Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет

Глава 23

Тем временем в лагере начали окружать забором из колючей проволоки два барака – Двадцать второй и Двадцать третий. Теперь женщин собрались переселить туда, а в Двадцать третьем бараке для них оборудуют небольшую амбулаторию.

Фридель выглядела все хуже и хуже. Она не могла больше переносить ночную работу в швейном цехе, кашляла все сильнее, и в последнее время у нее снова стала подниматься температура. Поэтому Ханс решил все-таки пойти к лагерному врачу и попросить его поменять Фридель работу: сделать ее фельдшерицей в новой амбулатории. Валентин, главврач верхнего этажа их барака, сказал Хансу, что он сошел с ума. Что Ханс непременно дождется от лагерного врача «in die Fresse hauen» [123], что лагерный врач выгонит Ханса из госпиталя и отправит на какую-нибудь тяжелую работу за такое ужасное нарушение субординации. Да и вообще он, Ханс, не имеет права знать, что его жена содержится в том же лагере, и тем более – просить лагерного врача изменить ее положение. Но Ханс рассчитывал на противоречивость и непоследовательность, демонстрируемые рядом офицеров СС. И он оказался прав: тот самый человек, который отправлял тысячи людей на смерть, нашел возможным переместить Фридель из пошивочного цеха в амбулаторию «в связи с тем, что она кашляет из-за пыли, сыплющейся со старых тряпок».

После большой «селекции», во время которой погиб профессор Фрейда, госпиталь оказался полупустым. И фельдшеры начали беспокоиться о своей судьбе.

– Еще одна селекция вроде этой, и они начнут избавляться от фельдшеров! Нас и так слишком много.

С приближением опасности от всех неожиданно потребовалось героическое поведение. В то время как раньше никто даже не думал о сопротивлении, теперь все они почувствовали, что не могут просто так сдаться на милость победителя. Однажды вечером Клемпфнер, доктор из Чехии, работавший на верхнем этаже, позвал Ханса и Эли Полака в свою штюбе.

– В нашем лагере существует организация Сопротивления. Разумеется, я не могу рассказать вам все детали, но у нас в бараке уже имеется пятнадцать человек, готовых следовать за мной. Хотите ли вы присоединиться?

– Конечно, – отвечал Эли. – Нам в любом случае нечего терять.

– Ну что ж, если я узнаю о том, что должно случиться, то позову к себе одного из вас, чтобы сообщить о наших планах. А дальше все станет ясно.

Но инструкций от него они так никогда и не дождались. Не прошло и недели, как поступило распоряжение: освободить Девятый барак, а пациентов и персонал перевести в Девятнадцатый барак (еще один барак, принадлежавший к госпитальному комплексу и заполненный лишь наполовину). Штюбе, находившаяся в зоне ответственности Ханса, переводилась на новое место целиком; Зилина оставался главным врачом. Старостой Девятнадцатого барака был Зепп Риттнер, крупный, крепкий парень, коммунист, уже проведший в лагерях восемь лет, но не растерявший тем не менее свой солнечный «венский» юмор (так называемый Wiener Blut), что позволяло ему легко справляться с хладнокровной тиранией пруссаков. Ханс свел с ним знакомство, как только попал в лагерь, и за это время они успели стать близкими друзьями. Судьба изменилась, и должна была начаться хорошая жизнь.

В Девятнадцатом бараке Хансу удалось наконец занять особое положение. Один из докторов, Оходский, попал в газовую камеру, а Зилина, который принял на себя лечение нееврейских пациентов, оставил почти все остальные дела на усмотрение Ханса.

Теперь, когда Хансу пришлось вплотную заняться лечением, ему больше не приходилось отвлекаться на грязную работу; более того, теперь его контакты с пациентами стали гораздо более близкими, а в результате они стали чаще делиться с ним своими посылками.

Наконец-то он мог навещать Фридель каждый день, чтобы поделиться с ней вкусной едой. То, что теперь они снова оказались в одном лагере, можно сказать, по соседству, облегчало контакты между ними. Конечно, это было опасно! В первые же недели были расстреляны двое мужчин, которые по вечерам пытались поговорить с женщинами через забор. Одного из них – восемнадцатилетнего юношу – застрелили воскресным вечером за то, что он разговаривал сквозь забор со своей сестрой, о которой ничего не знал целых полгода. Однако необходимо помнить: чем грандиознее обман, тем дольше он остается безнаказанным. Именно на это рассчитывал Ханс, когда приходил в Двадцать третий барак каждый день, распахивая ногой калитку, потому что руки у него были заняты: в одной он держал тонометр [124], а в другой – бутылку с водой. Иногда он даже брал с собой кого-то из коллег, чтобы тот помог ему нести весы. Расчет был прост: чем чаще он будет попадаться кому-то из охранявших барак на глаза, тем лучше. Ведь если какому-то эсэсовцу приходило в голову спросить, что они здесь делают, ему отвечали, честно глядя в глаза, мол, они – врачи, которых долг призывает срочно оказать помощь кому-то в женской амбулатории… Вот так просто, как говорится – на голубом глазу.

Единственная опасность могла исходить только от санитара по делам здравоохранения, того самого румына, который, разумеется, прекрасно знал, что в амбулатории Хансу совершенно нечего делать. Кстати, однажды ему уже удалось застать их на месте преступления, когда Ханс сидел и болтал с Фридель. Он наорал на них и вышвырнул Ханса за дверь, но не стал давать делу ход. А в одно из воскресений, вскоре после Нового года, к Хансу зашел Альфонсо Колет. Колет был новым капо, ответственным за дезинфекцию. Он был испанцем, одним из тех, кто сражался против Франко на стороне «республиканского» правительства. После победы франкистов он бежал из Испании, в попытках проскочить между Сциллой и Харибдой перешел французскую границу, но именно там попал в лапы к немцам и тотчас же загремел в один из концентрационных лагерей. Здесь, в Освенциме, он сразу же сделался центром группы испанцев и «испанских красных» [125]. Дело в том, что Франко после своей победы выдал Гитлеру всех немцев, которые не успели вовремя сбежать, и их, конечно, отправили в лагеря.

– Пойдешь со мной в Двадцать третий барак? – спросил Колет. – Найдется у тебя какой-нибудь предлог, чтобы туда попасть?

– Да меня обычно ни о чем уже и не спрашивают. Кстати, завтра мои парни должны проводить в Двадцать третьем бараке дезинфекцию, так что я все равно должен сегодня пойти туда, чтобы посмотреть, что нужно сделать.

Сам Колет дружил с бельгийской девушкой Сарой, заместительницей старосты Двадцать третьего барака. Так что после дневной порции баланды они отправились в путь, и, добравшись до Двадцать третьего барака, просидели полдня в штюбе старосты, болтая без остановки и веселясь от души. Потом к ним присоединился капо кухонного блока, друживший со старостой барака и по этой причине притащивший с собой бутылку голландского джина.

Писаря барака отрядили «Schmiere stehen»[126], чтобы он мог предупредить остальных, если какому-то эсэсовцу взбредет в голову направить свои стопы в сторону женского барака. Арестантов, приписанных к рабочим командам и желавших в свободный воскресный полдень поглазеть сквозь проволоку на девушек, давно прогнали прочь.

Но стражам порядка даже в голову не приходило, что кто-то может обнаглеть настолько, чтобы средь бела дня усесться выпивать со своими подружками, как Ханс и Колет.

Как говорится – если сопрешь полмиллиона, тебя никто не тронет… Но берегись, если ты стащил пару гульденов!

Колет рассказал о новом старосте лагеря – еврее. С тех пор как всех поляков куда-то вывезли, а большую часть немцев призвали в войска СС, количество евреев в лагере составило почти девяносто процентов. Так что начальству пришлось назначить старостой лагеря еврея. Но с парнем, говорят, случилась большая неприятность: всего через два дня у него началась натуральная мегаломания, он совершенно рехнулся! Этот новенький староста проводил время, валяясь на кровати в своей штюбе, когда туда вошел Кадук, второй раппортфюрер, и приказал ему встать. На что староста лагеря заметил, что он не мальчик на побегушках для Кадука и вряд ли, будучи старостой лагеря, должен подчиняться распоряжениям второго раппортфюрера. Произошла чудовищная ссора, и в результате разжалованный староста теперь сидит в Одиннадцатом бараке, в бункере.

Женщины хохотали до слез, но юмор ситуации мог бы сполна оценить лишь тот, кто сам побывал в лагере. Такому человеку эта история покажется необычайно смешной потому, что жалкий арестант, всего-навсего староста лагеря, посмел поставить на место хамоватого раппортфюрера!

Впрочем, Ханс видел эту ситуацию в другом свете, поскольку был лучше информирован.

– То, что случилось, совсем не так смешно, – заметил он. – Рассказ Альфонсо – официальная версия эсэсовцев. На самом же деле все было немного иначе. Красный Крест прислал в лагерь посылки с возвратными купонами, и немцам нужно было получить подпись на этих купонах от представителя арестантов. После чего, как предполагает Красный Крест, тот самый представитель должен распределить содержимое посылок между теми, кто сидит в лагере. А староста лагеря отказался подписывать возвратные купоны, потому что знал, что ни один арестант ни разу не получал ничего из этих посылок. И вот теперь он сидит в бункере и, очевидно, не выйдет оттуда живым.

Но джин кухонного капо произвел на присутствующих более сильное впечатление, чем печальная судьба старосты лагеря, и они, несмотря ни на что, продолжали веселиться. У них оказалось всего три стула на шестерых, но они старались вести себя в рамках приличий – хотя рамки приличий, конечно, отличались от тех, какими они обычно бывают дома.

Фридель очень любила поговорить, но Сара оказалась еще большей болтушкой. Теперь она рассказывала о большой группе мужчин, появившихся в бараке в канун Нового года. Они подкупили коменданта барака, который получил в начале своего дежурства бутылку джина.

Ханс и сам знал кое-что об этом. А вдобавок еще и о том, что в последнее время евреи не только стали получать лучшую работу, им теперь разрешали даже играть в оркестре. Начальство Освенцима собрало евреев-музыкантов из всех лагерей, находившихся неподалеку. А некоторые из них сформировали внутри сообщества собственный свинг-джаз. Все они были родом из Голландии, потому что Голландия известна как страна высокой музыкальной культуры. И не только классические оркестры, но и голландские джазмены славились на всю Европу. Среди них были Джек де Врис, Морис ван Клееф, Лекс ван Верен и Салли ван дер Клоот. И вдобавок – Эб Франк, капельмейстер оркестра «Баумейстер Ревью». Ханс и сам когда-то играл в этом оркестре на кларнете. В ту новогоднюю ночь он тоже был у них в бараке, только не принимал участия в общем веселье, а сразу отправился в штюбе, где жила Фридель. Сара, конечно, об этом не знала, да ей и ни к чему было знать.

Сильно повеселевшая Сара продолжала болтать. Теперь она рассказывала о «сауне». Эта сауна была огромным помещением на двести душевых леек. Тем, кто здесь работал, завидовали все мужчины лагеря. Они имели возможность ежедневно видеть такое количество обнаженных женщин, какого многим не удавалось и за всю жизнь. Некоторые из работавших здесь мужчин вели себя как настоящие свиньи. Они ходили среди обнаженных женщин, бесстыдно рассматривали и обсуждали между собой их тела. Всякий, кто хотел хоть на время разделить их завидную судьбу, мог получить такую возможность: всего за полпачки маргарина можно было на один день присоединиться к этой команде. Вот только ему следовало знать, что если в тот день придут мыться женщины из Биркенау, то удовольствия он не получит; скорее его ожидает шок от вида их изможденных, истощенных тел, которые даже после мытья кажутся такими же грязными, какими были до… Но если парень вытащил счастливый билет и в баню придут женщины из Освенцима, да еще из лучших команд, тогда можно считать, что полпачки маргарина потрачены не зря! Самыми наглыми и бесстыдными были, конечно, эсэсовцы, которые приходили сюда поразвлечься. Эти заставляли женщин делать гимнастические упражнения перед ними и «инспектировали» их. В результате одна девочка из барака Фридель даже забеременела.