Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет

Глава 12

Была половина пятого утра. – Всем встать, гонг! – прокричал ночной дежурный, зажигая свет в спальне для персонала. Все разом засуетились и вскочили. Вчера Пауль так громко орал на нескольких человек, оказавшихся в постели через пять минут после гонга, что сегодня ни у кого не хватило храбрости вызвать его гнев. Только Герард остался лежать.

– Вставай, дорогой мой! Тебе что, хочется еще одну неделю таскать кессели с баландой? – обратился к нему Ханс. – Ах, Ханс, я совершенно не могу подняться, я почти совсем не спал. Вся солома из моего тюфяка высыпалась, и я целую ночь прокашлял.

– То, что ты кашлял, – это очень плохо, но то, что у тебя весь тюфяк высыпался, только твоя вина. Вчера у Двадцать первого барака лежало целых пять тюков свежей соломы.

Бедняга Герард, конечно, вовсе не был практичен в таких вопросах. Он не умел толком постоять за себя. Да и чего можно ожидать от таких людей? Паренек из приличной буржуазной семьи. Такие ребята никогда не имели достаточной воли к сопротивлению, и борьба за существование была проиграна ими еще до начала.

Как, собственно, могли противостоять такие ребята сообществу ушлых, ловких арестантов? Те-то давно нашли друг друга и объединились; среди них попадались и воры-карманники и другие асоциальные элементы, контролирующие черный рынок барахла и еды. Занятно, что между ними встречались даже поляки, сидевшие по политическим статьям; но они пробыли в лагере так долго, что, похоже, их обычное поведение очень сильно изменилось.

Новички же осваивали этот опыт теперь, торопливо выбираясь из постелей, кое-как напяливая на себя что-то из одежды и выскакивая на построение в коридор, где их ждал староста барака:

– И где вас только черти носили, паршивые, никчемные голландцы!

Кушчемба, завхоз госпиталя, отвесил каждому по тумаку в качестве задатка: так выглядело его утреннее приветствие. После чего – пробежка на кухню, а там – поиски самого большого кесселя с чаем. Если вернуться с маленьким кесселем, тебя изобьют до полусмерти или заставят бежать на кухню во второй раз. А вот если принесешь самый большой – тогда, считай, день удался. Кипяченая колодезная вода всегда выдавалась им на кухне в гораздо большем количестве, чем надо было для нужд пациентов.

На кухне шла жуткая перебранка. Unterscharführer поймал на горячем какого-то русского, пытавшегося подтибрить немного картошки. Но он не удовлетворился тем, что избил русского до крови, ему понадобилось зачем-то приплести к делу нескольких поваров и сторожа, утверждая, что и они несут ответственность за произошедшее. Плохо следили за картошкой, вот что! Итак, нынешним утром атмосфера на кухне была накалена до предела, и потому им пришлось дожидаться своих кесселей с чаем не внутри помещения, а снаружи.

На улице было холодно, мокрый снег кружил над двором, и ноги у них промокли. Без всякого сомнения, совсем скоро промокнет и остальная одежда. Рубашка и полотняная куртка никак не могли служить достаточной защитой от мокрого снега. Они прислонились к оштукатуренной стене под выступающим краем крыши, хоть немного защищающим их от падающих хлопьев. Но тут из кухни вынырнул тот же унтершарфюрер:

– Как стоите, грязные свиньи?! А ну-ка, построиться!

Герарду, который не встал в строй достаточно быстро, достался сильный удар по ноге. Кость не задета, вот только как они теперь понесут свой кессель? Но кого, кроме них, это могло интересовать? Доктор ван Дам и молодой психолог ван Вейк, к примеру, промерзли до костей в это сырое ноябрьское утро – и это тоже никого не волновало. – А почему, собственно, нам приходится так долго ждать? – спросил Герард.

– Лучше спроси, для чего нужно было с такой скоростью бежать сюда из барака. Теперь ты понимаешь лагерный принцип: «В движенье мельник жизнь ведет, в движенье!» На самом деле тебя гоняют и все время будут гонять только для того, чтобы ты потерял как можно больше энергии.

Наконец через полчаса они попали в кухню. Кессели дымились. Теплый влажный пар проникал сквозь одежду и возвращал промерзших арестантов к жизни. У кесселей застыли одетые во все белое повара. Здоровенные, мускулистые грубияны-поляки. К ним лучше было не подходить близко, они целыми днями дежурили у кесселей и ждали только повода, чтобы спровоцировать неосторожного арестанта и таким образом поразвлечься.

Конечно, здесь был и капо, как же без него.

– Du Drecksau [67], даже не приближайся к этому кесселю, не то схлопочешь по морде.

Поляк пожал плечами. Этот капо был немцем и в лагерь попал, как следовало из зеленого цвета треугольника, нашитого на его одежду, по уголовке. Очень может быть, что на его счету не меньше пяти трупов, но раз здесь его повысили до Aufseher[68], поставленного эсэсовцами, арестантам разумнее всего было не связываться с ним.

Ханс и Герард нашли себе кессель побольше и прикрепили к нему железные рукоятки, чтобы удобнее было тащить. Тут Ханс заметил бочонок с солью и вспомнил, что Фридель попросила его поискать где-нибудь соли. Но как только он зачерпнул горсть соли и высыпал ее в карман, кто-то плеснул холодной водой прямо ему в лицо. Это оказался один из поваров, мывший под струей воды кессель и пожелавший указать арестанту его место. Теперь-то он промок уже насквозь. Однако подобную неприятность можно было пережить. Он посмотрел на повара и расхохотался прямо ему в лицо. А чем еще он мог ответить на неожиданное купание? Полезть в драку? Ничего глупее невозможно было придумать: во-первых, повар был намного сильнее его, поскольку ел досыта, а во-вторых, он все-таки был в своем праве. Ему удалось заметить, что кто-то пытается стащить принадлежащую кухне собственность, и он немедленно наказал вора.

Они подняли кессель и потащили его вон из кухни. Метров через двадцать пять Герард попросил его остановиться. Он был не слишком силен, сложение имел деликатное, никогда не занимался спортом, а котел весил не меньше ста килограммов. Так что им пришлось тащить нелегкую ношу с перерывами, и до своего барака они добрались примерно к шести утра. На весь барак часы были только одни – у старосты барака, но в таких условиях каждый начинает чувствовать, сколько времени прошло. Примерно через час откроется Десятый барак, а ему надо еще много чего сделать.

Янус, староста его штюбе, как раз начал мыть пол, когда в помещение вошел Ханс. Штюбе была небольшая. В ней лежало пятьдесят восемь человек, все они были либо поляками, либо русскими – «арийцами».

Больные лежали на нарах, поставленных в три этажа. Лежащим на верхнем ярусе было теплее, чем остальным. Тем же, кто оказался в самом низу, доставалось гораздо больше блох. Потому что блохи, конечно, умеют очень хорошо прыгать, но сила тяжести не позволяет им забираться слишком высоко. Вот почему на верхнем ярусе лежали видные деятели: к примеру, знаменитые поляки, часто – люди, носившие шляхетские титулы и ордена. Многие были политиками, к которым их товарищи-арестанты относились с особым уважением. Внизу же собрались люди попроще, фермеры и работяги, которые совершили мелкие нарушения оккупационных правил, к примеру – нелегально резали свиней по ночам, или от души обматерили германского солдата, или вообще были арестованы по ошибке.

Хансу было нелегко находиться среди этих людей. Выдающиеся граждане бывали весьма требовательны, часто отказывались соблюдать принятый в лагере порядок, не желали вставать в половине пятого утра и умываться, зато держали в своих постелях еду и страшно возмущались, если им делали замечания, когда луковую шелуху и другой мусор они бросали прямо на пол.

Арестанты попроще, те, что спали на среднем и нижнем ярусах кроватей, не делали даже попыток скрыть свой антисемитизм. И Ханс был рад, что не знает их языка и не может понять, что именно они о нем говорят. Конечно, он догадывался об их чувствах, но предпочитал не обращать на них внимания. Разве все это имело какое-то значение?

Стоя у окна, Ханс увидел, как какие-то арестанты тащат чай из Девятнадцатого барака в Десятый. К счастью, Янус оказался не вредным и позволил Хансу отлучиться. Он выскользнул наружу. Только бы его не увидел староста барака. Но нет, кажется, все было тихо. Грек из Девятнадцатого барака, один из двоих, несших кессель с чаем, с радостью передал свою ношу Хансу; Ханс тоже был счастлив. Пыхтя от напряжения, стараясь не показать своего беспокойства, Ханс с трудом вскарабкался по ступенькам, ведущим в Десятый барак.

Он отворил дверь; в коридоре ни души. Ах нет, одна женщина там была, совсем молоденькая. Она украдкой взглянула на мужчин и тотчас же умчалась прочь, заметив приближающуюся дежурную по бараку, которая указала им дорогу. Наконец они подошли к ведущей наверх лестнице. На ней было полным-полно женщин, которые столпились там в ожидании чая. Толстая словачка, дежурная по бараку, загораживала им дорогу и кричала:

– Никого не пущу вниз! Назад, blöde Sauen [69].

Она била женщин и толкала их наверх, и Ханс беспокоился все сильнее. Как же ему теперь добраться до Фридель? Но тут он увидел Бетти, она тоже увидела его и побежала наверх. Время шло, а дежурная продолжала орать:

– Пошли вон, мужики! Давайте, давайте! Вон отсюда!

Не увидеть ему Фридель, нет… Ой! Да вот же она!

Фридель пробилась сквозь толпу, остановилась возле словачки, и Ханс взлетел по лестнице.

– Это моя жена, – пробормотал он, задыхаясь, – позвольте ей… одну минуточку…

Словачка сняла руку с перил, и Фридель подбежала к нему, перескакивая через несколько ступенек.

Он взял ее за руку. Она хотела его поцеловать, но он испугался. Они не сказали друг другу ни слова. Она пришла в себя первой:

– Ханс, есть новости?

– Нет, Фридель, ничего.

– Тебе хватает еды, Ханс?

– Да, я могу передать хлеба и тебе, если надо. Один поляк поделился со мной своей посылкой.

– Нет, милый, ешь сам. У тебя тяжелая работа, а я целыми днями ничего не делаю. Жду и жду. В конце концов, я счастливее других…

Она замолчала.

– Что такое? – спросил он.

Она нервно огляделась:

– Лулу и Анс вчера сделали уколы…

Ханс закусил губу. Он понимал ее нервозность. Что это были за уколы, они в точности не знали, но подозревали, что ничего хорошего ждать не приходится. Фридель уже рассказывала ему, что у Анс после такого укола жутко болел живот. И всю ночь шла кровь, у нее были спазмы и крови вылилось раз в десять больше, чем при нормальных месячных. А теперь она лежит в постели, усталая и несчастная, а на следующей неделе ей придется снова идти к профессору.

Они замолчали. Но в глазах друг у друга они прочли ужас перед тем, что и с ней может случиться что-то подобное.

Тут подошла дежурная по бараку. Она совершенно разучилась разговаривать за то время, что пробыла в лагере, и могла только орать. И поэтому была очень хорошей дежурной.

– Пошли вон, мужики! Совсем ошалели? Все мужчины должны убраться отсюда. Прямо сейчас! Скорее, скорее! Вот придет надзирательница, она мне голову оторвет.

Она так громко орала, что ауфзеерин вполне могла услышать ее с улицы и действительно войти в барак, так что лучше уж было убраться подобру-поздорову.