Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет

Глава 18

Он вернулся назад, в Девятый барак, и обнаружил, что здесь уже знают, что с ним случилось в карантине. Зилина, главный врач, высмеял Ханса за то, что он позволил кому-то перевернуть всю ситуацию с ног на голову.

Ханс пошел к Валентину, начальнику амбулатории, и тот сказал ему:

– Тебе еще очень повезло. Деринг мог послать данные о тебе непосредственно в офис лагерного врача, и тогда тебя немедленно отправили бы в угольную шахту. Тебе лучше где-нибудь спрятаться, постараться никому не попадаться на глаза и отсидеться, начиная с сегодняшнего дня, по крайней мере до конца следующей недели.

– Что ты хочешь этим сказать?

– То, что ты проспал все самое важное, балда. Ты, конечно, ничего не слыхал про то, что они решили урезать количество фельдшеров, то есть перевести часть фельдшеров в Биркенау, как они это называют?

– В чем тут дело?

– На будущей неделе шестьдесят человек из числа фельдшеров должны быть отправлены в Буну. Они говорят, что там организуется дополнительный госпиталь.

– Это было бы не так уж и плохо, – заметил Ханс.

– Да ты, парень, совсем простак, – расхохотался Валентин. – Они говорят, что в Буне каждый фельдшер будет работать как фельдшер или даже доктор, но вот увидишь: ни один из них не появится в госпитале, разве что дойдет на тяжелой работе до состояния полутрупа и ему потребуется лечение!

Дела выглядели неважно. Ханс пробыл в лагере не так уж много времени. Те, кто просидел здесь намного дольше, имели гораздо больше шансов остаться в госпитале, чем он. Наступил вечер, и он обсудил происходящее с Эли Полаком и Клемпфнером, доктором из Чехии, работавшим в штюбе на втором этаже. Клемпфнер за последние четыре года успел сменить несколько лагерей и прекрасно разбирался в причудах начальства.

– Можешь не беспокоиться, – сказал он. – От нашего барака требуется представить всего десять человек, но вот увидишь, тебя среди них не будет.

– Откуда ты знаешь?

– Мне известно, что список составляет Зилина, а он считает, что ты и он в нашем бараке – лучшие врачи.

– Мне так не кажется; во всяком случае, он вряд ли остался при своем мнении после того, как я оскандалился в карантинном бараке, – покачал головой Ханс.

– Не надо говорить глупости. Никоим образом ты не оскандалился. Конечно, ты слишком серьезно отнесся к своей работе, вернее, ты старался изо всех сил, а это никому не было нужно. Ты пытался оказать больным помощь, но староста барака не поддержал твоего усердия, в его планы не входило заниматься лечением больных – слишком хлопотное дело. А Зилина правильный парень и прекрасно разбирается в том, что здесь происходит. Нельзя думать обо всех поляках одинаково. Они – разные.

Клемпфнер оказался прав. Несколькими днями позже Зилина объявил начальству, что Ханс вел себя совершенно правильно; он собирался оставить у себя его и Эли, потому что считал голландских докторов аккуратными профессионалами.

Тем не менее среди голландцев тоже оказались жертвы: Тони Хаакстеен и Герард ван Вейк. И то, что Зилина не захотел их оставить, имело свое объяснение. Во-первых, они не были докторами. А во-вторых – находились в лагере совсем недолго. Вдобавок Тони никому не нравился; он был невротиком, жутко орал на пациентов, и ни один фельдшер не избежал с ним конфликта. Что же касается Герарда, то Ханс считал нужным его оставить. Герард был мягким и умным человеком, вдобавок – болезненным, кашлял кровью и нуждался в лечении.

– Что они собираются там с нами делать? – спросил Герард Ханса.

– Я слыхал, что вас отвезут в новый госпиталь, который там открывают.

Сам Ханс, конечно, в это не верил, но какая польза будет от того, что он расстроит беднягу еще сильнее?

Через несколько дней, в среду, фельдшеров должны были переводить в Биркенау. Всех вымыли и выдали им другую одежду. Это было дурным знаком, потому что ни один фельдшер или доктор, которые собирались работать «по специальности», не должны были прибыть на место работы в лохмотьях.

В четверг, в полдень, когда Ханс притащил кессель с баландой в Десятый барак, он застал там всех в легкой панике. Профессора Самюэля забрали с утра, прямо во время работы, по распоряжению Standortarzt [98] Виртса, эсэсовского доктора, руководившего всеми лагерными врачами «большого» Освенцима.

Ходили слухи, что его отправили в Биркенау, чтобы он набрал там больше женщин, которых они могли бы использовать для своих экспериментов в качестве подопытных кроликов. Девушки беспокоились, что те, кто давно живет в Десятом бараке, экспериментаторам больше не интересны и их отправят на тяжелые работы. Они вроде бы притерпелись к своей жизни «подопытных кроликов», к экспериментам и даже к тому, что, возможно, в результате этих экспериментов они однажды умрут…

Но оказалось, что Ханс знал обо всем лучше их, так что он смог успокоить Фридель:

– Тут все дело в том, что уже несколько недель развивается конфликт между Самюэлем и Клаубергом. Самюэль старается изо всех сил защитить персонал и, чтобы закрепить это особое положение, попросил врача эсэсовского гарнизона, чтобы те сорок женщин, которые принадлежат к «обслуживающему персоналу», то есть работают в бараке и находятся в его специальном списке, не участвовали в экспериментах Клауберга.

– Может, все оно и так, – отвечала Фридель, – но здесь, втайне от начальства, происходит некоторая суета. Вчера Бревда страшно разругалась с этой мерзкой бабой Сильвией, ассистенткой Клауберга. Она еще месяц назад предупредила всех, что девушки из «обслуживающего персонала» тоже должны в свою очередь принять участие в экспериментах. Знаешь ли, все эти типы, которые провели в лагере два или три года и сумели добиться «особого» положения, начинают считать себя всесильными и на минутку забывают, что и они всего-навсего арестанты. – А кто такая эта Бревда?

– Сейчас она – староста нашего барака. И она – доктор, но старается изо всех сил саботировать экстремистские приказы и распоряжения.

Когда Ханс вернулся к себе, в Девятый барак, то поднялся наверх, чтобы узнать, что думает обо всем этом Клемпфнер.

– Если они расстреляют Самюэля в Биркенау, Бревда, конечно, больше не сможет оставаться старостой барака, – сказал Клемпфнер.

– И что, тогда они начнут использовать для экспериментов «обслуживающий персонал»?

– Скорее всего, но что здесь такого ужасного? Это, может быть, лучший вариант развития событий, чем наше первое предположение, будто Самюэль поехал набирать новый контингент подопытных кроликов. На самом деле, лучше перетерпеть несколько пустяковых инъекций, чем быть переведенной в Биркенау. Эксперименты, которые проводятся с ними, не такие уж страшные. Ну конечно, тех греческих девочек совершенно искалечили, но вообще-то среди пациенток, с которыми экспериментировал Клауберг, было очень мало смертей и несколько случаев перитонита… Разумеется, мы пока что не знаем, какой процент из них сделался бесплодным.

Ханс согласился с Клемпфнером что Десятый барак, конечно, лучше, чем Биркенау. Но никак не мог принять его позицию по поводу «исследований» Клауберга:

– Даже если в результате его экспериментов упадет хотя бы один лишний волосок с головы наших женщин, вся деятельность этих так называемых врачей остается таким же чудовищным преступлением, как и самая серьезная операция, наносящая большой вред, потому что существо преступления обусловлено не значительностью эксперимента, но только степенью принуждения, под которым происходит данный процесс. В любом случае: если эти исследования не были опасными, зачем им надо было заставлять арестантов принимать в них участие? Если бы я собирался проводить безвредные исследования, я мог бы найти людей, которые на них согласятся, и работал бы в обычной клинике. Один только факт, что они используют для своих экспериментов арестантов, говорит о том, что с ними что-то нечисто. При капитализме научный прогресс часто приводит к страданиям рабочих. Но IG Farbenindustrie [99] желает проводить исследования, калеча тела наших женщин, а такое даже при современном капитализме не позволено ни в одной стране мира, кроме Германии.

– Тут ты, конечно, прав, – отозвался Клемпфнер, – и правда, просто поразительно, что эти наци ради того, чтобы защитить крупных капиталистов, чьим инструментом они являются, частенько прибегают к докапиталистическим приемам.

– Что ты имеешь в виду?

– Посмотри, как устроена власть в их государстве. Чистый феодализм! Здесь, в лагере, это проще всего разглядеть. Лагерь представляет собой аналог герцогского замка, в котором староста лагеря – лендлорд (но не милостью Божией, а милостью СС). Он осуществляет свою власть путем раздачи привилегий. Старосты бараков – что-то вроде графов; по своему положению они напоминают наместников герцога, который позволяет им «управлять» бараком. Их помощники – мелкие дворяне, терроризирующие народ. Взять, к примеру, дежурного нашего барака.

В обычном госпитале дежурный получает жалованье за свою работу. А здесь ему ничего не платят, но он обладает некоторой особой властью. От каждого визитера, которого дежурный по бараку впускает в дверь, он что-то получает: иногда сигарету, иногда – что-то более существенное. Всякая услуга, которую он оказывает пациенту, оплачивается особо. Так он зарабатывает свои деньги. И только общая масса арестантов, не достигших высших позиций в лагерной иерархии, принуждена довольствоваться литром баланды и кусочком хлеба в день.

Вот так – очень приблизительно – обычно выглядит связь между властью и правами личности. Абсолютно недемократические правила, чистый феодализм, как и было сказано.

Когда Ханс пошел к двери, ведущей на лестницу, чтобы вернуться в свою штюбе, кто-то окликнул его:

– Привет, ван Дам, и ты тоже здесь?

Ханс обернулся.

На среднем этаже нар лежал высокий молодой человек, страшно худой, кожа да кости, и слишком слабый даже для того, чтобы приподняться на постели.

– Лекс, бедняга, и давно ты здесь обитаешь?

Это оказался Лекс ван Верен, трубач-джазист, с которым Ханс однажды вместе выступал в концерте.

– А ты знаешь, что Джек де Фриз тоже здесь? – вместо ответа продолжал Лекс. – Он работает в одной из горнодобывающих команд. И Морис ван Клееф тоже, но ему повезло: играет в оркестре, в Биркенау.

– Как это ему удалось?

– В Биркенау евреям разрешается играть в оркестре. Туда попало множество голландских знаменитостей. Там же Джонни и Джонс, и вдобавок Хан Холландер.

Они пустились в воспоминания, и Лекс рассказал Хансу, как его поставили работать на угольной шахте в Явишовице [100] и насколько жуткая, тяжелая там работа:

– Вдвоем мы должны были нарубить сорок вагонеток угля за день. Там вместе с нами работало довольно много вольных рабочих, профессиональных шахтеров. Но их-то смолоду учили, и они знали, как это делается, а если тебя никто не научил, как работать кайлом, ты ни одного кусочка угля не отобьешь. И тогда тебя изобьют. За первый день нам удалось нарубить только пять вагонеток. Это было так мало, что нас посчитали саботажниками. Но, поверь мне, нам не удалось бы отбить ни кусочка больше. В наказание нас посадили в Stehbunker[101] на всю ночь. Это просто погреб, но с таким низким потолком, что в нем невозможно стоять, и лечь на пол тоже невозможно, потому что весь пол залит водой, глубиной примерно на ширину ладони. И так ты проводишь всю ночь, в полной темноте. На следующий день ты обнаруживаешь, что грязен как тысяча чертей и уже совершенно не можешь работать. Тебя снова избивают до полусмерти и назначают новое наказание. Никто не может выдержать такого обращения. Вольных рабочих нормально кормят да еще дают специальные «шахтерские» надбавки. А нам приходилось вкалывать, как зверям, за кусок хлеба и литр баланды. Вольные работяги после смены возвращались домой, где их ждал покой и отдых; они ложились спать после ужина или сперва заглядывали в соседний бар. А у нас была перекличка, нас ставили на колени, потом заставляли падать брюхом в грязь, потом снова ставили на колени, потом снова заставляли падать в грязь: «встать – лечь, встать – лечь» – и так часами. А потом – обратно в барак, на нары, по восемь человек в ряд, холод, не уснуть. Потом – в четыре утра тебя будят, и все начинается сначала.