Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет

Глава 8

Между тем наступил вечер, и снова зажглись лампы над колючей проволокой. Появился староста приемного отделения, толстый фельдшер. Ткнув пальцем в обоих новичков, он проорал:

– Похоронная команда!

Де Хонд улыбнулся:

– Прекрасная работенка, только засучи рукава, чтоб не измазаться.

Они вышли из барака. Перед дверями стоял грузовик с просторным цинковым кузовом. Из погреба переносчики трупов выносили тела. Они работали парами и вполне могли бы брать сразу два трупа, потому что эти выброшенные из жизни, доработавшиеся до смерти люди превратились в скелеты, обтянутые кожей, еще не успев умереть.

Они брали тела за руки и за ноги, одного за другим, и складывали на платформу, откуда они сразу соскальзывали к борту грузовика, потому что цинк сделался влажным от жидкости, сочившейся из трупов. После того как тело останавливалось, его подбирали и укладывали аккуратно на кучу таких же. Затем Ханс и ван Лиир резво отскакивали, потому что следующий покойник уже скользил в их сторону. Когда носильщики особенно удачно бомбардировали голландцев трупами, тем приходилось постоянно «танцевать» у стенки грузовика. Отвратительная работа.

Становилось все темнее, и если бы не лампы, зажженные над проволокой, они бы ничего не видели: ни непрестанно съезжающих к бортику трупов, ни скачущих по ним людей. Их руки стали такими скользкими и грязными, что им с трудом удавалось удерживать очередные тела. В результате трупы, выскальзывая из рук, пачкали их одежду.

Когда Ханс возвратился в приемное отделение, он чувствовал себя чудовищно грязным и вонючим. Руки он помыл холодной водой, потому что мыла у него не было и никто не одолжил ему ни кусочка. Про стирку одежды не могло идти даже речи.

На стене душевой висели прекрасные лозунги:

«Reinlichkeit ist der Weg zur Gesundheit» [42]

«Halte dich sauber»[43]

И еще несколько подобных. Эти слоганы развесили немцы; они были призваны заменить собой реальность, ведь если ты достаточно часто повторяешь какой-то девиз, да к тому же плакатики, на которых он написан, наклеены на все стены, то в конце концов все поверят в истинность надписей:

«Wir fahren gegen England»[44]

«V = Victorie» [45]

«Die Juden sind unser Unglück»[46]

У тибетских монахов были специальные бумажные вертушки с текстами молитв; вертушки крутились на ветру, и слова молитв регулярно повторялись. Похоже, немцы считали, что когда вам приходится мыться в душевой холодной водой, потому что теплой нет, достаточно прочесть трижды «Halte dich sauber» – и этого будет достаточно, чтобы оставаться здоровым. Ханс предпочел бы молиться, сидя под тибетской вертушкой. Потому что, в отличие от тибетских монахов, немцы в области цивилизации сумели достичь совершенства лишь в одном: в технике уничтожения людей.

В приемном покое его уже разыскивал де Хонд:

– Пошли, ван Дам, уже почти стемнело. Нам надо успеть в Десятый барак.

Они вышли на Березовую аллею. По ней без видимой цели бродило довольно много людей. Неподалеку от Десятого барака кто-то стоял. Де Хонд направился в ту сторону и обратился к одному из стоявших:

– Коллега Адрианс.

Адрианс обернулся и тут же забросал Ханса вопросами о Вестерборке и о родителях своей жены, но Ханс слушал его вполуха. Стоя почти рядом с бараком, он смотрел не отрываясь на зарешеченные окна, в которых то и дело появлялись лица женщин.

Адрианс тем временем продолжал болтать. Он был в лагере всего несколько месяцев, и пока все у него складывалось весьма удачно. Има, его жена, оказалась в Десятом бараке, но она работала там медсестрой, а он пристроился в Отделение гигиены – если быть точным, название выглядело так: Serologischen Labor des Hygiënisch-Bakteriologische Untersuchungsstelle der Waffen-SS und Polizei Südost [47]. Там проводились подробные и многосторонние лабораторные исследования для лагерей и армейских эсэсовских частей. Это была просто замечательная работа, но лаборанты-эсэсовцы, конечно, следили за ним в оба глаза. Вдруг, даже не повернув головы в сторону барака, он сказал:

– Привет, Има, привет, малышка, как прошел день?

В крайнем окне, выходящем на Березовую аллею, появилась девушка. На ней был красный платок и белая рубашка. Она что-то еле слышно ответила.

Ханс не мог утерпеть и спросил, не знает ли Има, где Фридель, и не поищет ли она ее. Но ребята пихнули его в бок и жестами показали, чтобы он заткнулся: совсем рядом, метрах в пятидесяти от них, на угловой башне лагеря, между двумя рядами колючей проволоки торчал на своей вышке Sturmmann[48]. Одно громкое слово, обращенное к женщине, могло завершиться выстрелом и прекратить идиллию навсегда.

Терпение никогда не было сильной стороной характера Ханса. Но теперь он чувствовал себя так, словно прождал свидания с любимой несколько лет, и никак не мог сдержать жгучего нетерпения. Атмосфера была накалена, сумерки сгущались, а за окнами, словно в старинном театре теней, проплывали силуэты женщин. Это был странный вечер: душная атмосфера бабьего лета и ожидание чуда, разлитое в воздухе. Словно сцена из сказок «Тысячи и одной ночи»: юноши стоят на пороге огромного гарема и каждый из них гадает, которая из женщин принадлежит ему.

И тут наконец раздался ее голос, словно призыв муллы с отдаленного минарета, несущийся сквозь душную восточную ночь. Словно грустное, но полное страсти сновидение. Такое тихое, как шепот влюбленных, прячущихся в тайном месте, и грустное, как песня муэдзина, обращенная к пророку.

– Ханс, любимый, слава богу, ты тоже здесь…

– Фридель, малышка, теперь мы вместе и все будет хорошо.

Он искал ее фигурку в окнах, но тьма становилась все плотнее, надежно скрывая силуэты женщин. Они прижимались к окнам и казались совершенно одинаковыми из-за красных платков, которые были на каждой из них. Он сказал ей об этом.

– Я сниму платок, и ты сразу увидишь, какая я красотка.

Там, за вторым от угла окном, была она, его девочка. Он улыбнулся. Конечно, она самая красивая на свете. Он всегда считал ее красивой, не важно, есть у нее волосы или их сбрили, она всегда будет для него самой красивой. – Как дела у тебя в бараке? Все нормально?

Тут ребята дали понять Хансу, что с вышки его, похоже, не видно, и теперь он может говорить спокойно.

– Знаешь, здесь неплохо. Работать не заставляют, и тут чисто.

– Фридель, я говорил с профессором. Ничего не бойся, он сказал, что тебе, как жене доктора, ничего не грозит.

– Это хорошо, потому что здесь, кажется, делают странные вещи с людьми.

Ханс увидел, как женщина, стоявшая рядом с Фридель, толкнула ее: им нельзя было говорить об этом.

– Фридель, малышка, я работаю в госпитале, так что со мной тоже все будет в порядке…

И вдруг все оборвалось. Раздался резкий свист, парни подхватили Ханса и отправились по Березовой аллее, удаляясь от женского барака.

К ним подошел молодой парень.

– Это я свистел. В лагере Клауссен.

Клауссен был Rapportführer [49]. Он появлялся в лагере всегда внезапно, чаще всего – чтобы провести ежевечернее собрание, где Lagerführer[50] каждого из лагерей отчитывается обо всем, что случилось в его лагере за день. Это был очень высокий, словно сошедший с «арийских» плакатов, светловолосый немец. По утрам он бывал вполне благодушен, но к вечеру обычно напивался и становился опасен.

В любом цивилизованном обществе склонность к насилию старательно подавляется в детях, начиная с самого раннего возраста – как примерами поведения взрослых, так и воспитанием. В германском обществе, однако, страсть эта приветствовалась и поощрялась. Национал-социалистическая мораль плюс определенное количество алкоголя делали из людей совершенных дьяволов.

Хотя, пожалуй, дьявола могло бы оскорбить сравнение с этими людьми, ведь дьявол – справедливый мститель. Он появляется на арене либо если кто-то должен понести заслуженное наказание, либо когда какой-нибудь безумный ученый вроде Фауста сам вызовет его и подпишет соответствующий контракт о продаже собственной души.

А нацисты жестоко расправлялись с беззащитными жертвами без какого-либо намека на закон или справедливость.

Итак, где-то впереди уходил в глубь лагеря раппортфюрер Клауссен, с которым им не очень хотелось встречаться. Они двигались в том же направлении, что и он, но старались держаться на безопасном расстоянии. Всякий, кто попадался ему на пути, удостаивался его внимания – тычка или затрещины, а того, кто не успел вовремя отскочить в сторону, Клауссен сбивал наземь, чтобы неловкий арестант мог без помех свести знакомство с его ногами, обутыми в высокие, начищенные сапоги.

Но тут откуда-то вынырнул Вилли, староста лагеря. Он был не только по должности, но и по возрасту самый старший среди арестантов и их единственный представитель, с которым лагерным властям приходилось считаться. Вилли, улыбаясь, сжал свою шапчонку в кулаке и вразвалку направился к Клауссену. Последовала напряженная пауза, пока Клауссен, щурясь, пытался понять, кто же это столь непринужденно приближается к нему, приветливо кивая… и наконец, разглядев Вилли, сразу успокоился. Дружески приобняв старосту лагеря за плечи, он, улыбаясь, повел Вилли с собой, очевидно, чтобы вместе пропустить по стаканчику.

Весь лагерь вздохнул с облегчением: Вилли удалось разрядить обстановку. Он вообще был правильный парень, этот Вилли. Он понимал, что его долг состоит в том, чтобы защищать арестантов перед начальством, и он делал это, пренебрегая опасностью. Вилли был немцем, но вдобавок еще и упертым коммунистом, так что в лагере он сидел уже целых восемь лет.

Вообще-то старост из числа арестантов выбирали эсэсовцы, и не все они были такими, как Вилли. Вот Деринг, к примеру. Этот был старостой госпиталя. И как раз на следующее утро Ханс свел с ним знакомство.

– Что вы за врач? – спросил Деринг.

Ханс ответил одном словом: назвал свою врачебную специальность. Он испытывал отвращение к этому человеку, небрежно развалившемуся в кресле и разговаривавшему с коллегой так, словно тот был нашкодившим мальчишкой.

– Достаточно, подождите в коридоре.

В коридоре, в ожидании своей очереди, стояло несколько арестантов. В большинстве своем – молодые поляки, кандидаты на работу в качестве санитаров, которых должны были представить старосте. Кроме них, было трое евреев: сам Ханс, фельдшер ван Лиир и еще один человек постарше. Последний представился: доктор Бенджамин, детский врач из Берлина. Он прибыл в том же эшелоне, что и Ханс, но сразу после дезинфекции профессор Самюэль забрал его к себе в госпиталь. Они были знакомы еще со студенческой скамьи.

Когда последний молодой поляк вышел от старосты, появился писарь со списком: он велел еврейским докторам подождать и забрал поляков с собой. Через несколько минут он вернулся.

– Вы должны сперва пройти карантин. Только после этого вы можете быть направлены в госпиталь.

Ханс был изумлен: получив накануне «добро» от лагерного врача, он считал, что вопрос с его назначением на врачебную должность уже решен. Но де Хонд уже предупреждал его:

– Это с точки зрения немцев с тобой все в порядке, но с поляками еще будут проблемы.

К сожалению, де Хонд оказался прав.