Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет

Глава 20

Жизнь протекала без особенных происшествий. У Ханса и Фридель дела шли то чуть лучше, то чуть хуже. Селекции между тем проводились постоянно, с регулярностью часового механизма, и с каждым разом все длиннее становился список друзей, которых приходилось оплакивать. И причиной не всегда становилась смертельная болезнь или тяжелая работа, доводившая до полумертвого состояния.

Даже те арестанты, которые работали внутри лагеря, не могли спать спокойно.

Трудившиеся в Освенциме постоянно оказывались в эшелонах, направлявшихся в другие лагеря. То же самое относилось к заключенным, попадавшим в хорошие команды: даже они не всегда имели шанс избежать селекции. И в большинстве случаев все это кончалось плачевно для них.

Кто, скажите, был в состоянии достаточно долго выдерживать работу в шахте? Кто мог по четырнадцать часов в день работать вместо землечерпалки, выгребая гравий с речного дна и стоя при этом по пояс в воде? Кто мог без всякого вреда для себя переносить избиения и сопротивляться инфекциям?

Наступила весна, и вместе с ней прилетели редкие в здешних краях птицы. Те самые птицы, которые добираются до этого богом забытого холодного уголка Верхней Силезии и имеют достаточно мужества, чтобы гнездиться здесь, сопротивляясь суровому климату Бескид – горных отрогов Северных Карпат. Но весна пришла, неся с собой длинные дни, полные солнечной энергии, распространяющейся вокруг и поддерживающей жизнь. Ни заборы из колючей проволоки под током, ни стена, ни эсэсовские штурмовики не могли остановить солнце. А вместе с солнцем новая жизнь пробуждалась даже в тех, кто собрался было помирать. Потому что новая надежда просыпалась и расцветала в сердцах, как молодая зелень, освобождающаяся из плена крошечных почек на ветвях только для того, чтобы получить побольше солнечного света. Воздух стал мягким, чистым и чуть влажным, прозрачной стала голубая глубина небес. Сердца стали сильнее биться и гнали кровь по жилам скорее, словно чувствуя, что наступила весна.

Кровь как будто становилась не такой густой, какой была зимой, но, словно обновленная, стремительно неслась по венам и артериям. Казалось, души трепещут в их телах от возбуждения, вызванного дрожью воздуха над разогретыми весенним солнцем лугами. И еще они ощущали гнев, древний, как история человеческого общества, но всегда новый для них, особенно сейчас, после того как ушла в прошлое ледяная, проморозившая всех до костей зима. И теперь, когда Ханс и Фридель стояли за окнами своих бараков, глядя друг на друга, но недоступные друг другу, или глядя на близкие, но столь же недоступные для них горы, они чувствовали себя как первые люди на земле, страстно желающие вернуться в рай, но не в тот, из которого их изгнали, а в другой, где они никогда еще не были. Один глубокий вздох – и души покидают прикованные цепями тела и уплывают далеко-далеко, в туманные дали.

И в эту секунду лагерь исчезает, его больше нет, нет ужаса, ненависти и проклятий, нет колючей проволоки и стены. Их души, соединившись друг с другом, растворяются в безграничном космосе, поднимаясь все выше и выше, улетая все дальше от реки и болот, за черту горизонта, в счастливую, прекрасную, заповедную страну. А потом они снова глядят друг на друга, и обоим приходит в голову одно и то же слово, которое никто из них не произносит, и все-таки, несмотря на разделяющее их пространство, каждый слышит, как другой мысленно его произносит:

– Когда?

Когда исполнится их страстная мечта, когда осуществится их стремление стать свободными и любить друг друга? Быть вместе и оказаться на свободе казалось немыслимым, и чувство это растило в их душах пронизывающий страх, когда каждый из них вдруг вспоминал о том, что они – всего лишь арестанты и находятся в лагере смерти. И когда они начинали осознавать это, путешествие в страну возвышенных фантазий прерывалось, и они внезапно возвращались к реальности, в свой барак, и пальцы Фридель, продетые в ячейки проволочной сетки, натянутой на окне, судорожно сжимались, а его руки вцеплялись в оконную раму, словно оба они пытались изо всех сил преодолеть в себе желание разрушить преграду, возведенную между ними и отрезавшую от всего, что составляло смысл их жизни.

И тогда они снова вздыхали, но это был уже совсем другой, горестный вздох, полный сожалений о стране своей мечты, в существовании которой они уже начинали сомневаться и в которую отчаялись когда-нибудь попасть.

В этот вечер Ханс почувствовал себя больным. Он отправился в постель сразу после переклички и попросил одного из своих соседей по штюбе добыть термометр у кого-нибудь из амбулатории. Но температура у него оказалась лишь немного повышенной, и он понял вдруг, что это не болезнь, что он страдает от переутомления, вызванного противоречивым состоянием души: радость наступления весны диссонирует с невозможностью радоваться весне.

И почему бы ему не отдохнуть несколько дней? Пауль не такой человек, чтобы создавать проблемы, да еще вдобавок наш Пауль влюбился. Это случилось несколько недель назад, и с тех пор он не отходит от своего окна и пялится на окна женского барака, то есть на одну из женщин – юную голландскую еврейку, которая весьма доброжелательно приглядывается к этому добродушному пожилому господину. Так что Хансу повезло: с тех пор как Пауль влюбился, он неожиданно сделался довольно мягкосердечен. Он больше не придирается поминутно к фельдшерам и не набрасывается на них с ругательствами. Причем со стороны Пауля это самая настоящая любовь, сострадательная любовь. Они с Хансом заключили что-то вроде союза. Ханс носит записочки от Пауля и пакеты с едой в Десятый барак, а Пауль за это позволяет Хансу посещать Десятый барак настолько часто, насколько возможно. Именно поэтому Ханс смог без каких-либо проблем объявить себя больным и совершенно спокойно оставаться в постели несколько дней, не беспокоясь, что его призовут к ответу. Он послал записочку Фридель с кесселькомандой, где предупреждал о том, что взял несколько свободных дней, просто чтобы передохнуть, и что ей нет нужды волноваться. А на следующий день получил от нее в ответ длиннющее письмо:

Мой дорогой, мой любимый!

Как я рада, что ты получил возможность немного отдохнуть и не работать до полного изнеможения. Конечно, я могу потерпеть несколько дней без того, чтобы видеться с тобой как обычно, и без твоих обычных посылочек с едой.

Вчера у меня был совершенно особенный день. Я уже давно упрашивала старосту барака включить меня в команду по сбору лечебных трав, и вот вчера наконец она на это согласилась. В восемь часов утра мы все вместе вышли из ворот лагеря. Мы шли очень долго, добрались почти до самого Биркенау. И вот там-то я и встретила Лотту Спател и других девочек, их еще в прошлом месяце забрали из нашего барака. Над некоторыми были проведены эксперименты, которые, кажется, прошли успешно, что же до других – опыты над ними закончились неудачей. А некоторые из них, например, Лотта и девушки из компартии Франции, взяли да и отказались от участия в экспериментах. Ну а три недели назад семьдесят девушек из их числа были переведены в Биркенау. Теперь на всех этих женщин просто страшно смотреть. Они ужасно изменились. Головы обриты наголо, на них нет никакой обуви, и вместо платьев они носят мешки с прорезанными дырками для головы и рук, подвязанные веревками. Знаешь ли, Ханс, они уже не женщины, они превратились в полуживые существа. Бесполые существа. А ведь девочки из нашего барака выглядят довольно хорошо, но как долго они позволят нам оставаться такими, как сейчас?

Я смогла перекинуться несколькими словами с Лоттой, и она успела быстро нацарапать на клочке бумаги несколько слов для своего мужа Хейни, но тут подлетела Ауфзеерин и ударила ее, и она должна была вернуться к своей работе: они таскали камни. Ты совершенно прав – если бы меня послали в Биркенау, я бы там долго не выдержала. Я и так уже кашляю сильнее, чем раньше.

А день был совершенно изумительный, мы ходили по лесу и искали разные травы. Ромашку и всякие другие лечебные травы. Они используют их для того, чтобы готовить Heilkräutertee [109]. Это было такое счастье: весна чувствовалась во всем, в каждом стебельке, в каждом цветочке. В то же время здесь, в нашем лагере, нет ни одного живого росточка, а там, в лесу, все возвращается к жизни, на деревьях появляются новые ветви и прорезаются первые листочки.

Мы вернулись в лагерь до наступления вечера. Я устала смертельно. Это, наверное, из-за того, что работа была мне непривычна.

Вечер был просто ужасным, потому что накануне днем проходил военный суд – Standgericht [110]. Приезжали три автомобиля с «судейскими». В одной из деревень в окрестностях арестовали больше трех сотен поляков, то есть все население этой деревни. Но двое из них были оправданы.

А вечером состоялась казнь. И нам все было хорошо слышно. Казнь происходила во внутреннем дворе Одиннадцатого барака, в бункере, который примыкает к нашему бараку. С той стороны наши окна заделаны наглухо, а староста барака делает все для того, чтобы мы не смогли найти даже щелочку, через которую можно что-то увидеть, потому что если нас заметят, то запросто могут начать стрелять по окнам. Настроение в нашем бараке было, как ты понимаешь, хуже некуда. Те, кто обслуживает штюбе, были в бешенстве, а у письмоводительницы руки дрожали так, что она не могла сдержать эту дрожь даже на секунду. Все эти женщины оказались словачками, проведшими много месяцев в Биркенау. Конечно, жизнь у них там была ужасной. И вот теперь они, очевидно, решили, что надо бы сделать и нашу жизнь такой же кошмарной, не лучше той, какой они жили в Биркенау. – Вот если бы вы попали в Биркенау, вас уже давным-давно и на свете бы не было, – любили они повторять и считали, что мы тоже должны испытать все перенесенные ими тяготы. Таким людям всегда нравится система, позволяющая освобождаться от собственных тяжелых воспоминаний, вымещая свою злобу на других.

В семь часов вечера начались расстрелы. Нервы у нас у всех были напряжены до предела, в штюбе стояла духота и тягостная, гнетущая атмосфера, и едва только гремел очередной залп, нам казалось, что он пронизывает нас самих до мозга костей. Казалось, что следующая очередь – твоя, и потому мы все едва не теряли сознание от страха.

Звучала команда «огонь!», сразу за ней – залп, а после – шорох оттаскиваемых тел. И это повторялось снова и снова. И еще – ужасные вопли расстреливаемых жертв. Какая-то девочка громко умоляла помиловать ее, потому что она еще совсем молодая и ей очень хочется жить. Многие мужчины, конечно, выкрикивали всевозможные патриотические лозунги, вроде: «Hitler verrecke!» и «Es lebe Polen!» [111]. Тем не менее их мужественное поведение почему-то не прибавляло мужества нам. Скорее всего, дело было в том, что на дворе стояла весна, а нам приходилось сидеть взаперти в полутемной штюбе, в окружении двух сотен женщин, ожидающих, пока кого-то из них вызовут. И они вызывали очень многих из нас. Наконец-то я могу рассказать тебе все это подробнее, потому что только теперь наконец узнала кое-что о том, что они делают здесь. Ты ведь, должно быть, слыхал кое-что об экспериментах Шумана, правда? Он брал греческих девочек в возрасте примерно лет семнадцати и помещал их в поле ультракоротких радиоволн между двумя пластинами: одна – со стороны живота, другая – со стороны ягодиц. Таким образом он сжигал им яичники, но это еще не все: по причине соединения с электрической цепью образовывались жуткие раны на теле, и девочки страдали от ужасной боли, которой сопровождались опыты. А когда раны хотя бы немного заживали, их забирали на операцию, чтобы посмотреть, насколько оказались повреждены внутренности в брюшной полости, и особенно – яичники.