и дольше. И неважно, какая погода стояла на дворе – мягкий весенний вечер или дождь с градом. После переклички их выстраивали в длинную очередь за хлебом, а потом производили полную инспекцию: проверку одежды, к примеру, осмотр пуговиц: не обронил ли ты какую-то из них со своего полосатого фрачного наряда и достаточно ли чистая у тебя обувь, то есть не вывозил ли ты ее в грязи во время работы.

Если рассматривать каждый из этих факторов по отдельности, прожить в составе такой команды можно. Работа довольно тяжелая, но в общем терпимая. Побои ранят, но ведь избивают вас не до смерти. Конечно, хлеба и баланды нам достается не слишком много, но это все-таки лучше, чем все время бездельничать. Вот только все в совокупности – очень тяжелая работа плюс регулярные избиения, да к тому же явно недостаточное количество еды – было совершенно непереносимо. Больше всего мучений доставлял, конечно, недостаток отдыха.

Работа – перекличка – проверки – добывание еды. И когда наконец ты укладывался на нары в компании восьми человек, выходцев из разных концов Европы, – начиналась тщетная битва с вшами и блохами. Они набрасывались на арестантов тысячами, будили, и все чесались как бешеные. И снова и снова уговаривали себя не обращать на них внимания. Лежали, замерев. Пусть себе ползают по лицу и телу. Засыпали и снова просыпались. Ругались со своими соседями. Снова чесались, до крови расчесывая ноги, чувствовали кровь кончиками пальцев, понимали, что ничем хорошим это не кончится, прекращали чесаться. И снова возвращались к этому опасному занятию. И все, утомленные до предела, лишенные отдыха, чувствовали себя совершенно несчастными. Ночью приходилось вставать – иногда до трех раз – из-за жидкой баланды и сердечной слабости. Это означало перебраться через троих соседей и пройти несколько сотен метров до будки сортира, в дощатом полу которого было проделано не менее сорока дырок. Снаружи стоял часовой – следил, чтобы никто не вздумал помочиться вне сортира, за подобный проступок арестанту полагалась порка.

Один из соседей Ханса, крестьянин, который принадлежал к какому-то из балканских народов, оказался практичнее всех. Он стащил миску для баланды и спрятал ее в постели; теперь ему нет нужды подниматься и бежать на улицу. Но вот в чем вопрос: кому из арестантов придется с утра есть из этой миски? Никому ведь такое не понравится, правда? Так что лучше уж пройти пару сотен метров.