Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет

Глава 16

В Девятом бараке кессели с баландой к тому времени уже были поделены между штюбе и более обширными помещениями. В небольших штюбе нижнего этажа («небольшие» означало по пятьдесят больных на комнату) пациенты могли оставаться в постелях, а фельдшер разливал баланду в подставленные миски.

Янус, стоя у кесселя, уплетал баланду. Один литр на человека. Ханс раздавал красные оловянные миски. Некоторые от баланды отказывались. Они в основном питались содержимым посылок, которые получали из дома. Так что баланда всегда оставалась, Ханс смог набрать себе целых два литра и отправился с миской на второй этаж, чтобы разделить трапезу с соотечественниками.

На втором этаже была совсем другая ситуация: больные стояли в длинных очередях с мисками в руках, чтобы получить хоть сколько-нибудь баланды. Только тяжелобольные имели право оставаться в постелях, и они получали еду от дежурного по штюбе.

Но ни один из ленивых фельдшеров не желал ни убирать в штюбе, ни разносить больным еду. Они нанимали для этой работы нескольких не слишком тяжелых больных. Последние работали на них с удовольствием, потому что ежедневно каждый из них получал в качестве поощрения лишний литр баланды. Была и еще одна причина, по которой арестанты соглашались на такую работу: никто не выгонит такого помощника из госпиталя и не отправит в команду, работающую за оградой лагеря. Это, конечно, было сопряжено с некоторой опасностью. Поэтому, когда приходил лагерный врач, чтобы отобрать «мусульман» на уничтожение, всех штюбендинстов прятали в сортирах или на чердаке.

Едва Ханс вошел в штюбе со своей миской баланды, как со всех сторон ему начали кричать:

– Эй, фельдшер, подай-ка мне баланды!

Они вытаскивали из-под тюфяков и предлагали Хансу свой вчерашний хлеб и прибереженный маргарин, чтобы купить у него миску баланды.

Как выяснилось, не один фельдшер, но многие из них были вовлечены в этот натуральный товарообмен. В лагере работал самый настоящий черный рынок. Существовали даже более или менее твердые цены. Литр баланды стоил полпорции хлеба или целую порцию маргарина. Так что фельдшеры и штюбендинсты, имеющие ежедневно по пяти литров баланды, а иногда и больше, могли обменять ее излишки на лучшую еду. Встречались даже врачи, которые тайно проносили в госпиталь лишнюю миску баланды, чтобы поменять ее на маргарин. Если бы их поймали на этом, то выгнали бы из госпиталя, но ни один из них ни разу не попался.

Ханс в подобном товарообмене участия не принимал. Дело было не в какой-то особенной добродетели – просто он не очень в этом нуждался.

Когда он спустился вниз, к нему подошел Циммер, отозвал в сторону и сунул ему в руку пакет.

– Сегодня мне пришла недельная посылка.

Ханс быстро спрятал пакет. Главное, чтобы другие поляки не увидели, иначе они стали бы высмеивать Циммера за его доброту. Он забился в уголок штюбе для фельдшеров и вскрыл пакет. Там было два яблока, кусок пирога и кусочек ветчины. Одно яблоко и кусок пирога он съел сразу, остальное отложил для Фридель. И спрятал под тюфяком. А потом занялся своими обычными делами: вымыть все миски, подмести пол…

Тут Кушчемба позвал его. Надо было получать хлеб, и ему требовались крепкие ребята: 120 буханок хлеба общим весом 170 кило унести на одних носилках не шутка! Потом поход на кухню за кесселем с вечерним чаем и – вишенка на торте – разговор с Паулем:

– Ты, Dreckhund [92], не видел, что ли, что всю внешнюю лестницу залили чаем?

Следить за чистотой внешней лестницы входило в число обязанностей Ханса.

– Это – самая почетная работа! Внешняя лестница – визитная карточка барака. Ты должен изо всех сил стараться, чтобы наш барак всегда оставался на высоте. Иди, быстро все почисти. И возьми с собой побольше воды, и метлу… Да ты и сам все знаешь.

Да, Ханс все отлично знал. Он бегал по коридору с ведрами воды, производя как можно больше шума, чтобы показать всем, как старательно он работает. Таким образом он стремился предотвратить потребность одного из своих начальников занять его еще какой-нибудь работой.

Наконец, вытерев насухо дорожку перед бараком, он успел незаметно проскользнуть в Третью штюбе.

Здесь помещалось отделение для умалишенных, которым единолично управлял доктор Эли Полак. Эли дремал, сидя в своем уголке за столом. Он всегда выглядел весьма печальным и не производил впечатления сильного человека. А ведь он был еще совсем молод, только что ему исполнилось тридцать пять лет. Да и с виду Эли выглядел вполне крепко сложенным, но непонятно почему казался человеком пожилым и измученным тяготами жизни, для которого почти любое действие было непосильным.

И этому его состоянию легко было найти объяснение. Дело в том, что после прибытия его семьи из Голландии в Освенцим он довольно долго не знал, что случилось с его женой и ребенком. И только через три недели выяснилось, что – как и всех женщин с маленькими детьми – их сразу же после выгрузки из вагонов отправили в Биркенау, откуда они «вышли через трубу».

– Знаешь, – в который уже раз говорил он Хансу, – я стоял в своем ряду, а мою жену погрузили в грузовик и увезли, и, мне кажется, она потеряла сознание. Но я думаю, что она так или иначе поняла, что с ними должно случиться.

– Не говори глупостей, пожалуйста, – проворчал Ханс в ответ. Он чувствовал, что не в состоянии утешить Эли, а в такой ситуации человек склонен скрывать свое бессилие за показной грубостью. – Что, скажи на милость, она могла заметить? И кроме того, ты прекрасно знаешь, что они в любом случае были обречены на крематорий, находились ли они в сознании или в беспамятстве.

Но тут их разговор прервал один из пациентов по имени Вальтер:

– Именем Фюрера я, Вальтер, избран вечным посланцем Тысячелетнего Рейха на Луне. Я поставлен повелителем всех звезд и планет. Моя сестра дала мне три рейхсмарки, и с ними я смогу сохранять экономический контроль над всеми начинаниями Германа Геринга. С нашим новым вооружением я преуспел в том, чтобы положить всю Вселенную к своим стопам; я действую от имени триумвирата – Гитлера, Геббельса и Геринга – как Правитель Великих Провинций. Власть моя безгранична, только сам Фюрер лично отдает мне приказы. Все сумасшедшие этого отделения отныне получают право свободных выборов. Избирайте, избирайте, избирайте. Ты идешь первым, ты, лентяй и вечно спящий, выбирай же спасение нашей Великой Империи Германской Нации. Ты, проклятый демократ, да проснешься ли ты наконец.

Он принялся трясти беднягу-имбецила, с которым они спали в одной постели, потом изо всех сил ударил его по голове. Тот все-таки пробудился и забормотал нечто неразборчивое.

– Миллионы, миллиарды маршируют, – продолжал Вальтер, – под нашими знаменами. Наша кровь оплодотворит Вечную Богиню Правды, и Она понесет от нас, и родит Вождя, который поведет нас, и мы вступим в Величайший и Совершеннейший Рейх. Мои дети – жалкие существа из крови и презренной плоти, они удобрят своими экскрементами землю, которая родит для нас пшеницу, и благодаря ей мы выдержим любую блокаду, какую бы ни устроила нам Англия. Ты, вонючая, ни во что не верящая собака. Вставай. Маршируй в наших рядах. Judenblut spritzt vom Messer[93]. Все у нас будет хорошо. Маршируй!

И он снова и снова пинал и бил бедного безответного дурачка, который в ужасе протягивал руки к Вальтеру и умоляюще мычал. Эли быстро подошел к их койке и попытался утихомирить Вальтера.

– Послушай, Вальтер, ты перепутал. Парад назначен на завтра, а сейчас ты должен как следует выспаться.

– Мне некогда спать, доктор, я – Зигфрид, и мне положено пробудить вечную девственницу Брунгильду. Она дремлет сейчас в таверне с Драконом, отцом Фюрера. А я – Страж коричневой крови. Я – Знамя триумфа. Ура! Ура! Я – сын Германии. Наши колонны маршируют. Маршируйте, маршируйте!

Он соскочил с постели и принялся в экстазе маршировать вдоль нар. Остальные безумцы, возбужденные Вальтером, выступавшим как бы их представителем, подняли шум. Рассевшись на краешках своих постелей, они размахивали руками и ногами. Жалкие идиоты, в другое время совершенно спокойные, невнятно бормотали какие-то песни.

Один из них, гидроцефал, принялся молотить кулаками по тарелке со своим обедом, истерически хохоча и ворочая выпученными глазами на безобразно огромной голове.

Вальтер продолжал маршировать, и Эли следовал за ним.

– Я здесь главный, я – апостол, я – Фюрер всего сумасшедшего дома.

– Да, так оно и есть, – отозвался Ханс.

И вдруг небывалый рев покрыл собою весь этот бедлам. – Herrgott Sakramen verflucht noch einmal [94]… что здесь происходит?

Это был Пауль, который, услыхав небывалый шум, примчался на место действия.

И тотчас же все стихло. Пауль схватил Вальтера за шкирку и усадил его на кровать. Все остальные утихли сами собой.

– Сделай ему укол, Полак. Для чего ты здесь вообще поставлен?

Эли вколол Вальтеру дозу успокоительного, и наступила тишина.

Пауль подошел к столу и уселся.

– Послушайте меня, ребята, нельзя так расслабляться и позволять психам рулить. Я торчу в этой психушке уже десять лет. Так что, я должен сидеть на заднице ровно и наблюдать, как псих, возомнивший себя фюрером, садится мне и всем остальным на голову? Да меня самому фюреру было не уесть, все эти годы…

– Achtung! [95] – пронеслось по бараку. Пауль сорвался с места и вылетел из помещения. Эли принялся приводить в порядок свои шприцы, а Ханс схватил половую щетку и принялся за работу.

– Bewegung![96]

Оказывается, их почтил своим вниманием санитар по делам здравоохранения, проводивший свой ежедневный осмотр. В начале своей службы он старался наводить на всех страх, но потом стал намного мягче. Эта перемена произошла потому, что Зилина обнаружил его слабость к хорошему табаку, и теперь, едва санитар входил в штюбе, занимаемую старостой барака, на столе его всегда ожидала пачка сигарет. Поляки только радовались, по очереди выделяя курево из своих посылок. Так они избавились от утомительного, мелочного контроля. Они держали под тюфяками своих постелей одежду, а иногда даже что-то готовили в своей огромной печке, и на все эти и многие другие мелкие нарушения местные власти смотрели сквозь пальцы. К сожалению, такое положение вещей не могло сохраняться вечно: вскоре этого санитара должны были сместить и поставить на его место другого. Администрация лагеря слишком хорошо знала, что любой «контролер», неважно, будет ли он свиреп или мягок, в конце концов в известной мере объединяется с арестантами. Вот почему люди, занимающие посты, предполагающие плотный контакт с арестантами, вроде санитара по делам здравоохранения, должны были, по мнению администрации лагеря, регулярно сменяться.

Тремя неделями позже новый санитар наконец появился. Он оказался высоким человеком и носил светлые усики. В первый день, когда он обходил лагерь с целью знакомства, он показался всем вполне умеренным. Но через несколько дней, во время очередного обхода, он приказал полякам покинуть свои постели. Что бы это значило?

Если бы такое произошло с штюбе, где содержались евреи, это сразу вызвало бы подозрения: начинается новая «селекция». Ведь они повторялись почти каждую неделю, и отобранных несчастных отправляли на смерть. Но за каким чертом ему понадобились поляки?