Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет

Глава 17

Водно прекрасное утро Ханса вызвал к себе староста барака:

– Ты должен отправляться в карантин, ван Дам!

Сперва Ханс вздрогнул от испуга: он-то считал, что карантин ему давно не грозит. Но Зилина, который присутствовал при разговоре, рассмеялся и успокоил его:

– У них там началась скарлатина, так что теперь им понадобился врач. Инфекционных больных никак нельзя переводить в обычный госпиталь. Кроме того, им нельзя, как другим, по вечерам обращаться в общую амбулаторию. Вот почему мы должны послать туда настоящего врача, чтобы он лечил их прямо там, на месте.

Часом позже Ханс уже входил в двери карантинного барака. Его проводили к старосте барака, который встретил его ироническим смехом:

– Ага, к нам прибыл господин доктор! Вы теперь будете у нас самым главным. Что ж, очень хорошо.

Он сам повел Ханса в одну из самых больших штюбе. Там, в уголке, отгороженном одеялами, стояли трехэтажные нары. На нижнем уровне спал староста штюбе; над ним – писарь штюбе, а верхний этаж предназначался для Ханса. Староста штюбе дал ему несколько советов и рассказал о том, как вести себя здесь, в карантинном бараке. Он посоветовал Хансу сохранять спокойствие и не слишком суетиться.

Если бы он внимательнее прислушался к этим советам, то все пошло бы хорошо. Но Ханс с первых минут взялся за дело с невероятным энтузиазмом и потребовал выполнения необходимых мер с максимальной точностью. Он велел, чтобы у двери в каждую штюбе были установлены специальные емкости с дезинфицирующим раствором для мытья рук. Каждое утро все должны были проходить медицинский осмотр с целью обнаружения новых заразившихся скарлатиной. По вечерам необходимо было организовать дополнительный амбулаторный осмотр. С этой целью хорошо бы освободить одну из меньших штюбе для больных, не страдающих скарлатиной, которые в соответствии с инструкцией не могут быть переведены в госпиталь, и для случаев подозрения на скарлатину. Пара врачей-французов, находившихся в карантине, должны были помогать Хансу. Когда он представил старосте барака свои планы, включая пробелы, которые должны были быть заполнены, тот разразился ироническим смехом:

– Все будет в порядке, господин доктор.

Весь день Ханс пытался добиться принятия необходимых мер, однако ничего не было выполнено. Госпитальная аптека отказалась выдавать медикаменты тем, кто не лежал непосредственно в госпитале. У старосты барака не нашлось места для заболевших: в его бараке находилось около тысячи двухсот человек. И они размещались по трое в одной постели.

Однако Ханс чувствовал, что все происходящее не было продиктовано невозможностью осуществить предложенные меры – речь шла о предварительно обдуманном противодействии. Во всяком случае, об этом говорил и Хайнрих, староста штюбе, с которым Ханс делил трехэтажные нары. Он носил фиолетовый треугольник рядом с номером на груди – знак человека, изучавшего Библию. Каждый вечер у его койки происходило небольшое собрание: сюда приходили его коллеги, также арестованные за изучение Библии. Их оказалось не слишком много: на весь Освенцим набралось пять или шесть человек. Хайнрих говорил, что раньше ситуация была другой.

На самом деле в Германии многие внимательно изучали Библию и благодаря этому пришли к выводу, что нацистская система нежизнеспособна. Когда власти узнали об этом, они стали арестовывать таких людей. Первыми «попали под раздачу» Свидетели Иеговы. То же самое происходило с теми, кто верил в другие пророчества – скажем, в божественное послание Великой Пирамиды или в предсказания Нострадамуса.

Однажды всех их, восемьсот человек, свезли в Дахау.

Начальник лагеря выстроил их на Аппельплац и предложил:

– Те, кто все еще верит в то, что события, описанные в Библии, – чистая правда, поднимите руку.

Множество рук взметнулось вверх. И тогда штурмовики отобрали случайным образом десять человек и расстреляли их на месте. И затем снова:

«Те, кто все еще верит в…»

И снова множество рук взметнулось вверх, и снова были отобраны и упали расстрелянными следующие жертвы. Вопрос повторялся и повторялся, но с каждым раундом этой пляски смерти росли нерешительность и колебания оставшихся в живых. Все меньше рук поднималось, пока в конце концов не остались одни «обращенные», но только после того, как были уничтожены лучшие.

Иногда они бывали утомительны, иссследователи Библии, потому что, что бы ты ни говорил и что бы ни происходило, они всегда могли прокомментировать это подходящей библейской цитатой. Но они были честны, хотя и понимали, что следует скрывать свои мысли, и знали, чего ожидать от лагеря.

– Будь осторожен, парень, – предупредил Ханса Хайнрих. – Не надо усложнять им жизнь всеми твоими мерами. Иначе вскорости получишь огромные проблемы.

Через несколько дней появился доктор-эсэсовец. Он пришел в страшную ярость и долго распекал Ханса за то, что тот не принял никаких мер по предотвращению распространения эпидемии. И тут Ханс сделал ошибку, честно ответив, что он предложил все необходимые меры, но староста барака отказался с ним сотрудничать. И теперь староста барака оказался его противником, потому что решил, что Ханс свалил на него все свои ошибки от страха, не желая самостоятельно отвечать перед лагерным врачом.

Единственный, от кого Ханс получил помощь, – молодой коллега-чех. Он попал в лагерь как гомосексуалист, но поскольку он не был евреем и вдобавок, будучи чехом, мог говорить по-польски со старостой барака, то сумел добиться хоть каких-то полезных действий. Этот Ивар стал хорошим другом Ханса. И он рассказал, каким образом ухитрился заработать свой розовый треугольник:

– Один член нацистской партии в Праге был мне с довольно давних времен кое-что должен. И когда я попросил его вернуть долг, он сдал меня с рук на руки гестапо, сообщив им, что поймал меня на гомосексуальных контактах.

Ты, Ханс, и сам знаешь, как работают германские суды. Я вообще-то не очень понял, что происходило, да и доказательств у них не было. Но ты же понимаешь: одно слово свидетеля – члена партии перевешивает любое, самое верное алиби. Я запросто мог доказать, что меня в тот день, когда, по его утверждению, случилось «то самое», вообще не было в Праге. Но, как я уже сказал, мне не оставили ни единого шанса оправдаться.

Убедиться в том, как работают германские суды, Хансу удалось буквально на следующий день. Он был занят в углу чердака, где на грязных, слежавшихся соломенных тюфяках лежало десять несчастных больных, когда прозвучал гонг на перекличку. Между звуком гонга и прибытием эсэсовца для переклички обычно проходило по крайней мере полчаса. Именно поэтому староста штюбе зашел на чердак к Хансу, чтобы предупредить его, что при перекличке его тоже посчитают. Но когда Ханс немного позже спустился вниз, оказалось, что подсчет не сошелся.

Староста тоже появился на месте преступления, и когда Ханс вошел в штюбе, он налетел на него как сумасшедший. – Холера! – орал он и добавлял множество других польских ругательств.

Ханс попробовал как-то разъяснить ситуацию, но староста штюбе возбуждался все более и более и неожиданно ударил его кулаком в лицо. Из носа Ханса хлынула кровь, а его очки упали на пол и разбились. Но хуже, чем разбитые очки и сломанный кровоточащий нос (носовая кость сломалась сразу), было то, что его не посчитали в карантине. Все старосты штюбе, их помощники, писари и поломои хохотали над ним. И никто не слушал его объяснений.

Вечером Ханс разговорился с Крутковым, одним из немногочисленных русских, которые хоть чуть-чуть знали немецкий. Он был до войны председателем колхоза, в котором работали две тысячи пятьсот человек. Когда их край оккупировали немцы, колхозники отказались работать. Многие были расстреляны на месте. А его самого вместе с несколькими сотнями колхозников вывезли сюда, в Освенцим.

На них всех налепили черные треугольники, что означало: «асоциальный тип, уклоняющийся от работы». Только представьте себе: люди, которые всю свою жизнь работали как лошади, которые превратили свою доисторическую деревню, окруженную грязными полями, в прекрасное, огромное, современное хозяйство. Люди, которые знали лучше, чем кто-либо в мире, что означает коллектив, коллектив рабочих и крестьян, и как работает такой коллектив, теперь были названы «асоциальными». Какая разница, что за треугольник ты здесь носишь, как тебя здесь оценили? – Погляди-ка вокруг себя, кто здесь сидит и за что, – продолжал русский. – Вон там сидят поляки с красными треугольниками, на которых написано «П» – арестант-политик. Но я точно тебе могу сказать, что девяносто процентов этих «политиков» – либо спекулянты с черного рынка, либо их политические акции были самыми что ни на есть дурацкими, и они охотно об этом рассказывают, когда напьются. Немцы с красными треугольниками гораздо чаще – настоящие политики. Некоторые сидят по десять лет, но здесь их совсем немного. Они уже по большей части перемерли. А дальше идут русские, которые, как я уже сказал тебе, в основном носят черные треугольники. Вот они-то на самом деле и есть настоящие политики, потому что то, что они отказались работать, было настоящим политическим актом. Но самый настоящий мусор, как правило, – это зеленые треугольники. Если треугольник повернут вверх уголком, это Berufsverbrecher[97], а если уголок обращен книзу – иногда совершающий преступления. В лагерях они изображают из себя важных людей. На совести некоторых из них, если они попадают на должности старосты лагеря, – гибель сотен их товарищей по заключению. Хотя это и не всегда так. Я знал одного немца из Кельна, который в 1936 году разбрасывал с самолета, кружившего над городом, политические памфлеты. Конечно, антинацистские. Его схватили, и он сумел доказать, что деньги на печать этих памфлетов он получил у одной нелегальной организации. И на него навесили зеленый треугольник – то есть его сочли уголовным преступником! А если бы он сказал, что напечатал памфлеты на свои деньги, то без сомнения получил бы красный, политический треугольник.

Между тем наступил вечер, и Хансу надо было сходить наверх, глянуть, как там идут дела. Наверху был громадный чердак, где на голом цементном полу лежали три сотни арестантов. Все они были евреями. Несколько дней назад одного еврея застукали на том, что он опорожнял свой мочевой пузырь в миску для еды. Именно мочевой пузырь был причиной болезни, арестанту требовалось чаще обычного его опорожнять, и он не мог ждать планового выхода в сортир дважды в день. Один его приятель из рабочего барака притащил ему лишнюю миску специально для этой цели, но его объяснения никто слушать не стал. Его просто избили до полусмерти, а далее поступили так, как поступали всегда: если один еврей нарушил порядок, значит, все евреи – свиньи.

И староста барака принял решение, что все евреи переводятся на чердак, благодаря чему освободятся места в штюбе и на них положат поляков, которым приходилось лежать по двое в одной постели.

На чердаке был жуткий кавардак; пол – пыльный цемент, крыша протекала, и два крохотных слуховых окошка не обеспечивали достаточно свежего воздуха для трех сотен человек. Больные лежали прямо на полу, ничего не подстелив под свои полотняные робы, прикрытые одеялами (одним на двоих). В течение дня они сидели на паре балок, тесно прижавшись друг к другу, потому что на чердаке не было ни столов, ни стульев. И они жили так уже пять недель, потому что из-за карантина в связи со скарлатиной не могли покинуть чердак.